И это касается не только книг. Я замечаю, что с каким-то нездоровым воодушевлением напеваю Бин: "Если ты счастлив и знаешь об этом, похлопай в ладоши" или "Солнышко завтра взойдет" (слова из мюзикла "Энни", который мы с ней смотрим). В мире, где говорят по-английски, у всех проблем есть решение, и счастье не за горами.
Французские книжки, которые мы с Бин читаем, вроде бы начинаются так же. Есть проблема, герои пытаются ее преодолеть. Но их успехи длятся недолго. Книжка часто заканчивается тем, чем началась: у главного героя опять возникает та же проблема. Крайне редко мы сталкиваемся с личностной трансформацией, где все чему-то учатся и растут на своих ошибках.
В одной из любимых французских книжек Бин рассказывается о двух красивых девочках. Они двоюродные сестры и лучшие подружки. Эльетт (рыженькая) вечно командует Алис (темноволосой). Однажды Алис решает, что так продолжаться больше не может, и перестает играть с Эльетт. Они долго не общаются, им одиноко. Наконец Эльетт приходит домой к Алис, просит прощения и обещает измениться. Алис принимает извинения. На следующей странице девочки играют в доктора, Эльетт пытается уколоть Алис шприцем. Ничего не изменилось. Конец.
Не все французские книжки заканчиваются так же, но многие. Смысл в том, что необязательно у всех историй должен быть красивый или счастливый конец. Европейцы воспринимают это как само собой разумеющееся. Мораль историй из французских книжек, которые читает Бин, это подтверждает: жизнь не делится на черное и белое, она гораздо сложнее. Нет плохих и хороших парней: в каждом из нас есть немного и того, и другого. Да, Эльетт любит покомандовать, зато с ней весело. Алис – жертва, но разве она не сама напрашивается? Причем снова и снова. И нам остается предположить, что не совсем здоровые отношения между Эльетт и Алис продолжатся по той же схеме, потому что… да потому что так всегда бывает в отношениях двух подруг, разве нет? Жаль, что я не узнала об этом в четыре года, а догадалась лишь в тридцать.
Писательница Дебра Оливье отмечает, что американские девчушки гадают на ромашке так: "Любит – не любит". Француженки различают куда больше оттенков любви и гадают совсем по-другому: "Любит чуть-чуть, любит сильно, страстно, безумно или не любит совсем".
Герои французских книжек для детей часто обладают противоречивыми качествами. В одной из книг про "идеальную принцессу", которые так обожает Бин, Зоуи открывает подарок и заявляет, что он ей не нравится. Но на следующей странице притворяется "идеальной принцессой", подпрыгивает и говорит "спасибо" тому, кто его подарил.
Если бы эта книжка была написана для американцев, Зоуи, скорее всего, преодолела бы свои негативные импульсы и превратилась в "идеальную принцессу" раз и навсегда. Французский вариант больше похож на реальную жизнь: внутри Зоуи продолжают бороться "светлая" и "темная" стороны ее личности. Книга поощряет поведение "как у принцессы" (в конце есть даже маленький диплом "за хорошее поведение"), но ее авторы исходят из того, что всем детям свойственны маленькие шалости.
Книги для французских четырехлеток пестрят обнаженной натурой и любовными темами. К примеру, у Бин есть книжка про мальчика, который случайно пришел в школу голым. И еще одна, про то, как мальчик, случайно написавший в штанишки, влюбляется в девочку, которая отдала ему свои, после чего сделала юбку из банданы. Авторы этих книжек – как и мои знакомые родители-французы – воспринимают детсадовские влюбленности как настоящие.
У меня появляется несколько знакомых, которые выросли во Франции, хотя их родители – американцы. Когда я спрашиваю, кем они чувствуют себя – французами или американцами, почти все отвечают, что это зависит от ситуации. Обычно они ощущают себя американцами, когда находятся во Франции, и французами, когда приезжают в Америку.
