"Мои родители боялись всего. О прослушивании "вражеских голосов" в нашем доме не могло быть и речи. Сам- и тамиздат стал читать очень поздно (писать я его начал раньше…). В совершенно взрослом возрасте, уже дочка родилась. В 1987-1988 годы. "Большой террор" Конквиста. Я его прочитал за одни сутки, это был просто шок, до физической дурноты. То есть я знал, что Сталин с Берией расстреляли лучших большевиков "ленинской гвардии", но реальный масштаб террора и его жестокость я даже представить себе не мог. С этого момента и начала разматываться в моей голове вполне стандартная ленточка: от "ленинского социализма" к "демократическому социализму" и от него к нормальным демократическим убеждениям, в рамках которых "социализм" сначала не нужен, а затем и смертельно вреден" (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).
"Слушали, особенно отец и бабушка. Мама не слушала. Отчим отца у себя дома слушал радио Израиля. Году в 1975 мне купили транзисторный приемник с короткими волнами, я начал слушать запретную рок-музыку, потом и аналитику "Голоса Америки", "Немецкой волны", "Свободы". Мне говорили, чтобы в школе не болтал лишнего. Но такой опасности, как сегодня у моей 80-летней мамы в отношении меня и нынешнего режима не было. Брежневский режим не вызывал у родителей страха, скорее презрение, насмешку. Я чаще слушал по зарубежным голосам и "Остров Крым" и "Чонкина", чем читал. "Доктора Живаго" мне дали ротапринтного на один день в институте. Солженицына папа выдрал из Нового мира страницы с "Иваном Денисовичем" и "Матрениным двором" и переплел на работе, хранил в книжном шкафу в самом низу, закладывал журналами. "ГУЛАГ" прочитал набранный на машинке, только небольшую часть (первый том), полностью прочитал уже в перестройку. Больше слушали. Слушали записи на магнитофонных лентах Галича, Высоцкого, Окуджаву, Ножкина, Аркадия Северного, Беляева.
О Новочеркасске мне рассказывал отец, про ливерные пирожки, про расстрел, про суд, показывал двор суда (угол Серафимовича и Буденновского), куда привозили людей (не уверен, что именно туда).
Что касается опасностей, то, возможно, мне везло. У меня в комнате в общаге КГБ искало записи Галича, нашли десяток бобин с Высоцким, изъяли. А потом вернули через коменданта и сказали спасибо за то, что переписали. А бобина с Галичем хранилась у моей девушки, работавшей секретарем у директора водоканала. Она ее хранила в его кабинете за томами Ленина" (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
"Зарубежное радио в семье не слушали, отец – правоверный советской офицер. Сама тоже никогда не слушала – я интроверт и внутренний эмигрант, ни в телевизоре, ни в радио никогда не нуждалась, только в книгах, нотах и творчестве. Тамиздат мне не попадался, читала бы, если бы знала, что это такое. Но провинция, насколько я могу судить, вообще далека от подобных вопросов, если туда не попадают столичные люди. В библиотеке родного города я начала читать "толстые" журналы и потом подписалась на главные. А тамиздата просто не было в моем окружении. Я прожила в Новороссийске до 22 лет, тамиздат не читала, наверное, никогда – началась перестройка и все стали издавать здесь" (А. К. Интервью 11 Личный архив автора).
А мой отец слушал (предполагаю, что ВВС) по секрету от меня и преимущественно в случаях международных кризисов, когда у нас начинали кричать о единодушной поддержке и гневном осуждении. Западный "голос" сразу опознавался по непочтительному именованию "Леонид Брежнев". Однажды, мне было уже лет 13-14, папа заметил, что я навострила уши, но ничего не сказал и словно бы не догадался. Однако больше никогда в моем присутствии формула "Леонид Брежнев" по радио не звучала.
