Добровольческая армия, выкинув лозунг: "верность союзникам до конца", всецело рассчитывала на их, союзников, помощь и, ставя патриотическим лозунгом единую, неделимую Россию, не желала признавать Украину, поневоле считалась с Доном и, что было хуже с практической, русской точки зрения, признавала немцев на Украине своими врагами и всячески это подчеркивала.
Один только Дон, своими собственными силами избавившийся в это время от большевиков, не был связан политически ни с одной из боровшихся еще в то время в Европе коалиций и сохранял свою чисто русскую независимость. Атаман Краснов мог поэтому со спокойной совестью искать материальной поддержки и у немцев, и у союзников, поскольку и те и другие пожелали бы помогать ему в борьбе против большевиков.
Четвертым элементом политической борьбы с большевиками являлись русские люди, бегущие из большевистского рая. Большинство их были монархистами и попадали сперва на Украину, куда было легче пробраться из средней России, а оттуда уже пробирались либо в Добровольческую армию, либо на Дон, в зависимости от личных вкусов.
Многие также беженцы приходили в Киев ко мне и к моему брату, особенно офицеры, от корнетов до генералов, и просили советов и указаний, куда им направляться и что делать. Приезжали чиновники, сановники, помещики, земские деятели и просто "штатские", желающие служить России как из патриотизма, так и из-за хлеба насущного и не знавшие, куда идти, чтобы не войти в конфликт с собственной совестью.
Одни понимали, что нужно всемерно укреплять гетманскую власть на Украине, спасать от большевистского разорения эту житницу России и не отворачиваться от немцев, хозяев положения и вчерашних, правда, врагов, но избавивших край от большевистских безобразий и не менее революционных мероприятий Петлюры и Украинской Рады, - а пользоваться их оккупацией, дабы спасти от разложения хотя бы эту составную часть России, раз вчерашние враги на это шли и пришли на Украину не как враги, а как друзья. Наконец, то обстоятельство, что немцы почерпали якобы из Украины продовольствие и этим удлиняли срок противодействия союзникам, смущало многих. Но ведь занятие ими Украины произошло помимо воли нас, русских монархистов: их призвала социал-демократическая Центральная Украинская Рада, и изменить свершившийся факт мы были не в силах. Немцы все равно выбирали бы из Украины все, что им надо было, и выгоднее было иметь на Украине хоть какую-нибудь, но свою власть, свое правительство, с которым немцам надо было хотя бы и для вида только, но все-таки считаться, чем оказаться на положении оккупированной врагом провинции.
Таким людям я говорил, что, служа гетману, они несомненно служат и России, и они, оглядевшись, обыкновенно и поступали на службу гетманскому правительству, хотя некоторые и находили для себя непреодолимым препятствием требование говорить и писать на украинской "мове" пана Грушевского, что требовалось - но плохо исполнялось за незнанием этого языка - во всех правительственных учреждениях Украины.
Другие "не могли переносить вида немецких касок на улицах Киева" и старались пробираться на Кубань. Особенно офицеры. Таким мы, конечно, всячески содействовали, частенько ходатайствуя им разрешения на проезд у немецких военных властей, с которыми у меня установились хорошие отношения. При этом я должен сказать, что меня часто поражала легкость, с которой немцы отправляли или закрывали глаза на отправку в Добровольческую армию таких офицеров. Вряд ли я ошибусь, сказав, что при таком образе действий ими, по крайней мере их военными властями, руководило убеждение, что Добровольческая армия, по существу своему, монархична, что поэтому усиление ее есть усиление монархического элемента вообще и русского, национального, в частности и что с монархической Россией они легче сговорятся в будущем, чем с большевиками, органически противными им самым существом своим.
Правда, немцам приходилось иногда арестовывать офицеров-добровольцев, слишком уж откровенно ведших свою агитацию в Киеве и на Украине, и притом не только вербовкой офицеров в Добровольческую армию, но и определенным при этом возбуждением офицерства против немцев. В крае, как-никак, а оккупированном немцами, это было по меньшей мере бестактно, и нечего поэтому удивляться, что таких неумелых агитаторов и вербовщиков немцы арестовывали. Однако в большинстве случаев дело кончалось тем, что по ходатайству гетмана или русских видных киевлян этих арестованных либо высылали из пределов Украины, либо отпускали на все четыре стороны, и они возвращались в Добровольческую армию.
