Пока такие повторения образца происходят, хотя абсолютно точными они никогда не могут быть, социальные группы данного общества воспроизводятся в качестве объектов доминантной логики, условия существования которых с необходимостью детерминированы ею. Положение меняется, когда такие повторения дают сбои, когда доминантная логика не может по "прежним правилам" положить себя в Другом, а Другое – по тем же правилам – соотнести с собой. Другое оказывается в недостаточной степени детерминировано доминантной логикой, а она сама ищет нестандартные, не присущие ей самой способы сохранить себя в качестве modus operandi данного общества и таким путем – вопреки возникшим трудностям – добиться все же повторения образца. Такой выход доминантной логики за ее собственные рамки Лаклау передает понятием "смещения (dislocation) структуры", а такую недостаточную детерминированность Другого – "заброшенностью в ситуацию неопределенности", которая и есть возможность свободы.
Канун Французской революции дает этому отличную историческую иллюстрацию. Глубокий фискальный и финансовый кризис монархии, вызванный ее собственными операциями и обычаями (от милитаризма и военных авантюр до расточительности двора и усиления традиционного давления на крестьянство и городские низы в целях пополнения казны), потребовал нестандартных действий, выходящих за рамки логики абсолютизма. Таким шагом был, как известно, созыв Генеральных штатов, не собиравшихся с 1614 года, что само по себе показывает чуждость этого органа механизму абсолютной монархии. Но подготовка этого шага потребовала целого ряда таких действий, включая резкое ослабление цензуры и создание форм политической артикуляции недовольства населения – в виде собираемых по всей стране для Генеральных штатов Cahiers de doleances, которые сами по себе привели к существенному "смещению структуры". Дальнейшее известно.
Важно иметь в виду, что такое "смещение" есть не необходимый момент в восходящем развитии общества, а открытие поля возможностей, которое для самой "сместившейся" доминантной структуры выступает непреднамеренным следствием ее действий, направленных на самовоспроизводство, на повторение старого образца. В собственной логике доминантная структура не признает возникновение этого поля, и само его существование зависит от того, что кто-то вопреки такому непризнанию начинает использовать "смещение структуры" как возможность для действий нового типа, немыслимых ранее. Поле возможностей как следствие "смещения структуры" есть, таким образом, не "объективная данность" социального бытия, а характеристика практик, могущих возникнуть благодаря их недостаточной детерминированности доминантной структурой. Но их возникновение не предопределено этой недостаточностью. Поэтому такие практики случайны – в смысле их невыводимости из "естественной причинности" "старого порядка" и зависимости от "стечения обстоятельств", одним из которых выступает сознательное отношение социальных групп к возникшему факту их недостаточной детерминации "сместившейся структурой".
Но (то или иное) сознательное отношение к этому факту становится необходимостью: автоматическое следование ритуалам повседневности, делающее рефлексивное самоопределение не столько в принципе исключенным, сколько излишним и чересчур обременительным, становится невозможным в ситуации недостаточной детерминированности. Какие-то нестандартные решения приходится принимать просто потому, что знакомая и вошедшая в рефлексы организация жизни не срабатывает.
Это крайне важно: свобода есть порождение ситуационных неудобств и опасностей, а не атрибут автономного Разума. Она есть бремя, которое приходится на себя взваливать, а не данная нам (богом, человеческой природой или добродетельными правителями) благодать. Люди становятся субъектами, т. е. существами, способными к "самозаконодательству", по принуждению обстоятельств, с которыми они не могут иным образом справиться, а не по зову своей нравственной природы. И эта свобода, и эта субъектная форма их существования есть для них средства преодоления возникших затруднений, а не самоцель. Трудно представить себе что-то более неверное, чем дышащая истинным благородством формула Токвиля "кто ищет в свободе чего-либо другого, а не ее саму, тот создан для рабства". Или скажем так: это – аристократическое видение свободы. Оно подходит для тех, для кого "социальный вопрос" (по Арендт) может быть оставлен по ту сторону политики, и только для тех ситуаций, в которых повседневность как фундамент их жизни не пошла трещинами и не обернулась сверхвопросом "а как же жить в таких условиях дальше?". Хотя, с другой стороны, на определенном этапе развития субъектности и революции свобода-средство может превращаться в свободу-самоцель, вернее – подобно тому как аристотелевская справедливость является для полиса и высшим благом, и благом как средством для иного – совмещать инструментальность и самоценность в качестве своих ипостасей. И это тоже нужно понять в динамике революции как события.