В абсолютном большинстве родители не говорили о внутриполитической ситуации даже с повзрослевшими и понимающими детьми. Однако, судя по свидетельствам моих собеседников и опубликованным воспоминаниям, достаточно распространенной была семейная практика, когда старшие давали подросткам – чаще мальчикам – молчаливое разрешение слушать передачи на коротких волнах. Родители не были собеседниками для юных слушателей, но понимали, разумеется, что дети найдут других собеседников для обсуждения и политических проблем, и рок-музыки (= культурной агрессии), и запрещенной литературы.
Выразительную зарисовку об этом оставил литературный критик и поэт Александр Агеев: "Диссидентский пар, которого было довольно много у мальчонки, слушавшего лет с тринадцати "Голос Америки", "Немецкую волну", "Радио Швеции" и "Радио Ватикана", Би-Би-Си и прочее, что попадалось на коротких волнах (включая китайское радио на русском языке), спускался "в стол". Впрочем, другое определение мне больше нравилось – подарил мне его тогдашний глава Ивановской писательской организации, поэт-фронтовик, лауреат Государственной премии РСФСР Владимир Семенович Жуков. За что-то он меня любил и мне покровительствовал. Прочитав очередную пачку листочков со стихами, говорил: "Ну, ты это… Понимаешь, что нельзя напечатать? Ты это, писай пока под себя, а там видно будет…". "Писай под себя" в устах всесоюзно признанного поэта, по должности главного писателя области, – это было занятно. Однажды зашел я к нему в контору в неурочный час: сидит за роскошным столом, доставшимся писательскому особняку от сгинувшего в революционной буре владельца, сидит над скромной чарочкой и говорит: "Вот тут два собрания сочинений сравниваю – Смелякова и Твардовского. Кто крупнее? Твардовский!". Потом поднял на меня выцветшие глаза и сказал: "Ты счастливый. Ты в 1956 году родился, когда Сталина скинули. У тебя страх если вообще есть, то не в жопе, а только в голове. А мы навсегда инвалиды. И вас, резвых, малость придерживать должны"" (Знамя, 2006, №6. https://goo.gl/1u5pUX).
Взаимоотношения семьи с самиздатом и тамиздатом были во многом такими же, как с низовой антисоветчиной анекдотов и частушек. Самая типичная практика: старшеклассники и студенты получают запретные тексты по своим каналам и читают втайне от родителей. Родители или не догадываются (во что поверить трудно, но иногда возможно), или только делают вид, или отстраняются – "ты уже взрослый" – и тем самым молчаливо поощряют. Если родители обнаруживают у детей запрещенные тексты или дети находят такую литературу в домашнем книжном шкафу, то со стороны родителей следуют попытки "придержать резвых": от спокойного требования соблюдать осторожность до панического скандала.
Но чтобы родители сами вложили в руки подростков запрещенную книгу или выросшие дети сами поделились с родителями прочитанной "крамолой", такой практики не было. Вернее, она существовала только в тех семьях, где складывалось морально-политическое единство поколений, то есть в семьях открыто оппозиционных – диссидентских либо религиозных.
В моем случае (я уже была студенткой двадцати лет) грянул панический скандал. Хотя меня даже не уличили: когда паника началась, я успела вернуть тексты. Самых опасных – "Хроники текущих событий" и "Архипелага" среди них не было. Был "Иконостас" Флоренского, первый том "Воспоминаний" Надежды Мандельштам, "Философическое письмо" Чаадаева, "Доктор Живаго" Пастернака. Родители испугались смертельно, ждали, что меня вызовут туда. Мама со слезами шептала, что там надо признаваться, а то хуже будет. Папа начал со мной серьезное объяснение. Но он же никогда не говорил со мной ни о чем политическом. И на этот раз ничего не мог сказать, только старался вызвать у меня чувство вины за то, что я подвела семью, и повторял, что они (приятели постарше меня, лет тридцати) – плохие люди: "тунеядцы, судимые, по многу раз женатые". Ничего из этого не соответствовало действительности. Уже в новом веке из книги Владимира Козлова "Массовые беспорядки СССР при Хрущеве и Брежневе" я с удивлением узнала, что агитпроп приписывал ровно те же "личные пороки" активистам Новочеркасской забастовки: "судимые", "морально разложившиеся", "по семь раз женатые" (с. 417, 418).