На Дон, к Краснову, с которым немцы поддерживали дружеские отношения, они отпускали русских людей и офицеров гораздо легче, и часто офицер, официально ехавший на Дон, отправлялся оттуда на Кубань, и немцам зачастую это было известно заранее.
Третьи, наконец, истые монархисты, не желали ни поступать на службу в Украине, ни ехать к добровольцам, не видя у них определенно монархических лозунгов. И таких, особенно среди офицерства, было много. Они и хотели ехать к Деникину, потому что не хотели признавать "Учредилки" и демократии. На Дон ехать - их там также могли не принять под стягом монархии, и атаману Краснову, несомненно монархисту в душе, надо было проявлять в этом отношении большую осторожность, считаясь с веяниями времени среди казачьего Круга.
Такие люди, как и очень многие другие русские разных сословий, с одной стороны, думали перед приходом немцев: "Вот приедет барин, барин нас рассудит" - и чаяли единственно от них восстановления порядка и спасения России, а с другой стороны, по этим же самым соображениям готовы были организовываться сами, при условии материальной поддержки со стороны немцев.
Лично я, надеявшийся одно время, после разрыва немцев с большевиками в Брест-Литовске, что они пойдут на Москву и Петроград и тем спасут Россию от гибели - а с разложением нашей армии ничего иного ожидать было нельзя, - очень скоро после прихода немцев на Украину убедился из разговоров с ними и из их действий, что надеяться на них нам особенно не приходится: они не понимали ни обстановки, ни психологии народной, ни психологии общественной, и, если военные власти, ближе соприкасавшиеся с населением, правильнее понимали положение и старались действовать сообразно тому, дипломатические представители их во всем им перечили и, где могли, мешали, разыгрывая "демократов" и считаясь с возраставшим влиянием социалистических партий у себя дома.
Таким образом, я знал, что на Украине имеется большой контингент людей, жаждущих организоваться, чтобы выступить против большевиков под монархическим стягом, и я не сомневался, что, если бы такая организация могла состояться и собрать солидные силы, она, вступив на территорию Совдепии, найдет полную поддержку народа. Но как и где организоваться? Вопрос казался неразрешимым.
Тут я как-то узнал от моего брата, ездившего на Дон по приглашению некоторых казаков - он числился казаком и думал найти себе применение в Донской армии, - что атаман Краснов втайне готов предоставить национальной русской монархической армии-организации в виде базы или территории отвоеванные казаками у большевиков Богучарский и части Бобровского уезда Воронежской губернии, защищать которые казаки поэтому могут в один прекрасный день отказаться. Приехавшие к моему брату казаки пытались в это время завести с ним и с местными киевскими русскими организациями, правыми, военными и умеренными, переговоры, но, побывав раза два на их собраниях и увидев их пустословие и бездеятельность, мой брат махнул на них рукой и отстранился от всяческой политической деятельности. Замечу мимоходом, что несколько позже он поехал от атамана Краснова с письмом к императору Вильгельму, был очень любезно принят в главной квартире германской армии, но по политическим соображениям императора не видал и письма передать не смог, после чего подал в отставку и уехал в нейтральную страну.
* * *
В Киеве в одно прекрасное утро мне докладывают: г-н Акацатов. Акацатов? Акацатов? Кто такой Акацатов? Наконец вспоминаю: да, это присяжный поверенный с неприятным лицом, неприятным, резким и хриплым голосом и злым языком, который бывал у нас в Обществе ревнителей истории и про которого мне говорили: "Не обращайте внимания на неприятную внешность его; это очень неглупый, деятельный и честный человек и чисто русский патриот". Совет общества его иногда просил выступать против некоторых строптивых ораторов на собраниях, и он прекрасно умел их отчитывать. Да, вспоминаю. "Просите".
Входит Акацатов, только что прибывший с Дона. Разговариваем о положении дел вообще. Он, оказывается, был с Корниловым; имел и имеет сношения с оренбургским атаманом Дутовым, которого высоко ценил; у него связи с Кругом спасения Дона и с казаками; есть связи с правыми организациями в Одессе и на юге России вообще. "Была бы, говорит, определенная цель и средства, а силы для спасения России найдутся". Все это мне несколько подозрительно, ибо я знаю, как русские люди склонны вообще преувеличивать и увлекаться собственными мыслями и мечтами настолько, что скоро начинают принимать их за реальности.
