Аргументы оппонентов Финли, включая его предшественников, с которыми он ведет спор, в логическом отношении однотипны, но содержательно существенно различаются. Они строятся на демонстрации тех или иных сходств, полагаемых решающими, между "античными революциями" и революциями современными и на показе соответствия тех или иных современных концепций революции политическим явлениям античности, "революционность" которых тот или иной автор стремится доказать.
В спорах об "античной революции" мы наблюдаем те же явления, которые применительно к современному дискурсу о революции Бляхер и Павлов описывают в терминах "семантической неопределенности" концепта "революция" и "блуждания" "революционной метафоры". Но на первый план выходит нечто новое: трудность и спорность идентификации исторических явлений в качестве революции. То, что для одних выглядит бесспорной и эпохальной революцией, для других не представляется революцией, либо оказывается революцией с "противоположным знаком" (скажем, "эфиальтова революция" может трактоваться и как "радикально демократическая", и как "консервативная", не говоря о том, что и в первом, и во втором качестве она может оцениваться противоположным образом).
Вывод, вытекающий из трудности и спорности опознавания неких явлений в качестве "революции", заключается в том, что революция не есть "абсолютное событие", как его понимает А. Филиппов. Последнее определяется им в качестве такого события, относительно которого у "данного сообщества наблюдателей" "есть уверенность не только по поводу его завершения, но и по поводу его начала". "Абсолютное событие" выступает таковым "в силу квалификации объекта, имплицирующей событие", поскольку иначе сами эти квалификации теряют смысл в сообществе наблюдателей (именно это характерно для "учредительных событий", т. е. революций, в первую очередь). Иными словами, идентификация "абсолютного события" "в наименьшей степени зависит от произвола наблюдателя".
В случае с "античной революцией" мы видим, что в сообществе профессиональных "наблюдателей" нет ни малейших признаков единодушия в отношении" "абсолютных событий". Но от этого "революция" как квалификация событий не теряет смысл – он только множится. И это происходит потому, что "революция" есть именно относительное, а не абсолютное событие. Она есть культурный конструкт, и весь вопрос в том, отношением к чему обусловливается его относительность – к произволу наблюдателей, провозгласивших себя "экспертами", или к чему-то исторически и политически гораздо более значительному.
Это "более значительное" – устойчивые историко-культурные традиции, либеральные, консервативные, марксистские, анархистские и т. д., в рамках которых, при помощи которых и против которых мыслят "античную революцию" ее сторонники и противники. Вне спора таких традиций вопрос об "античной революции" не был бы, по Брехту, "убедительным вопросом". И "убедительным" его делает борьба этих традиций, в условиях которой "власть над вопросом" (как он формулируется и решается) есть составляющая и проявление актуальной или потенциальной власти над конкурирующими традициями. Борьба за "символическую власть" есть то, что релятивизирует концепт "революции".
Традиции, о которых мы ведем тут речь, не следует сводить к сугубо интеллектуальным традициям, существующим в академическом мире. Традиции, о которых говорим мы, есть сторона и элемент более широких культурно-политических практик, которые соотносят себя с явлениями, именуемыми "античными революциями", и таким образом включают их в себя. Это то, что Вальтер Беньямин называл установлением констелляций "нашего" времени с определенным прошлым, в которых явления прошлого теряют личину застывших неизменных "фактов" и начинают жить в событиях и посредством событий, которые могут быть удалены от них на тысячелетия. Это уже не чисто познавательное отношение к явлениям прошлого, и спор идет не о том, "какими они, в самом деле, были" (в чем видел суть исторического ремесла Ранке). Это деятельно-практическое отношение к прошлому, в котором из него черпают те или иные символические ресурсы, коды поведения и мысли, схемы мировосприятия, включаемые в практики настоящего. То, в каком виде явление прошлого живет в настоящем, и есть его "настоящая" и единственная действительность, над которой произвол "наблюдателей" не имеет власти. Но они могут наблюдать разные способы включения прошлого в настоящее, вернее, его включение в разные практики настоящего, это-то и будет отражаться в либеральных, консервативных, марксистских и т. д. версиях "античной революции", равно как и в отрицании того, что она вообще имела место.
Мы приходим к выводу, который не парадоксален, но выразить который, увы, я способен лишь в форме парадокса: "античные революции" "были", поскольку они есть в настоящем, в их включенности в определенные современные практики, и их, конечно, не было бы, не будь современных революций, которые эти практики "запустили". Вопрос об "античных революциях", о том, были они или нет, есть в сущности своей вопрос о том, "революционна" или нет современность. И что представляет собой эта "революционность", если она есть. Это и побуждает перейти ко второму поставленному в начале данного параграфа вопросу.
