Теперь самое время кратко рассказать еще об одном человеке, чья деятельность имеет большое историческое значение, о Хорасе Манне (1796–1859). Современник Олкотта, во многих политических вопросах придерживавшийся более широко распространенных взглядов, Манн, вероятно, остается наиболее влиятельным деятелем в истории американского государственного образования до Дьюи. Он начал с преобразования массачусетских государственных школ, а в конце жизни преподавал в учрежденном им самим Антиок-колледже. Манн был сторонником аболиционизма, выступал за равноправие женщин и за общедоступность образования, за бесплатное для всех гуманитарное образование (а не только трудовое обучение), за бесплатные библиотеки во всем государстве и высокие образовательные стандарты в школах, где учатся дети, не принадлежащие к высшим слоям общества. Подобно всем уже упомянутым нами педагогам, Манн был реформатором, питавшим отвращение к механическому заучиванию. Его реформы были тесно связаны с эгалитаристской и всеохватной концепцией демократии, и он полагал, что для долгого существования любого демократического государства необходимо наличие образованных и активных граждан. В том, что касается общедоступности образования, Манн придерживался радикальных взглядов, настаивал на равных правах на образование для всех детей, вне зависимости от расы и пола, на преодолении классовых различий в образовании и даже (в Антиок-колледже) на одинаковом размере заработной платы для преподавателей обоего пола. Именно благодаря его влиянию в Массачусетсе в 1852 г. был принят первый закон штата о введении обязательного школьного образования.
В некоторых методических вопросах Манн разделял мнение своих предшественников, он отказался от неэффективных авторитарных методов обучения, желая добиться от учеников понимания, но не приучить их к однообразной механической работе. Тем не менее его внимание было в основном сосредоточено на развитии базовых навыков – на обучении грамоте и счету, и потому его критика авторитарных учителей (прежде всего преподавателей религиозных догм, обучение у которых строилось на обращении к библейским текстам) была несколько ограниченной и относилась к очевидной неэффективности применяемых ими методов в обучении чтению и письму. Он настаивал на том, что дети должны понимать смысл того, что читают, но в качестве причины этого требования называл не ценность размышления и постановки вопросов, а лишь тот факт, что дети в принципе не могут научиться читать лишь подражая действиям других, не понимания смысла того, что они делают.
В конце жизни он продолжал в Антиок-колледже придерживаться радикальных представлений о всеобщем доступе к образованию (Антиок-колледже стал первым в США, где мужчины и женщины учились на условиях полного равноправия, а также одним из первых, где чернокожие и белые студенты имели равные права). В то же время приверженность Манна сократическому методу стала более явной: в его колледже – и он был пионером в этом начинании – поощрялась дискуссия в классе как элемент учебы и даже существовала возможность самостоятельного образования под руководством преподавателей.
Иными словами, Манн был великим реформатором-практиком и влиятельным поборником демократического образования. Тем не менее в том, что касается школы, он фокусировал свое внимание, прежде всего, на развитии базовых навыков, а его стремление прививать на занятиях сократические и демократические ценности оставалось второстепенным и менее заметным, чем у других педагогов, о которых мы уже говорили ранее, поэтому с сожалением оставим Манна и обратимся к мыслителю, сумевшему привнести идеи Сократа практически в каждую американскую классную комнату.
Джон Дьюи (1869–1952) – бесспорно, наиболее влиятельный и выдающийся американский приверженец и практик сократического метода обучения – изменил само представление американских школ о стоящих перед ними целях. Американское начальное и среднее образование имеет свои недостатки, однако учителя в целом понимают, что "закармливание" детей множеством фактов и требование переварить и изложить их мало напоминает образование; дети должны учиться контролировать собственное мышление и устанавливать контакт с окружающим миром, опираясь на любознательность и критицизм. Дьюи был крупным философом, поэтому в случае с ним, как и в случае с Руссо, мы не станем углубляться в рассмотрение идей, заложивших основу его педагогической практики, однако постараемся дать хотя бы общее представление об установленной им связи между воспитанием граждан демократического государства и сократическим методом обучения.