Беседуем дальше. Все, что говорит Акацатов, серьезно, правильно, основательно и - честно. Называет он мне деятелей Союза русского народа, которые дадут-де крестьян и запасных солдат для армии, называет цифры... Сам он был членом "Русского Собрания" в Петрограде, но взглядов умеренных, ныне конституционалист. В конце концов прихожу к заключению, что, если даже половина только того, что говорит Акацатов, верна, то материал для вооруженной силы получить можно. Офицеры, конечно, найдутся в достаточном числе. "Время не терпит, - говорит Акацатов, - нельзя теперь русским людям сидеть сложа руки, а надо работать. Давайте работать вместе?"
"Я не политик, никогда ни к какой политической партии не принадлежал, на фронте не был и ничем не командовал. Поэтому ни в политических группах, ни в военных сферах никакого авторитета иметь не могу. Партийности, политических программ, политической деятельности не знаю и не знаю, куда же я гожусь, - так приблизительно отвечаю я Акацатову. - Но принципиально я согласен с вашим мнением и ничего против работы с вами, по существу, не имею". На этом мы с ним в этот раз расстаемся.
Через день-другой Акацатов опять приходит. Он уже успел войти в сношения с разными местными и приезжими деятелями и является уже с именами и с более определенными цифрами и данными. Я между тем успел обдумать: действительно, все мы, русские люди, сидим, болтаем, критикуем всех и все, но ничего не предпринимаем. Сам я вынужден бездельничать, и это меня угнетает. Положение мое, однако, выгодное: отношения с гетманом у меня дружеские - по свойству и прежнему полковому товариществу; с немцами также отношения доверительные, ибо, живя в Германии последние десять лет, я там известен, немецкий характер, его достоинства и недостатки знаю, их язык знаю и знаю, как с ними надо разговаривать. Они мне верят, зная, что у меня природной вражды к ним нет. Сам я человек вполне независимый, никакими партийными политическими программами не стесненный и не связанный. Соображаю: Акацатов все это знает. Я ему нужен как вывеска, как лицо, которому немцы поверят, которому поверят и наши монархисты и которое ни те ни другие не заподозрят, по крайней мере, в корыстных целях. Дело, следовательно, слагается так: мое имя будет флагом, под которым будет работать Акацатов и... те, кого он привлечет. Но кто они? Не знаю. Доверить свое честное имя малознакомому человеку? Рискованно. Вспоминаю, однако, отзывы о нем людей, его раньше знавших, о его честности, вспоминаю, что долг всякого русского в это время работать, а не жаться боязливо по своим углам, вспоминаю пословицу: "Волков бояться - в лес не ходить" и... решаю рискнуть идти в лес.
Ясно, что первый же возникающий вопрос: это - откуда добыть средства; и столь же ясно, что дать их, для начала, по крайней мере, могут только немцы. Я, значит, должен ехать с ними разговаривать.
"Хорошо, Михаил Епифанович, - говорю я, - но от чьего же имени я буду с ними разговаривать? Не от себя же лично? Этого им будет мало".
"Надо создать организацию".
"Кто же в ней будет?"
"Да вы, я, найдутся и другие единомышленники..."
"Прекрасно, но нам ведь надо, чтобы хоть в центральном органе были люди если не с громкими, то хоть известными именами, и главное, с чистыми именами".
Акацатов называет мне несколько имен, действительно подходящих, но они все на Дону, на Кубани, или в Совдепии, или определенно антантофильской ориентации. Как мы ни ищем, а налицо в Киеве и на Украине не находится ни одного деятеля, которого мы могли бы сейчас взять в совет нашей организации. Останавливаемся, наконец, на генерале Андрееве, которого я немного, а Акацатов хорошо знает, бывшем генерал-губернаторе Восточной Сибири, который сейчас находится в Петрограде, но которого, по словам Акацатова, легко можно оттуда добыть и вызвать. (В действительности генерал Андреев так никогда и не приехал.)