Однако от открытия поля возможностей на уровне индивидуального самоопределения до возникновения коллективных революционных субъектов – неблизкий и отнюдь не прямой путь. Маневр "смещения" доминантной структуры может у нее получиться, и она "повторит" себя, пусть в измененном виде, но зато подавив ростки политической субъектности. Вероятно, так можно интерпретировать маневр нэповского "отступления", по выражению Ленина, большевистской власти после "военного коммунизма", закончившийся сталинской ее консолидацией в конце 20-х годов. Или "смещение" может привести к формированию политических субъектов только на уровне (противоборствующих) элит, и в таких случаях возникнут так называемые революции сверху, классическими примерами которых являются японская "революция Мэйдзи" и "кемалистская революция" в Турции.
Но и развитие политической субъектности "снизу" может быть остановлено (и даже повернуто вспять) на разных его фазах. Более того, формируемая самой революцией доминантная структура стремится к тому, чтобы сделать это, как только ей удается более-менее встать на ноги, на каждом очередном этапе революции, на который ее переводит именно неудача предыдущей попытки остановить идущий "снизу" рост демократических революционных субъектов. Об этом и свидетельствует описанная выше попытка самого Национального собрания закончить революцию, начавшуюся 14 июля, той же датой, переведя дальнейшее развитие сугубо в "законное русло" и исключив новые вспышки самодеятельности низов. Поскольку это не удалось, постольку революция вышла на этап, ознаменованный законами "ночи 4 августа". И якобинцы стремились положить конец росту революционной субъектности, причем им это удалось много лучше, чем предшественникам (посредством разгрома эбертистов и "бешеных", ослабления народных секций и т. д.), что и сделало возможным Термидор как полную – в рамках Французской революции – остановку развития революционных субъектов и начало их разложения, итог чему подвел бонапартизм.
В свете этого контрреволюцию – в отличие от "антиреволюции" – следует понимать не как то, что манихейски противостоит революции, но как внутренний момент последней. Контрреволюция – необходимый момент структурирования самих революционных субъектов, которое в то же время есть их отрицание, т. е. подавление их самодеятельности организацией, необходимой для их же успеха. В этом смысле контрреволюционерами были не только термидорианцы, но и сами якобинцы, революционно действовавшие, конечно же, только под давлением низов, которых они стремились обуздать, и "патриоты" Национального собрания, желавшие завершить революцию 14 июля 1789 года, и вообще любое руководство революции на любом ее этапе. Как и почему это происходит, объясняет теория гегемонии.
Гегемония есть (наряду с насилием) метод конструирования и воспроизводства "исторического блока", который предполагает "этико-политическое" руководство одних сил при "добровольном согласии" других, подчиненных сил. Это есть "правление посредством постоянно организованного согласия". У Грамши под "силами" фигурируют "классы", хотя и предстающие в их политическом, "гегемонном", а не "корпоративно" – экономическом бытии, т. е. как акторы жизни общества в целом, а не как персонификации факторов экономического производства. Но такое "классовое" прочтение гегемонии оправдано лишь постольку, поскольку имеет место действительно "постоянно организованное согласие" подчиненных. Такая организация их согласия и обеспечивает их бытие именно в качестве классов, т. е. устойчивых "общностей", этико-политически детерминированных доминантной структурой настолько, что они уже могут– в качестве объектов такой детерминации – более-менее автоматически воспроизводиться экономикой.
