Реальный гражданин един в трех лицах. Он предстает как: а) субъект, б) объект и в) клиент. В качестве члена сообщества граждан, гражданской нации, "демоса" он – источник и опора демократического суверенитета. В качестве объекта юрисдикции определенного государства он – обладатель прав и носитель обязанностей (уплата налогов, военная служба). Наконец, в качестве получателя определенных услуг и гарантий, предоставляемых государством ("социальных бенефитов", о которых Б. Капустин всегда упоминает с ноткой неодобрения), он – клиент. Если между этими тремя ролями и есть противоречие, то оно не является неразрешимым.
К тому же мотивы реальных граждан более сложны, чем это представляется руссоистскому воображению. Сочетание в одном действии самых разных мотиваций хорошо иллюстрирует один американский мюзикл. "Мальчик, зачем ты здесь?", – спрашивает сержант новобранца. – "Во-первых, я хочу помочь. Во-вторых, я – патриот. В-третьих, меня заставили".
Рассуждая идеально-типически, Б. Капустин предлагает провести границу между гражданством "политико-демократическим" и "юридически-имперским". Первый тип гражданства существовал по Б. Капустину (а точнее, по Дж. Поукоку) в античном полисе, причем довольно непродолжительное время – до казни Сократа. (Это время его "заката". А с какого момента датировать его начало?) Затем начались "сбои" этой организации. В результате на смену "политико-демократическому" гражданству и пришло гражданство "юридически-имперское". Если формула первого – "Управлять и быть управляемым", то формула второго – "Судить и быть судимым". Здесь российский автор солидаризируется с уже упомянутым новозеландским коллегой Дж. Поукоком (J.G.A. Рососк).
Вообще явные и неявные референции к греческому полису, вернее, к той идеализации греческого полиса, которая сделалась общим местом современной политической философии с легкой руки X. Арендт, образуют теоретический фон размышлений Б. Капустина (несмотря на все его усилия этот фон скрыть). Свободные и ответственные граждане и политическое сообщество, ими создаваемое, – таковы исходные абстракции X. Арендт периода написания ею Vita activa, заимствуемые российским автором.
Но, строго говоря, образ античного полиса, здесь моделируемый, имеет весьма стороннее отношение к исторической действительности. Полисы Древней Греции не просто сильно отличались от представления о них Х. Арендт. Они были полной противоположностью этому представлению. Первое, о чем не очень любят задумываться авторы, инспирированные X. Арендт (кстати, мыслителем праволиберальным), – это количество граждан в полисе. Они составляли меньшинство его населения. Их свобода и досуг существовали за счет труда многократно превышавшей их массы людей. Но если этот факт более или менее известен и относительно легко может быть обойден, то второе обстоятельство делает теоретическое построение à la X. Арендт совсем шатким. Дело в том, что граждане греческого города-государства не были свободными существами в современном смысле этого слова. Будь то в "негативной" (свобода как свобода от ограничений) или в "позитивной" (свобода как свобода самореализации) интерпретации. Гражданин Афин, Спарты или Фив жил в жестко регламентированном мире. Поведенческие предписания, которым он подчинялся, были подкреплены религиозными санкциями. Словом, он не знал той свободы, которой его наделили ученые эпохи Просвещения.
Добавим сюда еще одну черту исторического (а не логически сконструированного) античного полиса. Его граждане не слишком рьяно относились к исполнению своих гражданских обязанностей. Случалось, что их приходилось загонять на агору силой или хитростью.
И последнее, что хотелось бы заметить в связи с ролью античного идеала гражданства в теории Б. Капустина. Согласно этой теории две ипостаси индивида – материально озабоченное частное лицо и политически озабоченный гражданин – с трудом совместимы. Их совмещение есть главная задача "гражданского общества". Между тем в греческом полисе агора была местом не только для политических собраний, но и для вполне материальной меркантильной деятельности. В Фивах, например, правом быть избранным обладал лишь гражданин, торговавший на агоре не менее десяти лет.
Является ли связь между гражданством и гражданским обществом необходимой?
Б. Капустин начинает свою работу с констатации того факта, что понятия "гражданство" и "гражданское общество" в теоретической литературе редко рассматриваются вместе. В этом он усматривает своего рода парадокс. Ведь гражданское общество есть, что ни говори, общество, состоящее из граждан. Тем не менее львиная доля социологических, политологических и политико-философских работ, посвященных гражданству, вообще обходятся без понятия "гражданское общество".
На мой взгляд, усмотреть здесь нечто парадоксальное можно только при одном условии. А именно, если рассматривать гражданство и гражданское общество как нормативные понятия. Так это и происходит у Б. Капустина. Иначе и быть не может, поскольку перспектива, из которой Б. Капустин смотрит на вещи, – политическая философия (она же, согласно англоамериканской традиции, и моральная философия, moral philosophy). Ее предмет – должное, а не сущее.