Все это мне не улыбается, ибо только tres faciunt collegium, но делать нечего, придется пока изображать collegium нам двоим. Понемногу, Бог даст, наберем других еще членов совета. Название нашей новоявленной организации даем: "Союз - наша Родина", и ставим целью - официальной - борьбу с большевизмом и спасение России, ничего больше. О тайной цели - "единой, неделимой" - мы в официально самостийной Украине, конечно, говорить не можем, и гетман не может, понятно, разрешить в управляемой им стране организации, которая явно не признавала бы самостийности. Говорить о монархии официально также нельзя, ибо германское правительство заигрывает с нашими и украинскими "демократами" и даже с социалистами и всячески старается тянуть гетмана влево. Оно, значит, не может поддерживать монархистов в России явно, ибо тогда посыплются запросы в рейхстаге со стороны социалистов, хотя в душе оно, вероятно, понимает, что с русской монархией легче и скорее будет можно столковаться, чем с большевиками, которые уже начали отбиваться у них от рук.
На деле, конечно, всем вступающим в организацию должно быть и будет известно совершенно определенно, что цель нашей организации - свержение большевиков и установление затем в России конституционной монархии, своими, русскими силами, без участия иностранных вооруженных сил. Эта же цель будет столь же прямо и ясно сообщена немцам. Посмотрим, что они скажут.
Еду в немецкое главное командование; объясняю, в чем дело. Подумав, они выражают принципиальное свое согласие и сочувствие нашим целям, обещают помочь деньгами и не мешать нам вербовать офицеров и солдат в пределах Украины. Спрашивают, наконец: "Где же вы собираетесь формировать самые части?" Тогда, зная, что план Краснова им известен, отвечаю, что в Богучарском уезде Воронежской губернии, то есть на территории не ими оккупированной, для них нейтральной, и что я войду на этот предмет в переговоры с донским атаманом. Большевики, таким образом, не смогут быть на них в претензии, так как эта территория им, немцам, неподвластна, и немцы не ответственны за то, что там может происходить; не может и рейхстаг их ничего возразить, - тем не менее, при прощании, они говорят мне: "Только мы вас очень просим, пока что не говорить об этом нашим дипломатическим представителям, а все это дело вести только с нами и тайно".
Заручившись, таким образом, содействием германского военного командования, открываю Акацатову секрет о Богучарском уезде, которого он еще не знал и который привел его в восторг. Решаем, что председателем союза "Наша Родина" будет он, а не я, дабы не давать делу сразу слишком явную окраску; что предполагаемая к формированию армия будет называться "Южная армия", как долженствующая в конечном итоге объединить со временем все вооруженные силы антибольшевистской России на юге; что сила ее предполагается первоначально в составе одной дивизии пехоты военного состава, с соответствующей конницей и артиллерией; что отличительным знаком ее будет нашитый на рукаве угол из лент национальных цветов и бело-черно-желтой, как символа национально-монархического ее характера, и затем Акацатов поехал на Дон, к атаману Краснову, заручиться его согласием и переговорить с ним о предоставлении нашему союзу Богучарского уезда как территории для формирования армии и даже для введения своей администрации. Возвратившись оттуда с благоприятным для нас ответом, он усиленно принялся за работу.
Очень быстро был сформирован "штаб армии", в котором вся тяжесть работы лежала на двух преданных делу, честных русских офицерах, полковниках Чеснакове и Вилямовском, мне тогда совершенно неизвестных, но которых я вскоре научился уважать и ценить. Они работали действительно не за страх, а за совесть, с полным самоотвержением, и я должен признать, что в отношении их выбор Акацатова оказался прекрасным.
Офицеров, желающих поступить в ряды армии, было достаточно. Перед зачислением им открывали монархическую цель формирования, не говоря пока, откуда имеются деньги; тщательно, насколько это вообще бывало возможно, проверяли их политические убеждения и предыдущую службу. При вступлении никаких подписок с них не отбирали, а объясняли, что армия - чисто русская, ни в какую борьбу ни с какими внешними врагами ввязываться не будет и, в частности, ни в коем случае не поднимет оружия против немцев, так как формируется на занятой ими территории и с их ведома, а потому идти против них было бы нечестно, что мы надеемся в будущем действовать рука об руку с Добровольческой армией и с казаками.