Кажется, Бин ждет похожая судьба. Кое-какие черты свойственные американским детишкам прививаются ей без труда: например, склонность постоянно ныть и плохо спать по ночам. Но над другими приходится поработать. Выбираю американские праздники, которые мы будем отмечать, отказываясь от тех, что требуют много готовки. Так, мы оставляем Хэллоуин и "выкидываем" День благодарения. День независимости (4 июля) почти совпадает с Днем взятия Бастилии (14 июля), поэтому празднуем оба одновременно. Я не уверена, что именно следует понимать под "классической американской кухней", но мне почему-то очень хочется, чтобы Бин полюбила сэндвичи с тунцом.
Я пытаюсь объяснить Бин, что значит быть американкой, но я еще хочу, чтобы она почувствовала, что значит быть еврейкой. В детском саду записываю ее в список тех, кто не ест свинину, хотя это вряд ли укрепит ее религиозное рвение. Она все пытается понять, что это за евреи такие, которые даже в Санта-Клауса не верят, и как бы ей увильнуть от всего этого.
– Не хочу быть еврейкой, хочу быть англичанкой, – заявляет она нам в начале декабря.
О Боге с ней пока не хочется говорить. Боюсь, если скажу ей, что Он всемогущ и вездесущ, то есть присутствует в том числе и в ее комнате, она до ужаса перепугается. (Она и так уже боится ведьм и волков.) Вместо этого весной готовлю чудесный ужин на еврейскую Пасху. Однако не успеваю произнести первую молитву о благословении, как Бин умоляет отпустить ее из-за стола. Саймон мрачно сидит напротив, всем своим видом показывая: "Ну, что я тебе говорил". Доедаем суп с шариками из мацы и включаем голландский футбольный матч.
Зато Ханука пользуется успехом. Возможно, потому что Бин становится на полгода старше. Плюс свечки и подарки, конечно. Но больше всего ей нравится, как мы поем и танцуем хору в гостиной, а потом в изнеможении падаем на пол.
Но через восемь дней, открыв восемь тщательно выбранных мною подарков, она по-прежнему настроена скептически.
– Ну вот и Ханука кончилась, мы больше не евреи, – говорит она. И спрашивает, придет ли к нам Санта-Клаус – Père Noël, о котором она так много слышала в саду.
В канун Рождества Саймон уговаривает меня набить подарками наши ботинки, расставив их у камина. Мол, так делают в Голландии, и это культурная традиция, а не религиозная. (Вообще-то голландцы выставляют тапки пятого декабря.) Бин приходит в экстаз, проснувшись и увидев ботинки, хоть и получила в подарок дешевое йо-йо и пластиковые ножницы.
– Санта-Клаус обычно не приходит к еврейским деткам, но в этом году пришел! – щебечет она.
Теперь, когда я забираю ее из сада, между нами происходит примерно такой разговор.
Я:
– Чем занималась сегодня в саду?
Бин:
– Ела свиные отбивные.
Нам повезло, что мы, хоть и иностранцы, но из англоговорящих стран. Английский – самый популярный язык во Франции. Большинство французов моложе сорока говорят на нем довольно сносно. Воспитательница Бин просит меня и одного папу из Канады прийти как-нибудь утром и почитать детям вслух книжки на английском. Некоторые друзья Бин берут уроки английского. Их родители не устают повторять, как повезло Бин, что она билингва.
Но в том, что твои родители – иностранцы, есть и недостатки. Саймон вспоминает, как в детстве – он вырос в Голландии – ему всегда было стыдно, когда его родители говорили по-голландски на людях. Думаю об этом, когда в конце года в детском саду Бин родителей приглашают принять участие в концерте. Большинство французов, естественно, знают слова всех детских песен. Я же что-то мямлю невпопад, надеясь, что Бин меня не слышит.
Понимаю, что придется пойти на компромисс и примириться с двумя "личностями" Бин: ведь в то время как я пытаюсь сделать ее американкой, она стремительно превращается во француженку. Я уже привыкла к тому, что она называет Золушку Сандрийон, а Белоснежку – Бланш-Неж. Смеюсь, когда она сообщает, что мальчик из ее класса любит Спидеррмена – с французским раскатистым "р", – а не Спайдермена, Человека-паука. Но не хочу даже слышать о том, что семь гномов поют "Хей-хо" (а они действительно поют во французской озвучке). Некоторые вещи для американцев – святое!
