Разрушение старого мира "до основания" и строительство нового с "чистого листа" можно назвать "фикциями" революции или даже ее "ложным сознанием" и самосознанием. "Фикцией" при таком понимании будет и то, что мы назвали первым самоотрицанием революции. Но так же, как в известном примере Маркса "ложное" товарно-фетишистское сознание лондонского лавочника есть необходимое условие его функционирования в качестве лавочника и уже по этой причине есть необходимая сторона определенной исторической действительности, "фикции" революции не совсем фиктивны, более того, они тоже есть сторона действительности. Стягивание дореволюционных причин революции в один узел и их "снятие" в ней и есть то, что позволяет ей (к лучшему или к худшему) "штурмовать небо", преодолевать "естественную причинность" "старого порядка" и невозможным в его собственной логике образом трансформировать его. Согласимся с Бреннером и его единомышленниками в том, что капитализм может развиваться и подчинить себе общество и без того, что называют "буржуазными революциями" (см. сноску 43). Но "капитализм с революциями" и "капитализм без революций" оказываются все же весьма разными видами капитализма, и они – по крайней мере в среднесрочной исторической перспективе – открывают весьма разные возможности и для политических свобод, и для самообороны угнетенных низов.
Второе самоотрицание революции есть "снятие" ею собственного событийного характера и даже сокрытие его посредством представления себя в качестве неизбежности. В рамках историзированного мировидения, которое в решающей мере продукт самой революции, она принимает облик неизбежного проявления законов истории, изображаемых так или иначе. Так выражается стремление революции к самолегитимации, продиктованное самыми "земными" и конкретными политическими потребностями (но, как и почти любой крупный политический маневр, этот маневр может быть успешен тогда, когда в него искренне верят).
Механизм этого самоотрицания в принципе таков, каким Ницше описал "забывание". "Забывание" – это явление или процесс, позволяющий установить "полезное" отношение с прошлым. Оно активно, избирательно и продуктивно. Оно целенаправленно (в модальности истинного убеждения "ложного сознания") отсеивает одни элементы прошлого и сохраняет другие с тем, чтобы в данном случае снять событийную случайность революции и придать ей значение необходимого следствия "естественного" хода истории и в то же время необходимой причины дальнейшего прогрессивного развития. Это и есть "натурализация" революции. Ницше был прав, говоря о том, что "забывание" есть условие неисторической длительности существования – ведь история отличается от длительности природы (и "натурализованной" эволюции) именно своей событийностью и прерывистостью. Изображение в коммунистической идеологии советского периода Октябрьской революции в качестве закономерного продукта противоречий капитализма (пусть и взорвавшихся в "слабом звене" цепи империализма, которым была Россия) и в то же время как определившего все последующее развитие начала "строительства социализма и коммунизма", есть наглядный (и даже утрированный) пример того, как срабатывает "забывание".
Только "забывание", о котором тут идет речь, не следует смешивать с сознательными фальсификациями истории, которым советская историография того же Октября дает обильные и зачастую чудовищные свидетельства. "Забывание" не только производится "честно", но и входит в механизм самого исторического действия, а не камуфлирует его (в чем состоит главная функция фальсификаций). Когда, к примеру, Че Гевара в одной и той же работе писал, что революции делаются революционерами (и в этом состоит их долг) и что они – "историческая необходимость и неизбежность", он не стремился кого-либо мистифицировать или фальсифицировать характер Кубинской революции, хотя противоречивость этих двух утверждений очевидна. Нет, он четко и адекватно передал самопонимание и мотивационную структуру тех, кто шел на смерть ради революции, кто сделал ее и кто без такого самопонимания и такой мотивационной структуры, вероятно, не мог бы ее сделать.
IV
Революции остаются в последующей истории не только в виде созданных ими (и так или иначе модифицируемых) институтов, но и в отношении к ним. Через такое отношение к ним они входят в настоящее: отношение к революциям влияет не только на то, каким люди видят мир вокруг себя, но и на то, как они ведут себя в этом мире.
Отношение к революциям, как правило, противоречиво. Такие противоречия в отношении к революциям в их политическом значении для настоящего есть спор о "смысле" (той или иной) революции, а не о ее "фактах". Именно спор о "смыслах" может доходить до того, что ту или иную революцию отказываются считать революцией и переквалифицируют ее в событие другого рода. Либеральная или, наоборот, леворадикальная переквалификация Октябрьской революции в "большевистский переворот" – лишь один из примеров зыбкости бытия прошлых революций в настоящем. Но чем это, кроме силы резонанса в общественном мнении, отличается от суждения о том, что "Американская революция" – "это хорошая пропаганда, но плохая история и плохая социология"? О нескончаемых спорах относительно того, были ли события 1989–1991 годов в Центральной и Восточной Европе и СССР "революцией" или нет, я уже упоминал (см. сноску 62).
