Творческую потребность человека, спонтанное формирование образов можно понять и как потребность в созидании и обнаружении смысла. Символы являются посланиями, обладающими смыслом, позволяющими возникать чему-то новому. Они показывают нам, кем мы могли бы быть и какими хотели бы быть, выполняют проспективно-финальную (целеполагающую) функцию, как это называют в аналитической психологии. Мы нуждаемся в символах, потому что они ведут нас вперед, выращивают в нас чувство осмысленности, делают нас открытыми для вопроса "Зачем я живу?". Они ведут нас через тернии иного, безусловного, таинственного, того, что наше ограниченное сознание не может познать. Символический язык, образ, сновидение всегда впереди нас, в образе концентрируются ключевые моменты нашего психического развития. Там, где физическая и психическая основа нашего существования была разрушена и душевный ландшафт отмечен потерянностью, утратой себя и своего места в мире, на таком пределе нашего существования символы возникают с особой проникновенностью, и в неисцеленную имманентность текущей ситуации прорывается луч трансцендентного. Эти символические образы, знаки границ и пределов действуют на нас целительно, если мы позволяем им "говорить" и всеми органами чувств воспринимаем их мощную энергию.
Если мы позволим себе войти в символический мир, который освобождает нас от интеллектуализма и переоцененной рациональности, то увидим, что там символы распространяют покой и умиротворение, поддерживают культуру тишины. Когда мы взаимодействуем с символами, то должны внутренне приостановиться и замедлиться, чтобы позволить их нуминозности проникнуть в нас. В таком подходе к символическим образам нашего бессознательного нам нужны эмпатическое понимание, интуиция и фантазия, "голос сердца", ведь "главное невидимо для глаза" (Сент-Экзюпери). Также и при терапевтическом подходе к сновидениям часто надо сначала "подружиться" с ними и хотя бы некоторое время лишь созерцать их вместо того, чтобы сразу их рационально толковать. Смысл сновидений редко лежит на поверхности, чаще он укрыт от нас странным и загадочным образом, окружен таинственностью, полон знаков, указывающих на скрытую истину, которая, как сказал Хайдеггер, "кажется недоступной".
Наши сновидения и фантазии указывают на то, что было отщеплено и вытеснено, на то, что мы можем символически "обработать", чтобы воссоединиться с ним. Исцеление возможно, лишь когда мы распознаем и примем символический лейтмотив нашей "жизненной мелодии", основополагающий узор смыслов в нашей "жизненной драме". В ходе психотерапевтической встречи мы можем в символической форме заново разыграть эту жизненную драму. Старые страхи близости и самоотдачи или отграничения и изоляции заново и иначе переживаются в отношениях в переносе. В психодраме символические действия и ритуалы оказывают эффект переструктурирования и создают новый корригирующий опыт. Символы руководят индивидуацией и обогащают этот процесс. В ходе индивидуации мы на самом глубинном уровне переживаем то, что наш жизненный путь контролирует не сознательное Я, а центральный архетип Самости, и он обращается к нам с помощью символов.
Когда мы в терапии работаем с рисунком, этот процесс обнаруживает самую изначальную и основную жизненную тему, персональный узор смыслов. Процесс творческого формулирования, придания формы указывает на ресурсы, на возможности преодоления внутренних препятствий и на трансформирующую силу духовных символов. Если в рисунках и образах спонтанно появляются такие символы, как крест, круг, центр, сердце, яйцо и т. д., это значит, что граница между частью и всеобъемлющим целым преодолена и можно перейти к исследованию новых, неизведанных психических пространств. Психоаналитически ориентированный арт-терапевт Гизела Шмеер в своей книге перечисляет темы и образы, имеющие отношение к духовному развитию, которые указывают на окончательный, космический смысл. К ним относятся: обнаружение духовного ядра/семени/зерна, захваченность и вовлеченность, всплытие/возникновение и невесомость, архетипы помощника и духовного целителя, лучи, связующие то, что внизу, и то, что наверху, внутреннее присутствие божественного сердца (Schmeer, 1994, S. 284).
Путешествие к своему центру, к духовному ядру часто олицетворяет символ лабиринта. Это древний экзистенциальный символ жизненного пути (Jaskolski, 1994), таинственный и нуминозный символический образ движения извне вовнутрь, который можно также понимать как символический образ становления, рождения и возрождения. Этот образ содержит в себе множество взаимосвязей и значений: например, блуждание по лабиринту сродни извилистым и окольным путям индивидуации в ходе терапии. Лабиринт может символизировать любые слои и уровни смысла человеческого существования. Как в Древней Греции символ служил для "узнавания" друга, так и сегодня он служит для самопознания и помогает в поиске истинного Я, помогает встраиванию нашего личного смысла в космическую полноту.
4. Обретение смысла в диалоге, исполненном любви
Я видел ЧЕЛОВЕКА и всю его глубину,
Я знаю мир до самых его корней.
