В наши дни Михаил Студеникин продолжает идейно воспитывать школьников. Каждый год выходят его учебники. "Основы духовно-нравственной культуры народов России", для 4-го класса. – М.: Русское слово. 2011. То же, 2012. То же, 2013. То же, 2014. "Основы духовно-нравственной культуры России", для 5-го класса. – М.: Русское слово, 2012. То же, 2013.
Автор выполняет новый заказ государственной идеологии: "окончивший школу ученик должен стать гражданином с государственническими убеждениями" – так написано в "Книге для учителя к учебнику М. Т. Студеникина "Основы духовно-нравственной культуры народов России"", тоже в установочном введении (М.: Русское слово, 2013. с. 9). Зловещая подробность: к уроку "Честь и достоинство" дан эпиграф из поэмы "Полтава": "И первый клад мой честь была". В памяти сразу встает продолжение – "Клад этот пытка отняла"…
В 1983 году в НИИ общих проблем воспитания Академии педагогических наук вышла брошюра, которая прямо и неприкрыто нацеливала учителей на донос: велено было в вести учет проявлений и анкетировать детей для "выявления данных об источниках получения информации". Вопросы следовало задавать такие: "Обсуждают ли в твоей семье проблемы политической, экономической, культурной жизни?", "Интересуются ли твои друзья проблемами политической жизни? По каким вопросам вы спорили?", "Из каких источников ты получаешь информацию о событиях в стране и мире?", "Отмечают ли в твоей семье религиозные праздники?", "Имеется ли в вашей семье религиозная литература?" (Методики изучения сформированности основ коммунистического мировоззрения у школьников. – М., 1983. с. 67, 72, 146).
Умопомрачительные многомиллионные тиражи идеологических учебников и все методики формирования коммунистических убеждений были перечеркнуты великим анекдотом, который несомненно знали все без исключения авторы-пропагандисты. Знали и многие дети.
Этот разящий антимарксистский анекдот – свидетельство принципиального изменения самой структуры миропонимания – обсуждает Владимир Шляпентох в книге "Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом": "Мы, при всем нашем критицизме (мы приравнивали советское общество к фашистскому – куда дальше!), не могли преодолеть самую по сути главную идею марксизма, что в соответствии с естественными законами истории именно социализм является будущим человечества. <…> Знаменитый анекдот о том, что во времена первобытно-общинного строя в пещерах висели лозунги "Да здравствует рабовладельческое общество – наше светлое будущее!", мог появиться только в очень поздние советские времена, когда марксистский историзм начал терять свою магическую силу" (с. 93).
Выскажу гипотезу, когда, как и откуда этот анекдот появился. Думаю, что источником стала легендарная статья Андрея Синявского "Что такое социалистический реализм". В 1959 году она была опубликована анонимно во французском журнале "Эспри". Ироничный и страстный Аноним писал: "Из сферы нравственных устремлений отдельных лиц ("где ты, золотой век"? ) коммунизм с помощью Маркса перешел в область всеобщей истории, которая приобрела с этих пор небывалую целесообразность и превратилась в историю прихода человечества к коммунизму. <…> Железная необходимость, строгий иерархический порядок сковали поток столетий. Обезьяна, встав на задние лапы, начала свое триумфальное шествие к коммунизму. Первобытнообщинный строй нужен для того, чтобы из него вышел рабовладельческий строй; рабовладельческий строй нужен для того, чтобы появился феодализм; феодализм необходим, чтобы начался капитализм; капитализм же необходим, чтобы возник коммунизм. Всё!".
Разумеется, в Советском Союзе статью прочли считанные лица. В основном особо допущенные функционеры агитпропа. Борис Рюриков ругал ее в журнале "Иностранная литература" (1962, №1) – "грубо сфабрикованная подделка", "топорная работа" (с. 197). Но из его обвинений невозможно понять, о чем там речь: предусмотрительный пропагандист крамолу не цитировал. После процесса над Синявским и Даниэлем со статьей ознакомили преподавателей филологического факультета Московского университета, чтобы они заклеймили отщепенцев.