В отличие от всех теоретиков, о которых мы вели речь раньше, Дьюи жил и преподавал в атмосфере процветающей демократии, а основной его целью было воспитание активных, любознательных, требовательных и уважающих друг друга граждан демократического государства. Хотя Дьюи с осторожностью относился к классическим "великим литературным произведениям" (он полагал, что такие книги обладают значительным авторитетом, но при этом фамильярное обращение с великими именами уже давно пришло на смену действительному интеллектуальному усилию), Сократ оставался для него источником вдохновения как мыслитель, привнесший в демократию живое рациональное и критическое начало. Другим источником вдохновения был Фрёбель: Дьюи редко писал о своих знаменитых предшественниках, но идеям Фрёбеля он уделяет в своих работах значительное внимание.
По мнению Дьюи, основная проблема традиционных методов образования – это пассивность, к которой такие методы приучают учеников. Школа всегда рассматривалась как место, где следует слушать и внимать, причем предполагалось, что ученики должны прежде всего именно слушать, а не анализировать, задавать вопросы или активно решать задачи. Превращение учеников в пассивных слушателей не только не развивает активные критические способности, но, наоборот, категорически ослабляет их: "Ребенок берет книгу, не испытывая интеллектуального голода, не концентрируя внимание, не будучи готовым задавать вопросы, а результат такого поведения печален и общеизвестен: малодушная зависимость от книг ослабляет и калечит могущество мысли и анализа". Такая покорность мало пригодна для жизни в целом и гибельна для демократии, ибо демократия не может существовать без опоры на бдительных и активных граждан. Ребенок не должен слушать, он должен постоянно быть чем-то занят: ему следует оценивать окружающие предметы, думать о них, задавать вопросы. Дьюи утверждал, что жаждет изменения, "перехода от более или менее пассивного и инертного восприятия и подчинения к излучаемой человеком кипучей энергии".
Дьюи полагал, что лучшим способом приучения молодых людей к активности было превращение классной комнаты в часть реального мира, неразрывно связанную с миром внешним – с местом, где обсуждаются действительные, а не воображаемые проблемы и где следует применять настоящие практические навыки. Сократическая дискуссия поэтому перестала быть просто интеллектуальным навыком и превратилась в часть практического действия, в формулирование суждения о реальной жизни и стала также способом взаимодействия с окружающими. Дьюи всегда указывал на то обстоятельство, что в хорошей школе ученики приобретают навыки гражданского поведения через участие в совместных проектах и совместное разрешение трудностей в атмосфере взаимного уважения и критицизма. Он полагал, что сообща осуществляемая деятельность обладает дополнительным преимуществом: она учит уважать физический труд и различные ремесла. В то же время традиционные школы часто воспитывают в учениках высокомерие по отношению к таким занятиям и предпочтение к сидячей работе. Приверженность Дьюи сократическому методу образования поэтому заключалась вовсе не в технике "сиди-за-своим-столом-и-выдвигай-доводы" ("sit-at-your-desk-and-argue" technique); это была форма реальной жизни, проживаемой вместе с детьми в поисках понимания проблем реального мира и непосредственного решения практических задач под руководством учителя, но без подчинения внешним авторитетам.
Обычно ученики начинали с конкретной и чисто практической задачи: нужно было что-то приготовить, что-то соткать, поухаживать за садом. В ходе разрешения такой практической проблемы они сталкивались со множеством вопросов: откуда взялись все эти материалы? кто их изготовил? какие формы труда потребовалось применить, прежде чем они попали ко мне в руки? что нам следует знать о социальной организации таких форм труда? (Почему хлопок так сложно подготовить для ткачества? Как эти практические проблемы связаны с рабским трудом? Это могли быть самые разные вопросы.)
