Вот где, а не в чеченской бойне и не в возне за Черноморский флот по-настоящему проявляется имперское сознание. Дух империи - не в баллистических межконтинентальных ракетах, а в уверенном отождествлении себя со страной.
Еще: в привычке к заботе и опеке. С утра в гостинице зарядка по радиоточке. Прежде она шла со слабоумным оптимизмом в духе комсомольских песен, теперь интонация доверительно-агрессивная: "Отойдите от стула!", "Боли в суставах чувствуете? Немедленно прекратите наклоны!", "Нужна гимнастическая палка длиной девяносто-сто сантиметров, из дерева или пластмассы. Если нет, завтра же купите!" Все обдумано и учтено, как в телерепортаже с Волги: "Отцы города заботятся не только о современных жилищах, но и о своеобразии исторического облика города, о том, что отличает Астрахань от Венеции". Вот и ладно, а то раньше путаница была. О севере Сахалина Чехов написал: "Верхняя треть острова по своим климатическим и почвенным условиям совершенно непригодна для поселения и потому в счет не идет…". Там, в селе Некрасовка Охинского района, явлен образец государственного патернализма. В Некрасовке тысяча триста жителей, половина - нивхи. Нивхских родовых хозяйств - двадцать три, по четыре-пять человек в каждом: без дорог, без электричества, с единственным, по сути, блюдом круглый год - юколой, сушеной без соли кетой, которую макают в нерпичий жир. Я пробовал юколу и нерпу в гостях у старейшей нивхи Сахалина - семидесятипятилетней Найчук: кулинарный мир это блюдо не завоюет. Другое дело, интернат в Некрасовке: нарядный ужин - пюре, помидоры из банки, жареная горбуша. Тепло и уютно. Через интернат проходят все нивхские дети. Посланные на учебу в большой мир, интернатские выпускники неизменно и скоро возвращаются обратно, не выдержав неведомой им самостоятельной жизни. А здесь со взрослыми происходит то, что лаконично определил двадцатилетний Дима на улице Некрасовки: "Мы как живем? Грязь и пьянь".
Редактор газеты "Нивх-диф", тиражом в сто пятьдесят два экземпляра, Римма Хайлова произносит, объясняя духовный мир нивхов: "Мы анималисты…". Случайных оговорок не бывает: анимизм - вера в присутствие духа во всех одушевленных и неодушевленных предметах, анимализм - понятно. Нивхи возвращаются на Сахалин. Остальные - бегут отсюда, причем давно. Чехов: "Генерал предупредил меня, что жить здесь тяжело и скучно. - Отсюда все бегут, - сказал он, - каторжные, и поселенцы, и чиновники". Сахалин, особенно северный, пустеет. В селе Эхаби развалилась школа и занятия идут в детском саду в три смены, стоматолог лечит вывихи и гастриты, закрылось единственное кафе. Ни кафе, ни простой столовой я не нашел в районном центре - Оха уменьшилась на четверть. Хотя в Охе жизнь: дискотека, видеопрокат, клуб. Расклеенные по городу афиши возвещают: "Диковина!!! Ящер-дракон против медведя, рыси, трех удавов и двух крупных обезьян". Похоже, осталось с чеховских времен. В гастрономе продается карамель "Смешинка в сахаре". В книжном магазине - Арсеньев и трактаты Петрарки. Руины прошлого: книги прежних работников Сахалинморнефтегаза. Когда-то вокруг таких объединений бурлила жизнь веселых и находчивых читателей Петрарки.
Новый директор объединения не слишком весел, но вполне находчив: с Сахалина бегут, но кто-то все же остается. По некоторым данным на шельфе Охотского моря - запасы нефти, сравнимые с сокровищами арабских эмиратов. Климат хуже, но перспектива есть. На дрейфующем Дальнем Востоке люди, готовые брать игру на себя, как-то заметнее, резче бросаются в глаза. Таков хабаровский бизнесмен, чей "лэндкрузер" доставил меня на женьшеневую плантацию в тайге. Продукт, вызывающий во всем мире благоговейное почтение, а в округе - двусмысленные улыбки и реплики: "Да привязывать надо, привязывать, а не пить!"