15 февраля 1966 года в "Литературной газете" появилось гневное письмо, подписанное филологической профессурой. Подписанты вовсю возмущались "предателем Синявским", но… они процитировали ударную фразу: "Рука не поднимается воспроизвести то, что смог написать Терц о коммунизме и марксизме. Вот образец его писаний. "Обезьяна встала на задние лапы и начала триумфальное шествие к коммунизму"" (Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля. – М.: Юнона, 1990. с. 493). Рука, значит, не поднимается. Однако поднялась, причем дважды: в следующем абзаце крамола повторена: "…коммунизм представлен автором как идеал вставшей на задние лапы обезьяны" (там же). В наивность умудренных филологов я поверить не могу, как и в наивность руководства "Литературной газеты". Зачем это было сделано – можно строить предположения. Так или иначе, но блестяще умный и убийственно смешной антимарксистский выпад был обнародован. Думаю, что после этой публикации анекдот и возник.
Лично мой детский антикоммунизм идейно окреп после изучения "Манифеста коммунистической партии". Его сдавали все советские студенты – поколение за поколением. Помнили оттуда одну фразу – первую: "Призрак бродит по Европе" (недурное начало для романа ужасов). Все знали еще две фразы, но никто не помнил, что они тоже из "Манифеста": "пролетарии всех стран, соединяйтесь!" и "пролетариату нечего терять, кроме своих цепей". Пассаж про цепи я переиначила и думала про себя: пролетариату нечего терять, кроме своих детей.
Но Марксу и Энгельсу надо отдать должное: они пообещали перед всем миром рассказать, чего хотят коммунисты, – и сделали это. При помощи деспотического вмешательства – именно этими словами сказано – коммунисты хотели провести целый ряд мер. А именно. Экспроприацию собственности. Отмену права наследования. Централизацию всех орудий производства в руках государства. Централизацию кредита в руках государства с исключительной монополией. Централизацию всего транспорта в руках государства. Одинаковую обязательность труда для всех. Учреждение трудовых армий. Соединение земледелия с промышленностью. Устранение различий между городом и деревней. Общественное воспитание всех детей, соединение воспитания с производством. В работе "Принципы коммунизма" последнее требование выглядит так: "Воспитание всех детей, начиная с того момента, когда они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях и на государственный счет. Соединение воспитания с фабричным трудом". Устами Маркса и Энгельса коммунисты утверждали также, что у пролетариата нет отечества, а право, семья и образование буржуазны и потому исчезнут.
Каким образом этот чудовищный бред мог увлечь миллионы людей? Почему этот кошмар называется "счастьем человечества"? Вот это серьезная, страшная загадка.
В семидесятые годы молодежь не верила в коммунистическое будущее и не собирались его "строить". Это было даже не смешно: отсмеялись раньше. Удивительные исключения, подобные позиции моего собеседника М. С., который "яростно" отстаивал коммунизм, только подтверждают правило. Напомню, что идейный студент отстаивал его против официальной партийной точки зрения. Но что думали те, кто составлял ту самую "аналитическую справку" КГБ? Кого они обманывали? Не могли же они верить, что молодежь, претворяя в жизнь решения партии, с энтузиазмом строит коммунизм и только отдельные лица допускают проявления?
Историк Александр Ваксер в монографии "Ленинград послевоенный: 1946-1982" (СПб.: Остров, 2005) высказывает уверенность, что постоянный обман населения приводил к самообману властей: "Долгие годы бытовало представление, что существовала "двойная бухгалтерия" в сфере информации. Одна – фальсифицированная – для народа и общественности, другая – для руководителей. В последнее время выяснилось, что второй во многих случаях просто не существовало. Нередко обманывали людей, обманывали и себя" (с. 376).
Культуролог Самуил Лурье пессимистически обобщает: "В государстве, где то ли полиция – служанка мифологии, то ли наоборот, – всякое правдивое высказывание по существу является доносом и может быть использовано как таковой" (Самуил Лурье. Такой способ понимать. – М.: Класс, 2007. с. 311).
Глава 3. Печать на устах
Детство гениально: оно хочет докопаться
и дойти до самых краев земли.
Виктор Шкловский
Спрашивает мальчик – почему?
…А папаша режет ветчину
И не отвечает ничего.
Александр Галич
Советские дети не задавали родителям и учителям вопросов. Вообще никаких, тем более о политике, о партии, о вождях, о прошлом семьи, о смерти, о любви. Дети рано усваивали, что всякий несанкционированный вопрос уличает вопрошателя: либо он не знает положенного, либо хочет узнать неположенное.