Смена перспективы с эмпирической и социологической на нормативно-философскую позволяет поднять обсуждение на более высокий уровень, за что читатели наверняка будут российскому автору благодарны. Но рассуждение с этой позиции имеет не только свои преимущества, но и издержки.
Согласно Б. Капустину гражданское общество никоим образом не следует мыслить статически, как совокупность институтов. Оно случается в том смысле выражения to happen, которое в него вкладывал Э. Томпсон в своей знаменитой книге о формировании английского рабочего класса. Оно есть событие.
Событие гражданского общества, по мысли Б. Капустина, происходит там и тогда, где и когда индивиды перестают быть частными лицами ("буржуа") и становятся гражданами в собственном смысле слова. То есть поднимаются над партикулярным интересом до осознания "всеобщего" и до действия в горизонте "всеобщего" (здесь автор прямо обращается к Гегелю.)
Энергия и задор, с какими Б. Капустин пишет о гражданском обществе, во многом напоминают энтузиазм, с каким в свое время писали о демократии. Закрадывается подозрение, что "гражданское общество" у российского автора – эвфемизм "демократии". Но коль скоро данный термин подвергся в последние два десятилетия инфляции, Б. Капустин не решается предпринять попытку вернуть его "подлинное" значение.
Наш автор отказывает в праве носить гордое имя "гражданского общества" любым формальным организациям (будь то НПО, политические партии или профсоюзы). Они не есть гражданское общество. Они бюрократизированы, иерархичны, зачастую авторитарны. В противовес им подлинное гражданское общество – это сфера чистой спонтанности, не контролируемой (ни государством, ни капиталом) активности и т. д. Главное обстоятельство, беспокоящее в этой связи Б. Капустина, – то, что так называемые "неправительственные организации" (НПО) не являются независимыми объединениями, ибо находятся в зависимости от спонсоров. Стало быть, они в действительности служат не общему благу, а неким корпоративным целям. Они ориентированы не на "всеобщее", а на "партикулярное", т. е. в конечном итоге – частное. И вправду, до всеобщего ли вам, когда надо думать о годовом отчете, о бюджете и о финансировании на ближайшие несколько лет?
Здесь сразу напрашиваются, по меньшей мере, два возражения. Первое – теоретическое, второе – нормативное.
Первое возражение касается чрезмерно вольного обращения автора с понятием "организация". В "теории организаций" (есть такое дисциплинарное ответвление в политологии) под понятие "организация" подпадают: а) политические и социальные движения; б) политические партии; в) группы давления. Движения, в отличие от партий, не имеют жесткой структуры, не формализованы, но они имеют тенденцию к формализации. То, что вчера было движением, завтра может стать партией. Но, как бы то ни было, движения (спонтанность, бескорыстие и независимость которых так привлекают Б. Капустина) – это тоже организации. Не случайно многие из них за довольно короткий период характерным образом полностью переродились. Приводимые Б. Капустиным примеры ("Солидарность" в Польше, "Саюдис" в Литве и т. д.) говорят как раз об этом. Группы давления, в отличие от партий, не стремятся к власти, что не мешает им оказывать на нее влияние – либо в виде косвенного участия в процессе принятия политических решений, либо в виде финансирования тех или иных политических партий или НПО (деятельность которых, возможно, приведет к смене повестки дня). Словом, ничего крамольного в том обстоятельстве, что партии представляют собой склонные к бюрократизации структуры, а НПО берут у кого-то деньги, нет.
Аргумент про деньги можно развить. Дело в том, что в современном обществе "чистые", т. е. не опосредованные деньгами, отношения сведены к минимуму. Таков способ его функционирования, нравится это кому-то или нет. Можно сколько угодно лелеять перед мысленным взором идеал некоей "нравственной разумности", свободной от меркантильных примесей (нравственно то, что бескорыстно, прямо по Канту), но он ни на йоту не приблизит нас к пониманию современной сферы публичности. А ее устройство таково, что она без денег просто не работает. Обмены, совершаемые в публичной сфере (экономические, политические, символические), опосредованы деньгами. Деньги нужны и на производство некоммерческого кино, и на функционирование коммунистических партий, и на популяризацию взглядов Общества сознания Кришны. Поэтому разоблачения финансовой подоплеки (изнанки?) деятельности НПО непродуктивны.
Более того, они контрпродуктивны, ибо льют воду на мельницу врагов гражданского общества. Если мы думаем, что в самом факте наличия денежной составляющей в работе, скажем, правозащитных или экологических организаций есть какой-то скандал, то разве тем самым мы не рассуждаем в унисон со штатными пропагандистами из официальных российских СМИ, для которых предать огласке бюджет этих организаций означает их дискредитировать?