По соседству с женьщеневым хозяйством - тигролов Владимир Круглов, хозяин Лютого, в просторечии Лютика. Уссурийских тигров всего в мире две с половиной сотни. Лютый - единственный находящийся в неволе, но не в зоопарке, а в самой тайге, среди лиственниц и елей. Рядом Круглов построил коттедж, что-то вроде гостиницы для ученых, которые хотят изучать тигра в природной среде обитания. Раньше он сдавал тигров в зоопарки и цирки. Легко сказать "сдавал" - сначала тигра надо поймать. Для этого необходима бригада из четырех человек: один отвечает за уши, другой - за передние лапы, третий - за задние, четвертый за вязки и брезентовые мешки. Круглов объясняет: "Тридцать пять лет работаю, сорок тигров взял и ни разу никому уши не доверил. Уши взял - значит клыки под контролем, только морду отворачиваешь". В идеале, наверное, можно проработать до старости по передним лапам тигра и не уметь обращаться с задними. Все-таки жить очень интересно.
В Охе из окон выглядывает нечто странное: словно на просушку вывесили грязное белье. Это вялится кета. Новый знакомый долго шарит под сиденьем уазика, достает завернутый в "Нефтяник Сахалина" сероватый брусок, отрезает ножом. Зажмурившись, послушно кладешь в рот и застываешь в блаженстве: копченая калуга. Есть еще кижуч, нерка, редкая вкуснейшая сима. Горбушу за рыбу не считают, только порют на икру. У Охотского моря, под высоким берегом с F-образными от постоянных ветров елями на вершинах сопок (через ботанику на Сахалин дошла латиница) - фонтаны серых китов, черные головы сивучей, как усатые перископы. С утра в распадках туман, а когда он сходит под солнцем, кажется, что туман все же остался: тонкие кривые ветки берез выглядят издали беловатой дымкой, из которой торчат зеленые ели и ярко-желтые, почти оранжевые лиственницы. Я понимаю, как можно любить все это. Но сколько можно держаться на одной любви?
В Охе просыпаешься под мусорный звон. Перед грузовиком, к которому жители выносят пакеты и ведра, идет женщина в полушубке и звонит в большой колокольчик вроде того, каким в годы моей начальной школы давали звонок на перемену. Впору браться за эпическую поэму, но дальше первой строчки не идет - все равно лучше не получится: "Оху ли я увижу возрожденной?"
Оху опустошает не только безработица, но и страх. Около половины домов в городе - сейсмоаварийны. Легко просовываешь руку в щель между блоками жилого здания. В ста километрах отсюда был Нефтегорск, который официально стерт с карты России - через четыре месяца после того, как его многоэтажки рассыпались в майскую ночь 95-го даже не на куски, а на кучи строительного мусора. На месте Нефтегорска - выровненный бульдозерами песчаный пустырь с редкими кустиками кедрового стланика. Единственное полностью уцелевшее тут сооружение - памятник Ленину. Он глядит на пустое пространство, по периметру которого разбросаны деревянные гаражи, сараи, дачки. На многих виднелись надписи, подобные тем, что попадались в Абхазии и Чечне: "Хозяин жив. Умоляем не трогать". С двумя живыми хозяевами я поговорил и выпил. Зомбированные нефтегорцы Володя и Юра ездили на мотоцикле за припасами в соседние хиреющие села - Сабо, Тунгор, потихоньку пропивали компенсацию, коптили на закуску кету. Воспитанники большого, на всю страну, интерната ждали, чтобы кто-нибудь их вывез отсюда. Куда-нибудь.
Чаадаев писал о петербургском наводнении: "Первое наше право должно быть не избегать беды, а не заслуживать ее".