К счастью, кое-какие американизмы все же очень заразны. Однажды утром веду Бин в детский сад по улицам нашего квартала, и она вдруг начинает распевать: "Солнышко завтра взойдет". Поем вместе всю дорогу. Моя оптимистичная американочка все еще со мной.
Наконец решаюсь расспросить знакомых французов об этой загадочной фразе, – "кака". В ответ они смеются над тем, что я так переживаю. Оказывается, "кака" – действительно ругательство, но только для маленьких. Дети перенимают его друг у друга примерно в то время, когда привыкают к горшку.
Когда ребенок говорит "кака", это приравнивается к маленькой шалости. Но родители понимают, что в этом вся прелесть. Дети словно показывают язык всему миру и нарушают правила. Взрослые французы, с которыми мы обсуждаем эту тему, соглашаются, что, поскольку у детей так много правил и ограничений, им нужна и свобода. "Кака" – это способ ощутить себя сильным и независимым.
Анна-Мари, бывшая воспитательница Бин, снисходительно улыбается, когда я спрашиваю ее об этом словечке.
– Это часть детсадовской среды, – объясняет она. – Мы тоже так говорили, когда были маленькими.
Все это вовсе не означает, что дети могут ругаться, когда им вздумается. Авторы энциклопедии для родителей "Ваш ребенок" советуют разрешать детям ругаться, но только когда те в туалете. Некоторые родители говорят, что запретили произносить "плохие слова" за обеденным столом. Но не запрещают их вообще, просто учат использовать в соответствующей ситуации.
Мы с Бин едем в гости к нашим друзьям-французам в Бретань, и они вместе с маленькой дочкой хозяев показывают язык бабушке. Та тут же усаживает их и читает лекцию: когда можно и нельзя делать такие вещи.
– Когда вы одни в своей комнате – пожалуйста. Одни в туалете – пожалуйста. Можете ходить босиком, высовывать язык, показывать пальцем, кричать "кака". Все что угодно, когда рядом никого нет. Но в детском саду – нельзя! За столом – ни в коем случае! Когда рядом папа или мама – нет! На улице – нельзя! C’est la vie. Такова жизнь. Надо понимать разницу.
Разузнав поподробнее, что такое "кака", мы с Саймоном решаем снять мораторий на использование этого выражения. И разрешаем Бин ругаться, но только без фанатизма. Нам нравится подтекст "кака сосиски", иногда мы даже сами так говорим. Ругательство для самых маленьких: как это мило! И как по-французски!
Однако понять все тонкости употребления этого выражения нам оказывается не под силу. Однажды в воскресенье папа одной из детсадовских подружек Бин заходит к нам домой за дочкой и слышит, как Бин носится по коридору и вопит: "Кака!" Папа, который работает в банке, взглянул на меня настороженно. Уверена, он рассказал обо всем жене, потому что та девочка у нас в гостях больше не появлялась!
Глава 10
Тандем
Итак, я достигла идеального веса, плюс-минус сто граммов. Значит, можно заводить второго ребенка!
Но забеременеть не получается.
А ведь все вокруг ходят с животами. Мои подруги, которым, как и мне, под сорок, видимо, не хотят упускать последний шанс. Когда я забеременела Бин, это было, как заказать пиццу. Хотите? Звоните и получайте! Вышло с первого раза.
Но на этот раз доставка пиццы не работает. Проходят месяцы, и я все отчетливее ощущаю, как увеличивается разница в возрасте между Бин и ее гипотетическим братиком или сестричкой, которых, возможно, и не будет. Не так уж много времени у меня осталось. Если не заведу второго ребенка в ближайшее время, маловероятно, что у меня будет третий – чисто физически невозможно. Врач говорит, что мой цикл слишком удлинился, а яйцеклетка не должна так долго лежать на полке, прежде чем воссоединится с потенциальным спутником жизни. Мне прописывают хломид, увеличивающий выработку яйцеклеток и повышающий мои шансы на зачатие. Тем временем все больше и больше подруг звонят сообщить прекрасную новость: они беременны! Я за них рада. Нет, правда.