Аналогичным образом спорят о том, являются ли события, все же признаваемые "революциями", победоносными или потерпевшими поражение. В чем, в самом деле, критерии, по которым мы отличаем победу революции от ее поражения? Считать ли победоносной якобы пролетарскую революцию Октября 1917 года, если ее итогом стало то, что критики Октября не без основания называют (бюрократической) "диктатурой над пролетариатом", подменившей "диктатуру пролетариата"? А с другой стороны, якобы потерпевшая поражение европейская революция 1848 года. В чем состоит это поражение, помимо военных неудач революционеров, если торжествующая контрреволюция сама выполнила основную часть либеральной программы революции в скором времени после своей военной победы (от принятия конституций и установления – в тех или иных формах– режима гражданских и политических прав до отмены сеньориальной юрисдикции и феодальной административной системы)?
Связь революции с настоящим осуществляется во времени и посредством времени. Наше отношение к ней в огромной мере зависит от того, каким образом во времени развертываются следствия революционного события, причем такое развертывание само зависит от борьбы политических сил в каждый данный момент времени. Это обстоятельство побуждает некоторых исследователей говорить о "бесконечности" события (концепция "бесконечного события"), считать "бесконечность" атрибутивным признаком события как такового. В результате получается еще одна версия "перманентной революции", хотя содержательно отличная от той обсуждавшейся ранее, которую предложил Куренной. "Перманентной революцией" оказывается уже не постоянное эволюционное самообновление капитализма, а растянувшееся в бесконечность событие, подобно событию "разрушения "социализма"", начавшемуся в 1985 году и продолжающемуся, по мнению Магуна, до сих пор.
Я думаю, что "бесконечное событие" есть сontradictio in adjecto. Дело не только в том, что при таком понимании "событие" становится не отличимым от "процесса" и "исторического развития" вообще и потому лишается differentia specifica. Не менее важно, что оно утрачивает связь с субъектной формой бытия своих действующих лиц, которая, в самом деле, определяет революцию, – ведь не может же Магун думать, будто "быть субъектом" есть субстанциальная, "бесконечная" и неизменная, характеристика политических сил. Что в той же России после октября 1993 года ничего в этом плане не изменилось, что публичная политика не стала быстро угасать, а в начале 2000-х годов не исчезла практически полностью. Нет, революционные события не бесконечны, но они, действительно, своими следствиями, вокруг которых продолжается политическая борьба, входят в настоящее. Свойство так входить в настоящее есть атрибут политического, тем более – революционного, события, и именно его я назвал их "зависимостью от будущего". На языке Бадью то же самое можно выразить так: одним из определяющих революционное событие свойств является его способность вызывать к себе "верность" (см. сноску 108).
Эту способность нельзя понимать ни как имманентное свойство революций, которое в качестве безотказно действующей причины вызывает в нас в качестве своего следствия "верность", ни как то, что всецело зависит от нашего произвола – от того, как нас угораздит отнестись к революции или как мы предпочтем это сделать. Революция как событие, воплощающее "свободную причинность", обладает императивностью вызова и, если угодно, "соблазна". На вызов приходится так или иначе отвечать нам, живущим в логике другой, "естественной причинности" объективированных и "повторяющих себя" социально-экономических и политических порядков, но осознающим, что сами эти порядки есть продукты отрицания и самоотрицания революций. "Соблазну" свободы можно противостоять или поддаваться, но это тоже требует выбора. Императивность революции проявляется в ничем не остановимых спорах о ней, и ими же подтверждается ее сила. Поэтому конец споров о революции, достижение окончательного и бесспорного ее определения и понимания (я возвращаюсь к тому, о чем писал в самом начале эссе) засвидетельствовали бы смерть революции как события, способного проникать в настоящее и влиять на него. Нелегко представить себе, что в этом случае осталось бы от нашей Современности. Возможно, как раз то, что Куренной назвал "перманентной буржуазной революцией".