Из Южно-Сахалинска в Оху можно прилететь самолетом. Рейсы АН-24 отправлялись дважды в неделю. Если надо в другое время, или идет тайфун, или лег туман, или нет билетов (одним словом, почти всегда), приходится ехать семнадцать часов поездом Южно-Сахалинск - Ноглики, там пересесть на вахтенную машину нефтяников, КамАЗ с пассажирским кузовом, и еще двенадцать часов - по неописуемым дорогам, с заездами на все нефтеточки, до Охи. "Верхняя треть острова, совершенно непригодна для поселения и потому в счет не идет…"?
Когда в свой последний день на Сахалине я смотрел с вершины горы Три Брата на два моря, на таежные сопки, на заливы с марсианскими именами Уркт, Помрь, Тронт, вдруг испытал резкое и явственное чувство горя, внезапно осознав, что никогда в жизни больше не увижу этой земли, где расстояние меряют часами, а время - навигациями и путинами. Такое не выбирают. Сюда не приезжают - здесь оказываются. Оха - это предписание. Ноглики - это судьба.
ИМПЕРСКИЙ ПЕРИМЕТР
ПАСПОРТНАЯ ПРОВЕРКА В СТАНИЦЕ ЧЕРВЛЕННОЙ
По прежним временам добраться из Пятигорска в Махачкалу - всего ничего: почти по прямой через Нальчик, Беслан, Грозный. Но идет война, и мы, не доезжая Назрани, резко сворачиваем на север, становясь у Моздока на длинное унылое шоссе. Левобережье Терека плоское, Кавказ кончился, кругом Россия: пейзаж, дома, лица, названия. Терек тут совсем не романтический, не развернуться бы Пушкину с Лермонтовым, течет себе и течет, как Клязьма. Все же блеск реки оживляет дорогу, когда она подходит ближе к берегу: у Ищерской, у Чернокозова, которое в 95-м еще не вызывало никаких ассоциаций мрачнее черной козы. У Николаевской делаем привал у воды, обсуждая скорый вкусный обед в махачкалинской шашлычной, которую помнит и хвалит водитель Саша. Мы же не знаем, что под Кизляром взорвали мост и придется нанимать трактор, чтобы он нас два часа тащил через мелкое болото. Хорошо, времена коммерческие, искать ничего не надо, два тракториста курят у поворота к переправе в ожидании клиента - так что в шашлычную успеваем.
Пока же все идет безоблачно. Очередной блок-пост на въезде в станицу Червленную, обычная проверка документов. Сержант берет Сашины права, мою аккредитацию, пропуска местных властей и вдруг, что тогда, на Первой чеченской войне, почти не случалось, спрашивает паспорта. Красный проглядывает бегло, синий приводит сержанта в ступор За годы поездок по России я усвоил правило не показывать без безусловной необходимости свой американский паспорт, именуясь москвичом. По гуманистическим мотивам: чтоб не сминать умы. Нормальный россиянин отказывается вместить в житейский кругозор этот противоестественный феномен; человека привычной наружности и родного языка, но зарубежного подданства.
"Это что?" - спрашивает сержант, явно имея в виду "это как?" И дальше: "Так вы кто?" В следующие десять минут мы не сдвигаемся с мертвой точки. "Так вы русский? - Да, но гражданин Соединенных Штатов". Снова идем по кругу. Под Кизляром перекуривают трактористы. В Махачкале рубят баранину на шашлык. "Вы, значит, американец, но русский? - Ну да". Внезапно глаза сержанта проясняются, что-то он сообразил, что-то припомнил: может быть, статью в газете, рассказ знакомого, телепередачу. Он весь подается вперед голос смягчается, интонация становится заискивающей: "Так, может, еврей?" И после паузы просительно: "Есть маленько?"
"Маленько есть, - говорю я. - Половина". И слышно, как щелкает тумблер миропонимания, восстанавливая норму жизни. Через две минуты мы с сержантом сидим, привалившись к бетонке, свесив ноги в придорожную канаву, пьем из пластиковой канистры домашнее вино, купленное утром в Кабарде. "И что, прямо вот так в Нью-Йорке? И ничего? - Да вроде ничего. - Ну ты даешь". Мы прощаемся, и сержант говорит: "Ну, давай езжай. А мы вот тут порядок наведем и потом за вас возьмемся. Шучу, шучу".