Эту реальность камуфлировала фикция, будто дети – неутомимые почемучки, а прекрасный мир щедро отзывается на их желание дойти и докопаться. Простодушную любознательность, наивную пытливость детей старшие пресекали с самого раннего возраста самыми разными мерами. Даже побоями, о чем рассказала Инесса Ким в своих беспощадных воспоминаниях "Кривые небеса". Но это тяжкая крайность, а типичные семейные практики были сдержаннее: от гнева до насмешки. В любом случае ответа на свой вопрос ребенок не получал и скоро догадывался, что спрашивать бесполезно, а главное – опасно. Маленькие дети не сразу понимали, за какие именно вопросы мама с папой их "отругают", но постепенно усваивали набор сакральных слов, которые нельзя произносить по своей воле. Так же строго, как сферу политики, взрослые репрессировали сферу пола. Сакральное оказывалось рядом с непристойным, и воспринималось как непристойное. Дети усваивали запрет не столько разумом, сколько чувством: испугом, трепетом, смущением, неловкостью. Запоминание было особенно крепким, когда дети замечали страх родителей.
§1. Взаимная неоткровенность в семье и вступление в пионеры
Типичная – и трагичная – ситуация советской семьи: родители не знали, как на самом деле их дети пытаются обдумать "мир, в котором они живут", а дети не знали, что на самом деле думают их родители. Это взаимное незнание обозначалось словами оберегать, ограждать, спасать.
Михаил Герман в книге воспоминаний "Сложное прошедшее" (СПб.: Искусство – СПб, 2000) рассказывает о ситуации поздне-сталинских времен: "Тогда сознание было вполне рабским, скорее убого-запрограммированным. Мама, давно и все понимавшая и знавшая, старательно оберегала меня от своего опасного знания" (с. 168).
О том же времени то же самое вспоминает Борис Фирсов: "Взрослые ограждали, вернее сказать, спасали нас от преждевременного разочарования жизнью, внутри которой мы нераздельно существовали. Они не открывали нам глаза на несправедливость реального жизнеустройства страны победившего социализма. <…> Говоря иначе, семья и школа были инкубаторами, где цыплят не пугали мерзостями жизни, с которыми им придется столкнуться. Этот щадящий гуманизм должен быть по достоинству оценен. Вследствие этого моя мама не обсуждала со мной политические проблемы. На судьбе репрессированного отца лежало жесткое "табу"" (Борис Фирсов. Разномыслие в СССР: 1940-1960-е годы. – СПб.: Европейский дом, 2008, с. 222-223).
Детей оберегали и в после-сталинские, не столь страшные годы. По сути, родители оставляли детей один на один с самыми важными вопросами жизни и с давлением государственной идеологии. Но эта мучительная практика была неизбежной. Антрополог Светлана Адоньева в беседе со мной охарактеризовала ее так: "Неоткровенность в семье была заложена государственной системой. Люди старшего советского поколения приняли решение, связанное с физическим выживанием детей. Они наложили печать на уста: они не рассказывали своим детям, пионерам и октябрятам 30-50-х годов, о том, что они в действительности думают о власти. И мы, их внуки, не могли с мамами и папами говорить о политике. Родительское поколение "отбоялось" вдвойне – за себя и за нас. Ведь мы боялись страхом своих родителей, но мы не видели того, что видели они, поэтому наш страх был неуправляемым" (газета "Первое сентября", 19.12.2011 г. https://goo.gl/4MP9ia).
Мне, лет восьми, "влетело" за вопрос перед экраном телевизора "Это и есть Брежнев?". Папа сделал мне выговор, повторяя: "Товарищ! Брежнев! Леонид! Ильич!", но так и не сказал, чья же это голова в телевизоре. Стало жутко, потому что я шкуркой ощутила, что папа испугался. Другой разя "ляпнула": "Иван Денисович – это кто? Артист миманса? Что такое миманса?" Мама строго меня остановила. Наверное, молодежи надо объяснить, что такое "Артист миманса". Это рассказ запрещенного Анатолия Кузнецова: "В конце 60-х Анатолий Кузнецов считался в СССР одним из самых ярких, талантливых и прогрессивных литераторов, одним из "отцов основателей" так называемой "исповедальной прозы". Его роман-документ "Бабий Яр" стал едва ли не самым крупным событием в советской литературе того времени. В основу романа легли записи, которые в детстве будущий писатель вел тайком, стараясь сохранить для будущего все, что происходило с ним в оккупированном Киеве. Его рассказ "Артист миманса", опубликованный в 1968 году в "Новом мире", сравнивали с гоголевской "Шинелью" и "Бедными людьми" Достоевского" (https://goo.gl/aQGfo6).
