Автомобилизация Дальнего Востока причудлива: в таежной деревне Кия - блестящая "мазда" возле отчаянной развалюхи. В самом центре Владивостока, на улице Фокина, во дворе с сортиром посредине, прямо в огромной луже экскрементов - два белоснежных "ниссана". Над ними, на насесте неописуемого убожества, который оказывается квартирой, - благодушно расслабленный от принятого с утра отставной китобой Владимир Михайлович, выдавший формулу счастья: "У меня все есть. Телевизор. Картошка, морковка, лучок, горчица, перец". Я вышел из подворотни на оживленную улицу, забитую киосками с корейской лапшой, китайскими джинсами, японской электроникой, купил что-то якобы американское, с белым орлом на этикетке, и мы продолжили. Дальнейший разговор, как "Болеро", возвращался к рецепту благополучия. О политике Владимир Михайлович сказал: "Ельцин неплохой мужик, но его окружает вся эта наркомания. Погнал бы всех и жил как человек. Что ему надо-то? Посмотрел телевизор, сел за стол - картошка, морковка, лучок, горчица, перец". Господи, неужели правда?
Через час старый китобой вспоминал романтику морской жизни: "Корабль тридцать один метр, нас тридцать, девять месяцев без женщин". Спасались они волшебным рационом - "картошка, морковка…". Телевизора на судне не было. По шестьдесят долларов. Владимир Михайлович махал вслед, плакал, пел "Прощай, любимый город…". В белом орле еще плескалось. Под насестом по дверцы в говне разворачивался "ниссан".
Нероссийскость города усугубляется тем, что не видно церквей. Так на всем Дальнем Востоке. Но если Комсомольск заложили в 1932-м, то Хабаровск и Владивосток - соответственно в 1858-м и 1860-м Облик обычного русского города немыслим без куполов, даже если кресты сострижены. Видно, здесь были какие-то особо свирепые безбожники. Окраина империи располагает к крайностям. Комплекс соперничества заставляет стремиться к опережению центра в сносе церквей тоже. Или в красоте названий: с такого самоутверждения начинался Владивосток, сразу нанеся на карту роскошные имена - бухта Золотой Рог, пролив Восточный Босфор. Отдаленность имперского центра обычно расценивалась как благо: сокращенная выслуга лет, повышенное жалованье, самостоятельность действий. Плюсы свелись к минусам, что до самостоятельности, наместники дальних провинций всегда отличались своеволием и прихотливостью, и в Приморье в 90-е шло испытание авторитарной модели. Так говорят критики, а сторонники из грамотных вспоминают Хью Лонга (Вилли Старка из романа "Вся королевская рать"). Однако от Лонга, авторитарного губернатора Луизианы 30-х годов, дружно осужденного американской историей, остались великолепные до сего дня мосты и дороги. Владивостокские дороги и улицы лучше не описывать и еще лучше не испытывать.
На улицах, заполненных отличными японскими машинами, не работает один светофор, другой, третий… Веерные отключения электричества. Знакомый профессор пожаловался, что за полгода не прочел ни одной книги: с семи до полуночи дома темно.
На земле, набитой углем, где десятки тысяч кормились только вокруг шахт, - это приговор моногородам. Таким, как Артем, - неожиданно зеленый, улицы уходят в сопки, дворы в поле, развешанное белье мешается с листвой. Свежим серебром подкрашен Ленин, бронзой - Дзержинский. На столбах объявления о чудо-носках, "уменьшающих потливость в два и более раза", как измерили? Рациональная жизнь - где-то там, может быть, в Москве или еще дальше. Неправда, дальше всего - как раз Москва. Дрейф идет, материк в дымке за кормой. Между Большой землей и Великим океаном - таковы координаты этой окраины тверди.
Когда-то, при Екатерине, задумали праздник с участием всех народов империи, которые должны были в национальных костюмах с образцами искусства и ремесел собраться на торжество в столице. Камчадалы опоздали на три года.