Об истинном отношении отца к родной власти, которая нам все дала, говорил его ужас, а не его растерянные слова.
Странно или нет, но при этом у нас на всю квартиру гремел голос Высоцкого: папа очень его любил и собрал богатую коллекцию записей. "Вдоль дороги все не так, а в конце подавно, – надрывался голос. – И не церковь, и не кабак. Ничего не свято! Нет, ребята, все не так! Все не так, ребята!". Вдоль дороги к светлому будущему коммунизма, который маячит в конце.
В исследовании "Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе" отмечено, что КГБ не знал – да так и не узнал, какая часть населения слушает зарубежное радио: "В июле 1960 г. заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС по республикам Л. Ильичев докладывал в ЦК ПСС, что "в настоящее время в Советском Союзе имеется до 20 миллионов радиоприемников, способных принимать иностранные радиостанции. Точную картину того, насколько слушаются в СССР иностранные радиостанции, представить трудно" <…> В 1986 г. в докладной записке в ЦК КПСС о глушении зарубежного радио, подписанной Е. Лигачевым и В. Чебриковым, сообщалось, что "для глушения используются 13 радиоцентров дальней защиты и 81 станция местной защиты. <…> Средствами дальней и ближней защиты перекрываются с разной степенью эффективности регионы страны, в которых проживает около 100- 130 миллионов человек". <…> Не можем не обратить внимание на неотразимость бюрократических оборотов: "качество глушения", которое есть "защита" советского населения" (с. 112).
В книге "Ленинградский лексикон" (М.: Центрполиграф, 2013) Игорь Богданов приводит рассказ своего друга, журналиста А. А. Морачевского, о всесемейной практике слушания: "В 1960-1970-е годы у нас в квартире на Васильевском острове по вечерам одновременно работали три радиоприемника в трех комнатах." Голоса" слушали мой отец (любил "Би-би-си", профессор, беспартийный), мой дядя ("Голос Америки", профессор, секретарь партбюро факультета, член парткома Университета), и я, начинающий научный работник-диссидент, слушавший все подряд. Потом встречались на кухне и обсуждали услышанные новости" (с. 69-70). Ах, жалко, что рассказчик не уточнил, с какого возраста его допустили к обсуждению новостей. В студенческой среде нормой было слушать, а не слушать было глупостью и наивностью. Моя подруга-однокурсница рассказывала мне гротескную историю, как ее родственница-студентка прогнала поклонника, который предлагал руку и сердце и был всем хорош, кроме одного: сам не слушал и ее отговаривал.
Степень безумия советских СМИ нынешняя молодежь и вообразить не может. Перечитывание тогдашних газет даже у меня вызывает оторопь. В те годы вырабатывалась привычка сразу отцеживать сознанием пропагандистский ритуальный поток.
Вот газета "Молот", "орган Ростовского областного комитета КПСС". Эту газету (и "Правду") я каждый день доставала из почтового ящика. Открываем наугад. На первой странице огромными буквами: "Горячо одобряя мудрую ленинскую политику партии…" (1 октября 1977, №230). Листаем дальше: "Одобряем, поддерживаем! Единодушно говорит трудовой Дон, обсуждая…" (4 октября,1977, №232). "Одобряем! Поддерживаем! Так встретили труженики Дона доклад товарища Леонида Ильича Брежнева…" (5 октября 1977, №233). "Манифест строителей коммунизма. Внимание всей планеты приковано в эти дни к Москве. Документом, воплощающим вековые чаяния трудящихся, называют новую Конституцию…" (8 октября 1977, №236). "Сердцем и душою – с партией, с народом! Объединенный пленум правления творческих союзов СССР… слова безграничной любви к родной Коммунистической партии… огромное счастье – созидать в стране Великого Октября, где осуществлена подлинная свобода творчества. Это свобода служить своим искусством народу, строящему коммунизм" (21 октября 1977, №246). 11 ноября на первой странице перепечатана передовица из "Правды" – "К новым победам коммунизма": "Выступил тов. Л. И. Брежнев… Доклад тов. Л. И. Брежнева – выдающийся документ… отметил тов. Л. И. Брежнев… сказал тов. Л. И. Брежнев… заявил тов. Л. И. Брежнев… Коммунизм – светлое будущее всего человечества".