МУЗЕЙ СТАЛИНА В ГОРИ
На дворе не сезон, так что Государственный дом-музей И. В. Сталина в Гори открывается в одиннадцать утра. И в сезон-то сюда приходят десять-пятнадцать человек в день, но для них двери распахиваются на час раньше. Как, впрочем, и для нас - но за дополнительную плату. Двадцать лари (примерно девять долларов) производят чудеса: четыре охранника в черном с надписью на спине "Police" с грохотом открывают все двери подряд во всех трех объектах музейного комплекса: в домике, где родился Сталин, в его личном железнодорожном вагоне, в собственно музее. Отворяют и оконные ставни, включить свет охране не под силу: без электричества на полдня целый город.
Снаружи музей похож на мавританские дворцы Гранады и Севильи: зубцы по карнизу, орнамент на фасаде, башня-минарет неясного назначения. Внутри - сумрак пасмурного утра. Под тусклым сине-желтым витражом парадной лестницы белеет мраморная статуя. Сталин особенно хорош в сапогах и Френче. Вообще не очень понятно, как он все-таки выглядел: расхожие эпитеты "маленький", "сухорукий", "рябой" - в большой степени идеология, не меньше, чем официальные портреты и экранный Геловани. Наверное, уже не узнать.
Кинохроникер Владислав Микоша вспоминает, как в первый раз снимал вождя: "Я, как загипнотизированный, смотрел на него и трясся в волнении. Из этого состояния меня вывел Семенов (главный оператор.-П. В.). Кончилась пленка - нужна новая кассета, - Давай скорей! Что с тобой? Ты весь дрожишь - тебе холодно? Ты первый раз видишь Его? Ничего, не волнуйся! Это, как правило, бывает! Закаляйся! - успокаивал меня шеф". Далее Микоша (через много лет пишущий сталинское местоимение с прописной буквы) признается - "Сталин был красив и царствен. Позже, когда я увидел его совсем близко, я не мог понять, как этот маленький, низкорослый человек с изъеденным оспой лицом мог производить такое впечатление? Что за странное искажение сознания, восприятия срабатывало на расстоянии - даже небольшом?"
Знакомая пожилая женщина рассказывала мне, что, проходя в колонне физкультурников по Красной площади в конце 30-х годов, она вдруг поймала на себе взгляд Сталина и испытала оргазм.
Тогда еще не было этого удобного слова - харизма. Гипнотическое обаяние позволяло вождю без потерь выглядеть даже глупым. В "Падении Берлина" генерал Антонов читает вслух сообщение: "Сегодня, тридцатого апреля, в пятнадцать пятьдесят Адольф Гитлер покончил жизнь самоубийством". Чиаурели и Павленко тщательно выписывают в сценарии: "Сталин встает и делает несколько медленных шагов. - Как гангстер, как проигравшийся игрок, скрылся от суда народов, говорит он. - Причины самоубийства?"
Благообразный в щадящем полумраке вождь смотрит со всех музейных стен, выхваченный светом фонариков. Четыре охранника услужливо ловят в перекрестья лучей бюсты, портреты, документы. Крупно набранная цитата. "Должен вам сказать, товарищи, по совести, что я не заслужил доброй половины тех похвал, которые здесь раздавались по моему адресу. Я вынужден поэтому восстановить подлинную картину того, чем я был раньше и кому я обязан нынешним своим положением в нашей партии". Восстановлением картины и занят музей в Гори.
Еле видная в стенной нише, угадывается известная фотография того же Микоши: смеющиеся Сталин, Ворошилов, Калинин, Молотов и другие. Сталин и смех - сочетание экзотическое, но, может, именно поэтому его шутки передавались из уст в уста.
Как-то он беседовал с наркомом просвещения Бубновым, сторонником теории Покровского, согласно которой историю творят не личности, а народные массы и потому имен отдельных деятелей упоминать в учебниках не следует. Сталин сказал: "Твои студенты думают, что Наполеон - это пирожное".