Нет числа попыткам и практикам окончательно похоронить революцию. Наиболее яркие среди них – официальные чествования революций (кое-кто из нас, наверное, может припомнить, как праздновались годовщины Октября в СССР). Грандиозный праздник 200-летия Французской революции прошел под знаком "революция окончена". Даже в том смысле, что о ней больше нечего спорить: либерально-умеренная "истина" революции, устанавливающая ее "суть" в Декларации прав человека и гражданина и видящая ее главного героя в Кондорсэ (уже не в Дантоне и, боже упаси, не в Робеспьере), утвердилась окончательно. Но после парада, прошедшего по Champs-Elysees до Place de la Concorde, тем же маршрутом двинулась "контрреволюционная" колонна с муляжом гильотины, который она намеревалась водрузить на той самой революционной площади Франции, на которой сек головы его исторический оригинал. А потом прошли китайские юноши с велосипедами, напоминая о зверстве на другой площади – Тяньанмень, о несостоявшейся революции, подавленной во имя другой, якобы победоносной коммунистической революции. И получилось так, что спор о революции продолжился в рамках того самого представления, смысл которого был превратить ее в музейный экспонат. Окончательно похоронить революцию, пока продолжается Современность, в самом деле, очень непросто.
Раздел 2
Практики
Законодательство истины, или Заметки о характерных чертах отечественного дискурса о нации и национализме
Тематический номер "Логоса" "Нация и национализм" (2006, № 2), конечно, не отражает весь спектр отечественных трактовок данного сюжета. Однако подбор материалов является достаточно репрезентативным для той части этого спектра, которую характеризуют интеллектуализм и теоретическая рефлексия.
Я не являюсь специалистом в этой области. К написанию данных заметок меня подтолкнуло одно наблюдение, которое я сделал, знакомясь с блоком статей российских авторов. Оно состоит в следующем: в плане содержания их суждения различны до противоположности, однако в их позициях имеются поразительные идеологические и методологические сходства (я не удивлюсь, если сами авторы, о которых пойдет у нас речь, с этим наблюдением не согласятся). Эти сходства тем не менее не проходят совсем бесследно и для содержания выдвигаемых нашими авторами концепций. Собственно, мою задачу я и вижу в том, чтобы, во-первых, выявить идеологические и методологические сходства в позициях российских авторов, представленных в указанном номере "Логоса", во-вторых, раскрыть то, как они отражаются содержательно. Этому будет посвящена первая и основная часть моих заметок. Она сфокусирована на идеологической и методологической критике взглядов российских авторов данного номера "Логоса" и не содержит мою собственную альтернативную концепцию наций и национализма, которую я не компетентен выдвигать. Во второй части заметок я тем не менее позволю себе сделать отдельные содержательные выводы в отношении понятий нации и национализма, которые, на мой взгляд, напрашиваются из изложенной в первой части критики. Разумеется, они тоже далеки от претензий на то, чтобы служить хотя бы эскизом альтернативной теории нации и национализма.
Логика моих заметок определяется стремлением обосновать три центральных тезиса.
Первый тезис. Вопреки многочисленным утверждениям противного наши авторы не отказываются от позиции и роли "господ дискурса" (пользуясь терминологией В. Куренного), от прерогатив законодателей истины в отношении понимания нации и национализма, если иметь в виду противопоставление "законодателей" и "интерпретаторов", подобное тому, которое делает, к примеру, З. Бауман.
Второй тезис. Позиция и роль "законодателей", с одной стороны, легитимируются стратегией поиска Истины (не говоря уже об обладании ей), а с другой – выражаются в такой стратегии. Соответственно, дискурс о национализме разворачивается в модальности вопроса "что такое национализм?" – вместо вопросов типа "функцией чего является национализм?", "как национализм работает в качестве способа (само-)конституирования неких политических субъектов?", "рационализацией и в то же время организацией какого рода практик является национализм?". Вопросы второй группы предполагают фигуру "интерпретатора", а не "законодателя" и обращение к средствам герменевтики и исторической "понимающей социологии" в гораздо большей мере, чем "строго научной", базирующейся на субъект-объектной оппозиции методологии познания. Эксплицитно выраженная или имплицитно присутствующая приверженность наших авторов "строго научной" концепции Истины представляется серьезной помехой в понимании явлений нации и национализма.
Третий тезис. Исследования национализма, производимые с позиции "законодателя", ведут к представлениям о нем как об аполитичном в своей сущности явлении. Этот тезис, вероятно, нуждается в некотором пояснении, так как при первом приближении он выглядит нелепым, – ведь все наши авторы тем и занимаются, что рассуждают о значении (позитивном или негативном) национализма для политики и его воздействии на политику.