В подшивке 1977 года я нашла один (единственный) материал о проблемах области. 1 ноября, №255, страница 3, "Рейд по письмам читателей": "Не за горами зима. Поэтому тысячи жителей Дона спешат сделать все возможное, чтобы своевременно запастись углем. Чтобы приобрести уголь, жителям хуторов и сел Кашарского района приходится ездить за многие десятки километров – в г. Миллерово. Нередко случается и так, что приходится возвращаться домой порожняком. Так было, например, с 1 по 11 октября, когда склады находились на инвентаризации".
Во все остальные дни – две основные темы: 1. "трудовые успехи", "все для блага человека", и 2. разоблачение "буржуазной пропаганды". "Вещизм, модные тряпки… девочки с распущенными волосами… а ведь это и есть цель буржуазной пропаганды…" (Молот, 1 октября, 1977, с. 3). "Буржуазные фальсификаторы развернули невероятную шумиху и клевету по поводу якобы нарушения прав личности в странах социализма" (2 октября 1977, с. 3). "Испустила дух вздорная шумиха о якобы существующих в Советском Союзе психиатрических больницах, в которых принудительно содержат инакомыслящих" (13 марта 1976, №62, с. 3). Подписано так: Николай Ефимов, комментатор АПН. Дальше "комментатор" постановляет: 1. у нас никого принудительно не содержат, 2. все, кого содержат принудительно, – больные, 3. так называемые инакомыслящие – шизофреники, 4. да и тех лишь горстка – "не более четырех десятков, по собственным подсчетам инициаторов поднятой шумихи".
Проверила по разным годам: а что писали 14 октября? Да все то же. А ведь 14 октября день восстания в лагере смерти Собибор. В Ростове в эти самые годы жил организатор восстания Александр Печерский. Известный всему миру. Неизвестный в Ростове ни живой душе.
По сути, в Ростовской области не было областной газеты. Были четыре "простыни", которые ежедневно воспроизводили категории средневековой культуры: "двор за оградой" и "дикий лес". По нашу сторону ограды – счастье, радость, полное единство и претворение в жизнь. А также "меры по дальнейшему улучшению и укреплению", что в переводе с советского на русский означает – дело плохо, а как исправить – неизвестно. "О мерах по дальнейшему улучшению культурного обслуживания сельского населения" (25 ноября 1977, №275). "О дальнейшем укреплении трудовой дисциплины и уменьшении текучести кадров" (12 января 1980, №10). "О дальнейшем совершенствовании обучения, воспитания учащихся общеобразовательных школ и подготовки их к труду": "…формировать у подрастающего поколения беззаветную преданность делу Коммунистической партии, непримиримость к буржуазной идеологии…" (31 декабря 1977, №304). По ту сторону ограды было дико и ужасно. "Нужда и безработица стали неизменными спутниками трудящихся текстильной и швейной промышленности Франции" (25 октября 1977, с. 3). Но оттуда лезли буржуазные фальсификаторы. Они клеветали. Они поднимали вздорную шумиху. То о правах человека, то о карательной психиатрии. Наше государство делает "все возможное, чтобы оградить своих граждан от яда клеветы и ненависти. Глушение передач находится в полном соответствии с международными правовыми нормами" (25 ноября 1977, с. 3).
Но возникал вопрос. Почему социализм такой хрупкий, что ему опасна "вздорная клевета"? Или даже "девочки с распущенными волосами"? А у них – коммунистические партии, бесцензурная печать… Марксом-Лениным-Брежневым хоть обчитайся – и ничего! Помню, как на лекции по научному коммунизму красивая девочка с распущенными волосами ахнула: "Как же так?". Послышался ядовитый шепот: "Проснулась".