Другая острота относится к визиту Фейхтвангера. Незадолго до того в СССР побывал Андре Жид, которого принимали с восторгом как представителя антибуржуазной интеллигенции. Но Жид, вернувшись во Францию, написал критическую книгу о советской стране. Сталин, обсуждая приезд Фейхтвангера, высказался: "Как бы этот еврей не оказался жидом". Андре Жиду досталось еще раз. Он, среди прочего, писал, что в Советском Союзе нигде нет туалетной бумаги. На что вождь, имея в виду гомосексуализм Жида, заметил: "Ну, этот все о жопе".
Когда в печати появилась книжка Константина Симонова "С тобой и без тебя" с любовными стихами, посвященными актрисе Валентине Серовой, Сталин спросил, какой тираж. Ему ответили - столько-то тысяч. Он сказал: "Надо было издать два экземпляра - ему и ей".
Сталин принимал новую модель автомобиля. Машина была задумана двухдверной. За руль сел шофер, рядом - генсек. На заднем сиденье - два конструктора, авторы модели. Покатались, убедились в ходовых данных. Потом вождь велел сначала отвезти конструкторов домой, так что те онемели от царской милости. Подъехали к дому. Сталин сидит. Двое на заднем сиденье - тоже, кто же возьмет на себя смелость предложить: сперва вы выходите, Иосиф Виссарионович. Проходит несколько минут, и Сталин говорит: "Понятно, товарищи?" Машина была перестроена на четыре двери. Если эти истории - правда, то Сталин и вправду обладал чувством юмора. Но - державным, монаршим, верховным. Он острил с высоты. Такое соотношение уровней само по себе продуцирует юмористическую ситуацию, провоцирует вышестоящего к насмешке, вызванной неравенством сил Вариант "толстого и тонкого".
Иная расстановка позиций была у сталинского преемника Хрущева. Он оказывался ниже и ближе. Отсюда - бесконечные анекдоты, вплоть до нелепейших, которые подавались как подлинные истории.
Хрущев был в Англии. На банкете в королевском дворце приносят рыбу. Хрущев уже знал, что рыбу ложкой не едят, а здесь рядом с тарелкой лежит ложка. Тут он решил опозорить англичан и говорит: "Я не понимаю, зачем ложка, ведь нам, кажется, рыбу подают?" А королева ему и отвечает: "А соль ты будешь руками брать, что ли?" Над этим охотно смеялись даже те, кто доставал ложку из-за голенища. Хрущев низводился до понятного уровня. В целом после смерти Сталина в стране произошел кризис самого понятия - вождь. Под хрущевские шуточки ("Акуля, что шьешь не оттуля?") выяснилось, что и Ленин был отчаянный весельчак. "Ух как умел хохотать. До слез", - вспоминала Крупская. Старая большевичка Драбкина подробно описывает, как все Политбюро во главе с Лениным повалилось от хохота, когда на Красную площадь забежала собака.
Хрущева, смеющегося с Лениным через голову Сталина, сменил самовлюбленный занудный Брежнев. Трудно вспомнить что-либо смешное, выданное им за восемнадцать лет правления, кроме анекдотов, которые как раз обыгрывали занудство. Разве что телерепортаж, когда Подгорный во Владимирском зале по случаю семидесятилетия генсека выхватил золотую саблю из-под столика на кривых ножках, протянул ее перед собой, и восхищенный Брежнев закричал в прямом эфире: "Смотри ж ты, видишь, какая штука!" Это было даже трогательно, как и другой памятный телеэпизод. В тот же Владимирский зал вошел к ожидавшему его Политбюро Луис Корвалан, только что обмененный на Буковского. В огромных дверях, в отдалении, крохотный чилиец казался вовсе лилипутом. Он сделал шаг, как вдруг Брежнев раскинул руки и с интонацией "кого-кого ожидал увидеть, только не тебя" завопил диким голосом: "Корвала-а-а-ан!" Начиная с Горбачева, все нарушилось. Когда вождь лишается права безнаказанно убивать, он смешон по-другому и по-другому смеется сам - так же, как его подданные. Смех может оставаться, но он больше - не верховный.