На Дальнем Востоке все не так: русский человек в корейских кроссовках ездит на японской машине и даже ест то, что до Урала едой никогда не считалось. Во Владивостоке - встреча со знакомой журналисткой-француженкой Вирджини: "В ресторане дают очень вкусное растение. Ты обязательно должен попробовать. Все время забываю название, похоже на прапорщик". Папоротник срезают и сразу солят, иначе он дубеет, потом отмачивают и жарят или тушат: изумительный грибной вкус. Свинина с папоротником есть в каждой столовой Приморья и Сахалина, даже когда нет больше ничего. На Дальнем Востоке все не так: чужое, нерусское здесь близко, ощутимо, привычно. Тут, в отличие от других мест провинциальной России, где проще именоваться москвичом, чтобы зря не смущать умы, легко говорить правду о своем американском гражданстве. Иностранец - фигура обыденная, лишенная мифологичности. Оно и спокойнее: не нести ответственности за Москву, окутанную домыслами, вымыслами, неприязнью, подозрительностью, завистью, ненавистью.
Слово "Москва" спокойно не могли слышать артемские шахтеры. Большинство из них сидели дома: это не забастовка, просто добыча сокращена. Бастовать пытались не раз, но выходит накладно: нужно иметь тылы - хорошую зарплату жены или большие запасы. Бастовать может только человек обеспеченный. Шахтеры дома и строят планы: "Взять ружье это долбанное - и всех к стенке". Первым делом директора, потом президента и прочие московские власти, губернатора и, разумеется, китайцев, которые наживаются.
Ксенофобия - один из лейтмотивов окраины империи. Стармех сухогруза в Хабаровском порту сказал: "Всё, Амур больше не наш. Амур - китайский". Век назад Чехов записал: "На двух лодках несутся к нам какие-то странные существа, вопят на непонятном языке… Это они (гиляки, то есть нивхи. - П.В.) хотят продать нам битых гусей, - объясняет кто-то". Теперь к российским судам на пути от Благовещенска до Хабаровска несутся на лодках с правого берега китайцы, хотят продать небитый козырь розничной торговли: мануфактуру. "А мы их баграми в воду! Смехота!" - рассказывал стармех.
На северо-западе Приморского края, в Пограничном районе - станция Гродеково. железнодорожный переход Китай-Россия. Желтоватое здание с лепниной окружено автобусами, машинами и толпой - ждут поезда из Суфуньхэ, который из деревянного поселка стал городом с большими кирпичными домами, разбогатев на челночной торговле с Россией. Когда поезд прибывает, кажется, что переселяется огромный казенный приют. Неразличима джинсовая униформа пассажиров, у всех в руках абсолютно одинаковые сумки - гигантские, в бело-серую полоску, набитые куртками, теми же джинсами, бельем и всем прочим ширпотребом, который заполняет рынки дальневосточных городов, а отсюда китайский импорт расходится по стране.
Власти единодушно против китайского засилья - так это называется тут. Губернатор Приморья произносит гордо: "От Китая нам не надо ни-че-го. Мы форпост России". Форпост, что дальше? Имперская чистопородность? Оксюморон. Имперская исключительность? В ходе операции "Иностранец" китайских граждан без видов на жительство и без лицензий на торговлю депортируют через границу. Китайцы любят, хотят и умеют торговать, противопоставить им, кроме силы, - нечего. Хороши или плохи китайские вещи, но это единственный недорогой способ выглядеть пристойно. У меня на полке стоит маленькая деревянная лошадь с канареечной гривой, купленная в припадке помешательства в Уссурийске. Сагитировала Вирджини: "Я везде в мире покупаю товары местного производства. Это есть сувенир. Другой товар я здесь не видела - только эта лошадь".