Примерно через восемь месяцев мне рекомендуют рефлексотерапевта, который специализируется на бесплодии. У врача длинные черные волосы, ее кабинет расположен в не самом престижном деловом квартале Парижа. (В большинстве городов один китайский квартал, а в Париже их пять или шесть.) Она рассматривает мой язык, втыкает иголки в руки и интересуется продолжительностью цикла.
– Да, слишком длинный, – качает она головой и объясняет, что яйцеклетка увядает, так долго пролеживая без дела. И выписывает рецепт какого-то пойла – на вкус, как кора. Послушно пью варево. Забеременеть по-прежнему не получается.
Саймон утверждает, что одного ребенка ему вполне достаточно. Из уважения к нему обдумываю такую возможность – в течение примерно четырех секунд. Мною движет какой-то первобытный инстинкт, но это не похоже на инстинкт выживания: скорее, на неодолимую тягу к вкусненькому. Хочу еще пиццы! Возвращаюсь к своему врачу и говорю, что готова повысить ставки. Что еще она может предложить?
Врач считает, что нам рано пробовать крайнее средство – искусственное оплодотворение (во Франции государственное страхование покрывает шесть сеансов ЭКО для женщин моложе сорока трех лет). Вместо этого она учит меня делать уколы в бедро: буду колоть лекарство, ускоряющее наступление овуляции. Чтобы метод сработал, укол нужно делать строго на четырнадцатый день цикла. Да, и еще одно условие: сразу после укола надо заняться сексом.
Но оказывается, на следующие две недели Саймон уезжает в Амстердам – у него работа. Для меня вопрос, ждать ли еще месяц, даже не стоит. Приглашаю няню и договариваюсь встретиться с Саймоном в Брюсселе – на полпути между Амстердамом и Парижем. Планируем спокойно поужинать и удалиться в гостиничный номер. Пусть ничего не выйдет, хоть отдохнем, а на следующее утро Саймон вернется в Амстердам.
На долгожданный 14-й день в Голландии поднимается ураган, на железной дороге сплошные задержки. Приезжаю в Брюссель примерно в шесть вечера, и тут звонит Саймон: его поезд встал в Роттердаме. Непонятно, какие поезда пойдут дальше и пойдут ли вообще. Может, сегодня он в Брюссель вообще не успеет. Короче говоря, он мне перезвонит. Я нажимаю "отбой", и как по команде начинается дождь.
Шприц у меня в переносном холодильнике, на льду, который растает через пару часов. Что, если поезд встанет, и там будет жарко? Бегу в супермаркет, покупаю пакет замороженного зеленого горошка и кидаю его в сумку-холодильник.
Перезванивает Саймон: отправляют поезд из Роттердама в Антверпен. Могу ли я встретиться с ним там? На огромном экране над головой вижу, что поезд из Брюсселя в Антверпен отправляется через пару минут. Хватаю холодильник с горошком и шприцем и бегу к платформе. Это похоже на сцену из "Секса в большом городе" или "Идентификации Борна", – как вам больше нравится.
Я уже готова вскочить на антверпенский поезд, когда звонит Саймон и кричит в трубку: "Никуда не уезжай!" Оказывается, он уже сел в поезд, идущий в Брюссель.
Беру такси до гостиницы, уютной и теплой, с большой елкой, наряженной к Рождеству. Мне бы благодарить Бога за то, что я вообще добралась сюда, однако номер, в который меня привел портье, не отвечает моим представлениям о романтической атмосфере. Он показывает другой, на последнем этаже, с мансардным потолком. Этот больше похож на место, где я хотела бы зачать ребенка.
Поджидая Саймона, принимаю ванну, надеваю халат и спокойно делаю себе укол. Понимаю, что из меня вышла бы неплохая героинщица. Однако надеюсь, что этого не произойдет. Лучше уж я стану неплохой мамой двоих детей.