Выскажу гипотезу: школьники все же лучше знали настоящие мысли своих родителей, чем родители – мысли школьников. Дети подглядывали и подслушивали, а родители, хоть и держали рот на замке, но изредка, разгорячившись, или от усталости, или под хмельком, или в уверенности, что дети не слышат, произносили нечто такое, что не соответствовало официальным установкам. Дети чутко ловили и запоминали роковые проговорки.
"Везут на саночках кого-то выбирать. На участке хор поет обычное "слава партии", "слава Ленину". Мама посмеивается над исполнением. Улавливаю – не только. Подслушивая разговоры родителей с друзьями, узнавала о докладе Хрущева, "Докторе Живаго", "Не хлебом единым". Слышала и "Новочеркасск", но это не поняла. Старшие в семье абсолютно не были со мной откровенны в том, что касалось политики – истории – прошлого семьи. Вопросы про все задавала, но они от них неизменно уходили" (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).
"Вопросов не задавал, но из озорства что-то повторял, в возрасте 9-10 лет. Родители грозили пальцем, но с юморком – было понятно, что это такая игра, вроде как за спиной сторожихи прошмыгнуть на карусель. Я знал, что все в нашей стране хорошо, а подробности меня не интересовали – слишком много было серьезных дел: забраться на шахту, сыграть в футбол… Отец о своей отсидке рассказал, когда мне было лет 9-10. Я испытал гордость, что и он на что-то способен" (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
"Задавать политические вопросы у нас ни дома, ни во дворе, ни в школе не было принято… инстинктивно я чувствовал, что это плохо. Первый раз я услышал слова "есть вопросы?" на лекции в университете и был ошеломлен, надо же… тут спрашивают… я некоторое время физически не мог спрашивать, вопрос казался родом нецензурщины. Старшие – и родители, и вся родня – о политике предпочитали помалкивать, это вошло в кровь тогдашней эпохи, я не помню ни одного критического разговора о нашей действительности и жизни в своем детстве. Из всего детства помню лишь только один-единственный политический момент – хозяин дачи за Камой, куда мы ездили в гости с мамой, некто дядя Слава, добродушный баянист и пьянчуга, раньше был эсером, о чем нас кто-то предупредил. Я уже учился в старших классах и знал, что эсеры были врагами нашей великой революции. Я стал втайне подглядывать за дядей Славой и однажды стал свидетелем сцены, которая меня потрясла до глубины души. Дядя Слава в подпитии оторвал листок настенного календаря и прочитал с издевкой вслух текст о том, что капиталисты выливают излишки молока в канализацию, только чтобы не опускать цены. Во врут! – воскликнул он в сердцах. Я обмер: как так, ведь напечатано ж, капиталисты сливают молоко в канализацию, чтобы народу было хуже… и вдруг понял: а ведь точно… врут! Больше я НИКОГДА не верил печатному слову. Моя память – памятник дяде Славе" (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).
"Ничего политически-несуразного я не замечал. Все вокруг было правильно (другого-то я не видел), а если и видел (например, массовые драки в нашем рабочем квартале), то виноваты в этом конкретные нехорошие люди. Я был, как Чук и Гек, счастлив, что живу в Советской стране, поэтому вопросов не было. К тому же беды обходили нас стороной" (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
"Мы жили в самой лучшей стране, которая строила коммунизм, вопросов не было" (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).
"Мама писала портреты членов политбюро КПСС. Добротные, довольно большие, "по клеточкам" портреты со скучных официальных фотографий писались масляной краской. Эти портреты вывешивались потом по праздникам на "красной площади" поселка, рядом с "конторой" -сельсоветом или правлением совхоза. Был случай, который я помню хорошо. Писала мама сразу несколько таких портретов: один "подмалевок" сделан – начинает другой, пока первый подсыхает, потом третий и т. д. … А потом подсохшие "подмалевки" можно начинать прописывать подробно. И они так один за другим по очереди подсыхали. И вдруг в мастерскую прибегает директор клуба, перепуганный, спрашивает грозно маму: "Вы что, газеты не читаете?! Вот этого и этого замажьте немедленно! Это антипартийная группа! Сегодня в "Правде" опубликовано разоблачение!" И мама двух дяденек замазала, загрунтовала белой краской. На меня это произвело сильное впечатление, помню, как лица исчезали под грунтовкой. А мама как-то совершенно спокойно расправлялась с собственной работой. А газет она действительно не читала…" (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).