О ГОСУДАРСТВЕ КОЧЕВНИКОВ
Все говорят: империя, империя. Ото всех слышал про нее, а сам ни разу не видел. Как Веничка - Кремля. Странно: я родился и вырос на окраине великой державы, окраине, цивилизованной настолько, что ей завидовал центр; учился в столице, откуда родом был отец; из глухого экзотического угла вышла моя мать. Я принадлежал одновременно к коренной нации державы и к ее противоречивому меньшинству. Кажется, достаточно точек зрения, чтобы построить график империи. Но понятие оставалось умозрительным для рижанина, закончившего московский институт, сына русской из ушедших в Туркмению молокан и москвича-еврея. Не обнаружилось империи и за два года в составе наиболее имперского из сословий - армии. Какая-то национальная специфика присутствовала: сержантами обычно были украинцы и литовцы. Но в Нью-Йорке овощами торгуют корейцы, а газетами - индийцы, и обобщения рискованны. Нам говорили об опасностях с Запада и Востока, где в унисон бряцают оружием, по определению замполита, "гитлеровские недобитки и желтозубые манчижуры". Однажды я заглянул вечером в ленинскую комнату, где перед нашим ротным ползал по огромной карте Европы полковой художник Саша Чурсин. Ротный учился заочно и делал курсовую работу. Саша нарисовал красную стрелу через континент и, не поднимаясь с четверенек, спросил: "На Брюссель сколько, товарищ майор?" Ротный прищурился и, махнув рукой, сказал: "Пиши, Чурсин, - полторы мегатонны". Какая-то ненастоящая была у нас империя.
Я пробовал искать настоящую в книжках. Однако там попадалось: "Но мы еще дойдем до Ганга, / Но мы еще умрем в боях, / Чтоб от Японии до Англии/ Сияла Родина моя" - задорная нелепица одаренных бестолковых юношей. Была еще империя Бродского - хаотичная ("ералаш перерос в бардак"), распадающаяся, унылая, не похожая на Рим и Британию. Такую не воспоет Вергилий, такая не вдохновит Киплинга.
Попытки акций имперского свойства происходили на глазах - Афганистан и Чечня.
О Чечне еще не написано ничего значительного. Об Афгане - самой долгой в советской истории войне - есть повести, рассказы, фильмы. Есть документальный текст: высказывания участников. Такой жанр распространен на Западе (oral history, устная история), почти не встречается в русской словесности, но в лучшем виде представлен "Цинковыми мальчиками" Светланы Алексиевич. В книге много страшного, иногда невыносимо. Однако кошмары войны, всюду питающей садизм - взрезанные животы, выколотые глаза, коллекции засушенных ушей, - не несут специфики. На войне ужасен человек, вне национальной или государственной принадлежности. Специфика - в уникальном образе завоевателя.
"Рожок патронов за косметический набор - тушь, пудра, тени для любимой девушки… В столовых исчезали ножи, миски, ложки, вилки. В казармах не досчитывались кружек, табуреток, молотков".
"Знакомые встречают: "Дубленку привез? Магнитофон японский привез? Ничего не привез… Разве ты не был в Афганистане?""
"Зеленки обыкновенной не было. Добывали трофейное, импортное… Эластичного бинта вообще не было. Тоже брал трофейный… У убитых наемников забирали куртки, кепки с длинными козырьками, китайские брюки, в которых паховина не натирается. Все брали. Трусы брали, так как и с трусами был дефицит".
В Чечне я видал таких имперцев, с их трофеями: транзистор, электробритва, флакон духов.
Встречались ли в мировой истории подобные имперские завоеватели? Афганские и индийские британцы Киплинга были безжалостны и суперменски хвастливы - это похоже: "Тогда я взял у одного томми винтовку и снял его со второго выстрела. - Боже мой! И что вы после этого ощущали? - Жажду. Кроме того, мне захотелось курить". Но при этом они были исполнены гордого - или кичливого, зависит от точки зрения, - сознания цивилизаторской миссии: они несли азиатам дороги, мосты, керосиновые лампы и "огненные повозки" - поезда. Немыслимо представить, что, сняв с убитого врага трусы, можно написать "Несите бремя белых, / сумейте все стерпеть, / сумейте даже гордость / и стыд преодолеть, / придайте твердость камня / всем сказанным словам, / отдайте им все то, что / служило б с пользой вам".