Через несколько недель еду в Лондон по работе. В аптеке покупаю тест на беременность. Потом иду в кулинарию и покупаю сэндвич – с единственной целью: сделать тест в тускло освещенном подвальном туалете. (Ну ладно, допустим, сэндвич я тоже умяла с удовольствием.) К моему изумлению, тест показывает две полоски. Звоню Саймону, пока тащусь с чемоданом на встречу. Он тут же придумывает всякие прозвища нашему будущему младенцу. Поскольку бэби зачат в Брюсселе, не назвать ли нам его "брюссельской капусткой"?
Через пару недель Саймон идет со мной на УЗИ. Лежу на кушетке и смотрю на экран. Детка выглядит прекрасно: есть сердцебиение, головка, ножки. Потом замечаю сбоку какое-то темное пятно.
– А это что? – спрашиваю врача.
Та чуть смещает датчик. И вдруг на экране появляется еще одно маленькое тельце: с сердцебиением, ручками и ножками!
– Близнецы, – говорит врач.
Это один из самых прекрасных моментов в моей жизни. Мне словно вручили подарок: две пиццы! А какой эффективный способ размножения для женщины, которой уже за тридцать пять!
Но когда я поворачиваюсь к Саймону, то понимаю, что лучший момент моей жизни для него, возможно, худший. Кажется, он в шоке. Сначала мне даже не хочется знать, о чем он думает. У меня самой голова идет кругом. Но он, кажется, совершенно сражен важностью этого известия.
– Кончились те деньки, когда я мог спокойно посидеть в кафе, – бормочет он. Понятно, уже предвидит конец свободной жизни.
– Купите кофемашину, – советует узистка.
Мои друзья и соседи-французы поздравляют нас. Как нам удалось зачать близнецов, никто не спрашивает. Зато мои друзья-американцы не отличаются тактом.
– А вы не ожидали? – спрашивает одна мама из группы Бин, стоит мне поделиться новостью. Мое нейтральное "нет" вызывает новые вопросы: – А твой врач удивился?
Я слишком занята, чтобы обижаться. Мы с Саймоном решили, что нам нужна не кофемашина, а квартира побольше. (В той, где мы живем, всего две маленькие комнаты.) Вопрос становится еще актуальнее, когда мы узнаем, что наши близнецы – мальчики.
Осматриваю несколько квартир, но все они или слишком темные, или слишком дорогие, или с длинными страшными коридорами, ведущими в крошечную кухню (видимо, в XIX веке считалось не комильфо, если запахи еды, приготовленной слугами, достигали гостиной). Агенты по недвижимости расхваливают эти квартиры как "очень спокойные". Видимо, во Франции считается, что это главное качество как для жилья, так и для детей.
Я так сосредоточена на поисках квартиры, что почти не нервничаю из-за беременности. Кажется, следуя примеру француженок, я наконец поняла, что нет никакой необходимости отслеживать, правильно ли формируются брови у зародыша. (Хотя у моих зародышей их целых четыре – есть из-за чего волноваться.) Да, некоторые проблемы касательно рождения близнецов меня беспокоят – например, преждевременные роды. Однако большинство волнений снимают регулярные визиты к врачу. Поскольку у меня близнецы, я хожу в клинику чаще и чаще делаю УЗИ. И каждый раз красавец-узист показывает мне на экранчике "младенца А" и "младенца Б", а потом шутит, всегда одинаково: мол, можете потом выбрать им и другие имена. И я каждый раз улыбаюсь.
На этот раз больше волнуется Саймон – только переживает он за себя, а не за детей. Он даже дорогой французский сыр теперь ест с таким видом, будто это в последний раз в жизни. А мне очень нравится внимание к моей персоне. Несмотря на бесплатное ЭКО, близнецы в Париже воспринимаются как нечто необычное. (Я слышала, что и при ЭКО врачи часто подсаживают только один эмбрион.)
Проходит несколько недель, и живот становится заметен. На шестом месяце я уже выгляжу так, будто вот-вот рожу. Даже одежда для беременных мне маловата. Вскоре не только взрослые, но и маленькие дети начинают понимать, что ребенок в животе не один.