Иными словами, сократические вопросы задавались в связи с реальным событием, а дети должны были осмыслить такое событие и собственные действия в качестве "отправных точек". В то же время, узнав о том, что производству хлопковой нити сопутствует такое множество сложных вопросов, дети приходили к пониманию совокупного значения физического труда как такового и учились по-новому относиться к нему. Дети учатся, прежде всего, через собственную (социальную) деятельность, а не через пассивное восприятие; так они моделируют и изучают гражданскую позицию. Эксперименты Дьюи сказались на начальном образовании в Америке, как и его внимание к взаимосвязанности всего, что только есть в мире (о чем мы поговорим в главе V), и интерес к гуманитарным наукам (о нем пойдет речь далее, в главе VI).
До сих пор я говорила о сократическом методе, обладавшем большим влиянием в Европе и Америке. Тем не менее неверно будет полагать, что сократический подход к начальному образованию применялся лишь в этой части света. В Индии Рабиндранат Тагор проводил схожий эксперимент: он основал школу в Шантиникетане, неподалеку от Калькутты, а позднее, как мы уже говорили, создал еще и Университет "Вишва-Бхарати". В Индии начала XX в. Тагор был далеко не единственным педагогом-экспериментатором. Похожая прогрессивная начальная школа была открыта при Национальном исламском университете (Университет "Джамия Миллия Исламия") – либеральном учебном заведении, основанном мусульманами, полагавшими, что их собственная кораническая традиция нуждается в сократическом методе обучения. Все эти эксперименты тесно связаны с изменением исторически сложившихся, традиционных законов и обычаев, имеющих отношение к женщинам и детям: с увеличением возраста вступления в брак, получением женщинами права на высшее образование и, позднее, с предоставлением женщинам всей полноты гражданских прав во вновь созданных государствах. Подобные реформы проходили во многих местах. Тем не менее эксперимент Тагора оказался наиболее влиятельным, поэтому я расскажу именно о нем.
Рабиндранат Тагор, лауреат Нобелевской премии по литературе (1913), принадлежал к редкому типу людей, обладающих исключительным талантом во многих областях. Он получил Нобелевскую премию за свои стихи; однако он также был прекрасным романистом, писал великолепные рассказы и пьесы. Более того, он был еще и художником, и его работы с годами ценятся все дороже; написал более двух тысяч песен, которые и по сей день чрезвычайно популярны среди бенгальцев, в том числе и песни, позднее ставшие национальными гимнами Индии и Бангладеш. Наконец, он был хореографом, чью работу изучали такие пионеры современного танца, как Айседора Дункан (в свою очередь, танцевальный язык Дункан оказал влияние на самого Тагора). В его танцевальных спектаклях охотно участвовали европейские и американские танцовщики, приезжавшие в его школу. Тагор также был примечательным философом: его книга "Национализм" (1917) внесла значительный вклад в формирование философских представлений о современном государстве; в "Религии человека" ("The Religion of Man"; 1930) он утверждает, что движение человечества вперед возможно только при развитии способности к всеохватному сочувствию, которую дает лишь воспитание, зиждущееся на глобальном образовании, гуманитарных науках и сократической самокритике. Школа Тагора была прежде всего школой поэта и художника, человека, который понимает ключевое значение гуманитарных наук для всестороннего развития личности. Несмотря на то что мы обратимся к этому аспекту деятельности школы позднее, в главе VI, нам не следует забывать о том, что именно такая атмосфера сделала возможным осуществление сократического эксперимента Тагора. И сократический, и художественный аспекты образования в школе Тагора стали реакцией на отвратительно безжизненное, лишенное свободы традиционное образование, которое, по мнению Тагора, не позволяло людям полностью реализовать свой потенциал.