В рамках литературы, которую с идеологической точки зрения можно назвать "центристской" (подчеркивая ее отличие от лево-и праворадикальной), Современность предстает принципиально нереволюционным явлением. Революции – это события, которые расчищают путь модернизации, делают ее политически возможной. Сама же модернизация, понимаемая прежде всего как формирование демократических политических и рыночных капиталистических структур, т. е. как развитие современного общества, протекает в мирных, нереволюционных формах. В наше время революции, конечно, возможны. Но они происходят именно в отставших, несовременных странах и выполняют ту же функцию, которая была присуща великим революциям, введшим в историю западную Современность, – открыть путь модернизации.
Однако в такой трактовке связи революции и Современности кроется противоречие. Как бы ни понималась Современность более конкретно (различия в таком понимании и образуют то, что Хабермас называет "философским дискурсом Современности"), она неизменно отождествляется с качественно уникальной динамикой, не знающей и не признающей раз и навсегда положенных ей структурных или нравственных пределов. Поэтому, если говорить об этосе Современности, он определяется бесконечной самокритикой, самообоснованием и самосозиданием, причем под "критикой", как подчеркивал Фуко, в данном случае следует понимать не (кантовскую) рефлексию над необходимыми ограничениями, а "практическую критику в форме возможности [их] преодоления". Не важно, описывается ли такая динамика в виде веберовской инструментальной или хабермасовской инструментальной и нормативной рационализации мира, шумпетеровского "созидательного разрушения" или адорновско-хоркхаймеровской "диалектики Просвещения", сутью ее будет то, что Маркс передал гениальной формулировкой из "Манифеста Коммунистической партии": "Все застывшие. отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть".
Но если так, то модернизация оказывается уже не путем к какому-то (институционально и нормативно) определенному состоянию, признаваемому "полностью современным", а собственным способом существования Современности, – ведь любые институты и воззрения, которые сегодня считаются "фирменным знаком" Современности, могут завтра стать "пределами", подлежащими преодолению. Но если бесконечная (в условиях Современности) модернизация способна устранять "все застывшие отношения", перешагивать любые пределы развития, то чем она отличается от "революции", если ее мыслить "перманентной" и не привязывать "догматически" к событийной форме ее протекания и насильственным методам осуществления? Ничем. Эту мысль настойчиво и весьма убедительно проводит один из авторов сборника "Концепт "революция"." В. Куренной: ".Буржуазная система приобрела невиданную устойчивость за счет того, что смогла сделать революцию имманентным структурным моментом своего существования".
Получается, что "запущенное" революциями на заре Нового времени современное общество, является настолько динамичным, что новые революции ему уже не нужны. Оно имманентно революционно вследствие, так сказать, интернализации революции. Эту мысль можно еще более радикализовать: коли буржуазное общество обладает таким имманентным динамизмом, то к чему ему революционные "запуски" на заре Нового времени? Исторически они не нужны, а если и происходили, то в силу "случайного" стечения обстоятельств и не имели особого значения для развития буржуазного общества. Как писал Роберт Бреннер, ".поскольку буржуазное общество развивает само себя и "растворяет" феодализм, постольку буржуазная революция вряд ли могла играть необходимую [для его развития] роль". Получается, что концепция "перманентной революции" оказывается антитезой революции как политического события.
В этой нереволюционности "перманентной революции" нет ничего парадоксального. Действительно, устраняя "событийные" революции", "перманентная революция" становится неотличимой от "исторического развития" (в его буржуазной форме), т. е. от той самой эволюции как наращивания и развертывания в непрерывном времени одного и того же качества, противоположностью которой является революция как событие, как прерывание преемственности и введение в действие нового культурно-исторического времени. Какое же качество эволюционно развертывается в "перманентной буржуазной революции"? Это, конечно, капитал с его логикой накопления, воспроизводства абстрактного труда и господства над ним и прогрессирующей коммодификацией сфер общественной жизни и условий существования человека. Темпоральность этого процесса и производимые им структурные, мировоззренческие, психологические и иные изменения и есть специфическое культурно-историческое время буржуазной "перманентной революции" и ее содержание. Таким эволюционно наращиваемым качеством является и представительная демократия как важнейший политический стабилизатор буржуазного развития, исключающий альтернативы ему посредством деполитизирующего переключения "политической жизни" с конкуренции программ на конкуренцию между "собирателями голосов" избирателей. И к настоящему времени демократия, действительно, стала главным противоядием против революции, а избирательная урна доказала свою способность служить гробом для революционеров.