Apropos, несколько замечаний по поводу, во-первых, формы обращения НПО с денежными средствами и, во-вторых, того, как сказывается их связь с деньгами на характере влияния на (гражданское) общество.
Во-первых, бюджеты НПО в отличие от бюджетов коммерческих структур абсолютно прозрачны. О них есть подробнейшая информация на сайтах их спонсоров. В оплате труда сотрудников НПО нет "серого нала". Их бухгалтерские отчеты с лупой изучают налоговые органы. И, между прочим, огромная доля грантов, получаемых российскими НПО из-за рубежа, идет в госбюджет в виде налогов.
Во-вторых, международные НПО-монстры (типа Green Peace или Human Rights Watch) с огромным бюджетом и мощной управленческой инфраструктурой, разумеется, далеки от идеала спонтанности и бескорыстия. Так же обстоит дело и с крупными, действующими в масштабах стран профсоюзами. Более того, их руководство определенным образом коррумпируется, в том числе через кооптацию в круг действующих политических элит. Однако следует заметить, что именно благодаря своим увесистым бюджетам, разветвленной системе администрирования (а иногда и неформальным связям с сильными мира сего) эти организации могут чего-то добиваться, т. е. быть политически эффективными. И наоборот, чем больше в деятельности НПО спонтанности и бескорыстия, тем менее они политически эффективны. Хотя их действия иногда бывают благодаря медийному освещению весьма эффектны.
Перехожу ко второму (нормативному) возражению. Мне кажется некорректным некое высокомерие автора по отношению к реально работающим – в тех же партиях, профсоюзах и НПО – людям. Автор избрал объектом своей иронии организации вроде сообществ пчеловодов и эзотериков. Они для него – яркая иллюстрация неспособности "некоммерческих организаций" представлять гражданское общество. Но в орбиту его внимания почему-то не попали экологические организации (скажем, защитников Химкинского леса) или независимые профсоюзы (не "шмаковские" полуофициальные, а те, что возникли и работают вопреки воле начальства). Спору нет, философ не обязан спускаться с высоты абстрактных понятий в низины плоской эмпирии. Но коль скоро он сопровождает свое рассуждение образами, взятыми из повседневности, хотелось бы, чтобы эта повседневность не выглядела столь выхолощенной. Можно было, например, вспомнить не о неких туманных "фермерах", а, скажем, о Союзе солдатских матерей, Обществе защиты прав автомобилистов, Московской Хельсинкской группе, "Гражданском содействии", "Форуме переселенческих организаций" (если ограничиться только российскими примерами). Уместен ли пренебрежительный жест по отношению к партиям, НПО и профсоюзам на том основании, что у них есть руководство, служебная субординация и бюджет? Возможно, что в правозащитном центре "Мемориал" работают не ангелы во плоти. Но разве то, чем занималась Наталья Эстимирова, не служило общему благу? Вполне вероятно, что среди защитников Химкинского леса не все движимы одинаково бескорыстными порывами. Но разве это преуменьшает достоинство (если не сказать подвиг) Михаила Бекетова? Не сомневаюсь, что к партии "Яблоко" у российских граждан масса претензий. Но разве от этого девальвируется вклад ее активистов в борьбу с коррупцией, в отстаивание свободы слова, в организацию протестных (гражданских) акций?
Обе группы высказанных выше возражений упираются, в конечном итоге, все в то же истолкование Б. Капустиным гражданского общества как понятия по преимуществу нормативного, т. е. морального. Гражданское общество у Б. Капустина – это территория чистой спонтанности, отрицающей всякую организованность, а значит, и всякую институциализацию. Там, где появляются институты, гражданское общество исчезает. Оно есть сфера нравственно чистого (ибо бескорыстного) действия. Тем самым понятие "гражданское общество" бесконечно удаляется от рутины социальной жизни. Оно превращается в "улыбку Чеширского кота" (с которой автор, кстати, его сравнил в другом месте). Иными словами, оно исчезает. И ухватить его мы сможем разве что благодаря искусству умелых политических философов.
Мне, однако, представляется, что феномен гражданского общества вполне может быть понят вне нормативного контекста. А именно как сфера взаимодействия, во-первых, институтов различного происхождения и различной направленности, а во-вторых, индивидов и групп, руководствующихся самыми разными (и отнюдь не всегда высокими) мотивами.
Такое понимание предлагает, например, Эрнест Геллнер.
Речь идет, конечно, о его труде Conditions of Liberty: Civil Society and its Rivals, вышедшем по-английски в 1994 г. и всего лишь год спустя на русском языке. Между прочим, странно, почему в богатейшей библиографии, сопровождающей труд Б. Капустина, для этой публикации не нашлось места. Более того, имя Э. Геллнера ни разу не упомянуто ни в основном тексте, ни в примечаниях, специально посвященных обзору литературы.