Подобно многим представителям своего класса, Тагор был воспитан на западной философии и литературе (в 15 лет он перевел шекспировского "Макбета" на бенгальский язык). На его философию образования, вероятнее всего, в определенной степени повлияли идеи Руссо. Многие мысли Тагора демонстрируют также влияние космополитических взглядов французского философа Огюста Конта (1798–1857), который также повлиял и на Джона Стюарта Милля, написавшего о Конте целую книгу. Мы можем даже говорить о породненности Тагора и Милля: мысль Тагора о религии человека близка мысли Милля о религии человечества, и обе они восходят к всеобщему сочувствию Конта. Тагор и Милль испытывали одинаковое отвращение к тирании традиций и устоев; оба были активными поборниками свободы личности.
Если на самого Тагора оказали влияние западные мыслители, то его собственное учение пользовалось еще большим влиянием. В его школу беспрерывно приезжали художники, танцовщики, писатели и педагоги из Европы и Северной Америки, которые увозили с собой его идеи. Тагор встречался и переписывался с Марией Монтессори. Она побывала в Шантиникетане и наблюдала за ходом педагогического эксперимента. Леонард Элмхирст провел в школе Тагора несколько лет, а затем вернулся в Британию и создал прогрессивную гуманитарную школу Дартингтон-холл. Эта школа и по сей день остается образцом учебного заведения, дающего то образование, в защиту которого я выступаю. Вероятно, Тагор оказал влияние и на Джона Дьюи. Такого рода связи установить непросто. Да и сам Дьюи редко упоминал о повлиявших на него идеях, однако мы знаем, что Тагор много времени проводил в Иллинойсе (он приезжал навестить сына, который изучал агрономию в Иллинойском университете) как раз в те годы, когда Дьюи создал свою Лабораторную школу. В любом случае и независимо от того, повлиял ли Тагор на Джона Дьюи, оба мыслителя придерживались весьма близких представлений о критическом мышлении и гуманитарных науках.
Тагор испытывал отвращение ко всем школам, в которые когда-либо ходил, и стремился как можно скорее покинуть каждую из них. Ему были ненавистны механическое заучивание и обращение с учеником как с пассивным существом, сосудом, в который следует вливать представления о культурных ценностях. Романы, рассказы, пьесы Тагора проникнуты идеей о том, что человеку следует ставить под сомнение прошлое и знать, что перед ним открывается великое множество возможностей. Однажды Тагор выразил свое мнение по поводу пассивного зазубривания материала в притче о традиционном образовании под названием "Как обучали попугая".
У одного раджи был красивый, но глупый-преглупый попугай. Раджа решил, что птицу следует обучить, и созвал для этого на совет пандитов – ученых брахманов – со всех концов страны. Те принялись спорить о методике обучения и особенно об учебниках: "Для нашего дела потребуется немало книг", – сказали они. Но прежде всего приготовили для учебы прекрасную золотую клетку и заперли в ней птицу. Затем мудрые пандиты представили радже разработанный ими метод обучения во всем его великолепии. "Система обучения оказалась настолько значительной, что птички за ней не было даже видно". Пандиты же, "вооружившись каламом и палкою, снова принялись школить птицу".
Но птица умерла. Никто не заметил, как и когда это произошло, но недобрая весть дошла до раджи, и тот призвал к себе племянников, которым было поручено воспитание попугая, и воскликнул:
– Что я слышу, дорогие племянники!
– Ничего особенного, махараджа, – отвечали они, не моргнув глазом. – Воспитание попугая закончилось.
– Он по-прежнему прыгает? – полюбопытствовал раджа.
– Что вы?! – отвечали племянники.
– Все летает?
– Нет
– Поет песни?
– Нет, нет.
– Пищит, когда ему не дают зерна?
– Нет, повелитель.
– А ну-ка принесите мне птицу, я сам посмотрю. Птицу принесли… Раджа ткнул в птицу пальцем.
Она – ни гугу. Только в животе у нее зашуршали-зашелестели листы бумаги.
А под ясным небом, на весеннем ветру плавно качались ветви, и свежее дыхание молодой листвы разливалось в расцветающей роще.