На что и на кого был рассчитан оскорбительный идиотизм пропаганды, вопрос загадочный. Неизбежной реакцией подростков и молодежи были насмешки, ирония, презрение, раздражение, "бессильное бешенство" (как сказал мой собеседник М. С.). Павел Кудюкин в упомянутой статье предполагает, что "конец 1950-х – первая половина 1960-х годов – видимо, последний период в истории советского общества, когда коммунистические идеалы искренне и всерьез воспринимались заметной частью общества" (с. 117-118). Томас Шерлок, напротив, убежден, что "большинство советских граждан одобряло политические и социально-экономические контуры коммунистической системы до начала перестройки", и ссылается в подтверждение на выкладки Владимира Шляпентоха и Юрия Левады (Исторические нарративы и политика в Советском Союзе и постсоветской России. – М.: РОССПЭН, 2014, с. 45).
Лично я, реконструируя настроения своих родителей, поддерживаю гипотезу Павла Кудюкина. Мама с папой не верили, конечно, в наступление коммунизма в восьмидесятом году, но идеал разделяли. Совсем ли искренне или с усилием самовнушения, мне неизвестно. Теперь бы я сказала, что преданность идеалу – последний рубеж внутренней обороны. Очень трудно, почти невозможно признаться: я запуганный, беспомощный заложник власти, которая губит страну и в любой момент погубит меня. Уж лучше разделять идеалы. Во-первых, ради самоуважения: пусть, мол, я не человек, а винтик, но зато в неслыханно громадной мясорубке – ну, то есть в механизме великого дела. Во-вторых, чтобы хоть чуть-чуть заслониться от опасности, чтобы искренне повторять: я ваш, я ваш, я разделяю и поддерживаю! В-третьих, ради детей. Чтобы их обезопасить. Чтобы дети не сразу увидели, что мама с папой – заложники и жертвы. В-четвертых, чтобы примириться с самыми невыносимыми следствиями идеала. Чтоб сказать, когда совсем невтерпеж: идеалы разделяю и поддерживаю, но вот методы… Советская неоткровенность в семье исключала обсуждение таких проблем.
Мы не знаем и уже не узнаем, какая количественно часть населения верила в идеалы и построение коммунизма. Юрий Аксютин, проведя исследования в конце века, допускает, что таких было даже более половины: "51% опрошенных в 1998 году и 53% опрошенных в 1999 году ответили, что они верили в коммунизм" (Хрущевская "оттепель" и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг. – М.: РОССПЭН, 2010. с. 412). У меня в голове не укладывается, как взрослые, серьезные, тяжело жившие люди могли верить бессмысленным прожектам, но о начале 60-х годов я по собственному опыту судить не могу: возраст не позволяет. В семидесятые таких доверчивых и наивных не осталось. К восьмидесятому году вместо воплощенного идеала и бесплатного мороженого (которое воображалось в детстве моему собеседнику Р. А.), советские граждане получили вторжение в Афганистан и "контуры" карточной системы (тогда еще не повсеместной). Но никому и в голову не приходило спросить у мудрого партийного руководства: где же он, коммунизм, обещанный Программой партии? Двадцать лет назад вы громогласно хвастались светлым будущим. Все эти годы мы шли от победы к победе, вооруженные самой верной теорией и самым прекрасным идеалом. Разве у нас были хоть малейшие неудачи? Не было: ознакомьтесь с материалами партсъездов, почитайте газеты, посмотрите телевизор. Это у них были кризисы и катастрофы, а у нас – великие свершения в обстановке трудового подъема. Где же бесплатное мороженое? Двадцать лет прошли, коммунизма не видать, но вы продолжаете хвастаться будущим. Нет, ребята, все не так, все не так, ребята. Уж не ошиблась ли родная партия, авангард всего человечества?