Созданный по классовым параметрам и на основе "постоянно организованного согласия" "исторический блок" и есть то завершение развития революционного субъекта, которое в то же время есть его конец – в виде структурного "окостенения" и превращения в повторяющийся образец отношений субординации "ведущих" и "ведомых". Революционный субъект есть незавершенная структура гегемонии, способная вновь и вновь дестабилизировать себя на каждом новом этапе своего развития. Революционный субъект как коллективный многосоставный актор невозможен без организации и, следовательно, без отношения "ведущих" и "ведомых". Толпы парижан, захватывающие Hotel des Invalides и Бастилию, были именно толпами, а не революционным субъектом, которым они стали, лишь вступив в определенные практические отношения "лояльности" к новому политическому классу, формирующемуся в Национальном собрании и вокруг него. Но если бы эти отношения приобрели черты "постоянно организованного согласия", то революция, действительно, завершилась бы 14 июля. Она продолжилась именно потому и постольку, поскольку "ведомые" в революционной структуре гегемонии низы раз за разом подрывали "организованное согласие" своими самостоятельными акциями, перетряхивая ими и верхи, и всю структуру гегемонии в целом. Получается, что революционный субъект не просто конституируется революцией, но она сама есть его конституирование, и длится она ровно столько, сколько это дело продолжается.
III
"Двойное самоотрицание" есть способ, которым революция, во-первых, конституирует себя в качестве события радикального обновления общества ("основополагающего события"), во-вторых, легитимирует себя в этом качестве.
Ни одна революция не начинается с борьбы против статус-кво как такового или с борьбы за свободу как таковую, якобы подавленную или отчужденную существующим порядком. Революция (или предреволюция) начинается с конкретных многообразных и рассредоточенных сопротивлений конкретным явлениям угнетения, ущемления, унижения, дезориентации и т. п., которые обнаруживаются, возникают или начинают восприниматься как "нестерпимые" именно вследствие того "смещения структуры", о котором говорилось выше. Лаклау прав в том, что борьба на этой стадии идет не против "структурности доминантной структуры", а против эффектов, вызванных ее деструктурированием, т. е. отсутствием достаточной структурированности существующего порядка. Непременное условие начала революции как таковой есть стягивание всех (или значительной части) этих разнородных и разнонаправленных сопротивлений в один узел. Так им придается единый смысл и единая направленность противостояния "режиму", "структурности структуры", точнее, ее способности реструктурироваться и (в том или ином виде) "повторить себя". Если это удастся, то борьба уже не будет распадаться на самооборону парижан от ожидаемой резни, на голодные бунты, на возмущения от чрезмерных поборов и т. д. – она выстроится как противостояние "суверенного народа" нестерпимому деспотизму. В этом и заключался великий смысл запоздалого опознания взятия Бастилии в качестве "законного" акта "народа-суверена". Так и возникла (ранняя) форма гегемонной структуры революционного субъекта.
Стягивание разнородных сопротивлений в один узел означает, что они теряют самостоятельное значение в универсальной борьбе против "режима" как такового. Их разнообразные причины не столько сводятся к общему знаменателю, сколько "снимаются" в революционном антагонизме к универсальному врагу. Благодаря такому "снятию" революция делает себя основополагающим актом Нового Мира, который строится как бы с "чистого листа". Таким Новым Миром может быть "Новый Иерусалим" кромвелевской революции, "республика добродетели" Робеспьера или "коммунизм" большевиков. Это и есть первое самоотрицание революции – отрицание ею и своих реальных истоков в виде самостоятельного значения сопротивлений и протестов, приведших в движение ранее политически статичные классы и тем самым сделавших возможным образование революционного субъекта, и своей "материи". Под последней я понимаю не только противоречия "старого порядка", но и созданные им ресурсы, от интеллектуальных и духовных до экономических и военных, позволивших революции осуществиться.