Тут наоборот: отнимем у них все то, что на пользу нам, а нам на пользу всё, потому что у нас нет ничего. Ничего, кроме империи, которую никак не обнаружить.
"Наши мальчики умирали за три рубля в месяц" - это бремя белого человека? В Чечне платили больше: за полтора месяца крови, грязи и страха можно было заработать на кожаную куртку.
Таких завоевателей не бывало. Высокую крито-микенскую культуру смели с лица земли темные доряне, изысканных греков убрали из истории грубые македонцы, изощренный эллинизм пал под натиском сурового Рима, великий Рим уничтожили дикие вестготы. Но варварские удары наносились по центрам, оплотам, а ведь не Альпы преодолели войска в декабре 79-го, а Гиндукуш. Целью были не Аппалачи, а Кандагарское нагорье, не процветающий сегодняшний "Рим", а задворки третьего мира. То же - в декабре 94-го: Грозный был провинциальным городом, и только. Куприн попрекал Киплинга Англией, которая давит мир "во имя своей славы, богатства и могущества". Где хоть один этих мотивов в имперской политике Москвы? Из всей славы - театральный проход генерала Громова по термезскому мосту, в Чечне не было и того. Из могущества - политические провалы. Из богатства - второсортное барахло не из Лос-Анджелеса и Парижа, а из Джалал-Абада и Самашек. Все-таки ненастоящая империя.
Ненастоящая - да, но какая?
Смущает постоянный фактор климата и погоды в советско-российских хозяйственных делах - судьбоносное воздействие температуры, влажности и направления ветра. Если же учесть, что речь идет о стране, занимавшей шестую и занимающей седьмую часть суши во всех природных поясах, то приходится перенести климатический фактор из физической географии в социальную психологию.
Увлажнение почв, засушливые весны, летние дожди, разливы рек, заморозки и оттепели - все это меняет поведение народов неполной оседлости, чуждых цивилизации и близких самой природе, готовых отреагировать на внешние перемены передвижением в пространстве - подобно ветру или речному потоку. "Физические законы, - пишет историк Фернан Бродель, - толкают кочевников когда на запад, когда на восток, в зависимости от того, где встречает меньше сопротивления их взрывчатое существование". Завоевание пространств характерно для всей российской истории: запас земель во все стороны (с кем хочет, с тем и граничит) позволял положиться на экстенсивный принцип хозяйствования. Если своя земля не родит - можно найти другую. Наше время дало яркие примеры покорения целины сельскозяйственной в конце 50 - начале 60-х (Казахстан) и целины политической в конце 70-80-х (Афганистан). Снова умом Россию не понять, если не ввести иррациональную поправку на психологию кочевника. Характеристики кочевых народов, данные Львом Гумилевым, очень знакомы: коллективная ответственность, жертвенный патриотизм, миссионерство, отстаивание самобытности, неприятие "людей длинной воли" (инакомыслящих), минимум мотивов экономической выгоды, стремление к переустройству мира. В отношениях с соседями - "отрицательная комплиментарность": называется "я тебя заставлю быть счастливым" (Венгрию, Чехословакию, Афганистан, Чечню). Ключевский называл периоды российской истории "привалами" и "стоянками", писал о "птичьих перелетах из края в край", резюмируя: "История России есть история страны, которая колонизуется". И еще: "Так переселение, колонизация страны была основным фактом нашей истории, с которым в близкой или отдаленной связи стояли все другие ее факты". В такой связи - разработка любых ресурсов до полного истощения, фетишизация неощутимой духовности, презрение к осязаемой материальности, романтизация бродяжничества, бесконечные дорожные песни, избушка на курьих ножках, зависимость от стихий, агрессивное противопоставление ценностей культуры достижениям цивилизации, легкость вмешательства в соседские дела, размытость всех и всяческих границ - государственных, правовых, моральных.
Завоеватель-кочевник нападает в силу вековых инстинктов, каким бы убедительным ни казался ему конкретный повод. В этом смысле случай с Афганистаном лабораторно чистый: безнадежно бессмысленный. Кочевая психология восстает против оседлой основательности других, каков бы ни был их достаток: будь то свинарь-кооператор, чех с холодным пивом, афганец в китайских штанах или чеченец в кирпичном доме. У кочевника нет того, что есть у оседлых народов, не потому что он хуже, а потому что он - другой. Он и не может стать оседлым, так как оседают на землю, а земли у него нет. Она - ничья. Так он к земле и относится. И земля - к нему. Понятно, почему все говорят: империя, империя. Ото всех слышали про нее, а сами ни разу не видели. Ее и нельзя увидеть просто так, а только ощутить на своей шкуре: она возникает внезапно, из-за дальнего горизонта "земли незнаемой", как называли в летописях степь, всадником на быстрой лохматой лошади - разительный анахронизм на стыке тысячелетий. Империя кочевников.
НА РАЗНОМ ОСТРОВЕ
На Сахалине обычная буханка называется "Хлеб островной". Дальнейшие рассуждения поневоле окажутся развитием торговой метафоры, включая то, что буханок не всегда и не во всех местах острова хватает, что хлеб здесь дороже, чем на материке, что остатки горделивой исключительности сохраняются лишь в названиях.
Южно-Сахалинск в разговорном обиходе именуется "Южный", так что неизбежно возникает ощущение курорта. "Чехов-центр", название драмтеатра - современное, динамичное, американизированное. Но огромный портрет на фасаде - в духе 60-х: Чехов не то Луначарский, не то даже Дзержинский. Придорожная забегаловка на Холмской трассе - "Доктор Живаго". Ресторан "Мастер и Маргарита" на улице Ленина. Продуктовая палатка "Есенин". Ларек с выставкой японских презервативов - "Айвенго". Как-то надо украшать жизнь.
Сахалинские надбавки сведены на нет, цены удвоены и утроены. Отрыв от Большой земли обусловлен географией: товары едут в вагонах до Хабаровска, там перегружаются на суда типа "река-море" и плывут в Холмск, Корсаков, Москальво. В амурском затоне у Хабаровского порта ржавеют ненужные корабли. Из экономии каждый второй фонарь на бакенах по Амуру отключен. Это как если бы в городе отключили на улицах светофоры - впрочем, во Владивостоке так и поступают. Символов множество: до безвкусия, не увлечься бы. Сахалин окружен севшими на мель кораблями. Годами стоит средний траулер напротив дачного поселка Третья Падь под Корсаковом - нет денег снять. Да уже и смысла нет: все мало-мальски ценное срезано, спилено, сорвано местными жителями. Когда застревает торговое судно - и вовсе праздник. Булгаковский профессор Преображенский дал формулу разрухи в переломные моменты истории: "Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза… в уборной начнется разруха". В промахе мимо унитаза не признается никто, действует единое правило государственной ответственности.
Гостиница "Амур" в Хабаровске. Платяной шкаф таков, что пиджак может висеть только анфас Стена покрыта тараканами, горячей воды нет, а утром нет и холодной. Администраторша в ответ на жалобы мягко говорит: "Да, конечно, большие неудобства. Но вы же знаете, что у нас за страна". Классический аргумент и надежная индульгенция. В учреждении спрашиваешь: "Что ж вы бумажку выдаете на втором этаже, подписываете на первом, а печать ставите на третьем, и всюду ходите со мной сами. Может, лучше свести все воедино? - Правильно, но вы же знаете, как у нас все делается". В аэропорту "Багаж я сдал в старом здании, а с доплатой за перевес должен идти километр с лишним в новый корпус, - Да, очень непродуманно, но вы ведь понимаете, как у нас все в стране" Трудно отвыкнуть красиво чувствовать. В начале 90-х в московском ресторане на скромный вопрос: "А масла у вас нельзя попросить?" дали эпический ответ: "В стране масла нет!"