Я знаю, что любовь – мира глубочайший смысл
И что я здесь, чтобы любить сильней.Кристиан Моргенштерн. Поздние стихи
Высшая основа врачевания – это любовь, ведь сколько есть любви, настолько и погода вокруг нас меняется. Коли наша любовь сильна, то и врачевание будет плодотворным, коли она немощна, то и плоды наши будут немногочисленны. Ведь это любовь учит искусству врачевания, нет врача, который обходился бы без нее.
Парацельс
Мы попытались приблизиться к пониманию жажды смысла – архетипической тоски и стремления получить ответ на вопрос "Зачем все существующее и происходящее с нами?". В ходе психотерапевтической работы с людьми, когда они оказываются в критической ситуации, перед терапевтической парой неизбежно возникает вопрос о "первопричине бытия", о смысле и цели страданий. Этот вопрос встает перед нами, когда мы ищем глубинного доверия и подлинности собственной сути, когда мы находим ценности и новое представление о человеке, в которое могло бы быть интегрировано утраченное человеческое достоинство. В рассказах наших пациентов мы слышим об этом как о поиске освобождения от зажатости вследствие страхов, о тоске по "спасению", о настойчивом желании преодолеть пережитый ущерб и травматизацию, "исцелиться в глубине души" (Stähelin, Scmycker-von Koch, 1990), о страстном стремлении вырваться из хронического состояния самоотчужденности и фрагментированности Я. В психотерапевтической работе со многими пациентами-беженцами мы ощущали не только их тоску по "родине", но и стремление найти духовное пристанище, ощутить, что они любимы и защищены, несмотря на людскую разрозненность и нехватку подлинных отношений в нашем обществе потребления и одноразовых вещей.
Мы не верим в мрачный прогноз Хоркхаймера: "То, что мы называем смыслом, исчезнет". Напротив, судя по нашему опыту, именно в критических ситуациях тяжелейшего страдания, в состоянии травмы и бедствия становится возможным преодолеть границу тайны смысла и тайны жизни и смерти. Как помогающие профессионалы, в терапии мы часто наталкиваемся на пределы нашей естественно-научной парадигмы, а, как люди, болезненно ощущаем собственные ограничения. Задаваясь вопросом, что исцеляет и что спасает, мы пытаемся преодолеть границы и пределы сознательной личности.
Тема границ неразрывно связана с вопросом о смысле. С того момента, как человек "вкусил плод с древа познания", то есть когда возникло сознание, он вышел на новый уровень бытия. Ценой такого развития сознания стал уход от единства, болезненный отход от собственной природы. Способность к дуалистическому восприятию и понятийному мышлению привела к возникновению множества расколов: расщепление на субъект и объект, на дух и материю, на осознаваемое и бессознательное, отщепление Я от его внутренней и внешней природной основы. Обретение сознания и вытекающей из этого свободы, отличающей нас от животных, принесло человеку и страдания от этой свободы. Будучи "приговоренными к свободе" (Сартр), мы в то же время утратили райскую защищенность. С тех пор мы страдаем от тоски по "раю", от утраты единства и полноты, от неисцеленной множественной расщепленности.
Цитата из Парацельса в эпиграфе к этой главе показывает путь к целостному пониманию исцеления, к тому, как можно воссоединить разделенное. Врачевание связано с искусством исцелять, созидательная символическая функция этого искусства сходна с творческой силой любви. Исцеление и любовь всегда являются творческими актами, потому что позволяют появиться новому, установить отношения, порождают живое, создают смысл. Любовь символизирует "божественное", ведь акт созидания, творения происходит с любовью.
Слово "Heil" ("спасение") происходит в немецком языке от того же корня, что и слово "исцеление" (Heilung), и слово "святой", "священный" (heilig). Любое врачевание нацелено на целостность, которая переживается как нечто спасительное и священное. При сопровождении страдающих людей мы ощущаем, что "исцеление" все же остается тайной и являет собой то, что не измерить статистикой. Исцеление всегда опирается на духовное измерение нашего человеческого бытия, на "mysterium divinum". Мы можем понимать "божественное" как метафору нашей внутренней духовной сущности – "искру души", "внутренний огонь", "Самость", то есть как "предел возможного психического переживания в рамках самой психики" (И. Якоби). Ранее мы описывали "religio" как восстановленную связь с "первоосновой бытия", как религиозное переживание, которое, по словам Юнга, – источник жизни, смысла и красоты, которое придает миру и человечеству новый облик.
Жажда смысла – это, наконец, стремление проникнуть в это измерение, поиск и спасение, исцеление. Поэтому мы в своем психотерапевтическом искусстве встречаемся с вопросом о смысле, который не имеет отношения к ностальгии по смыслу и не обесценивается до невротического симптома, а, напротив, возникает из потребности быть "исцеленным", чувствовать единство тела, духа и души, а также из стремления принимать участие в большей целостности. В психотерапии исцеление может означать, что человек заново находит "утраченную первооснову бытия", свою Самость. Если нам это удается, то мы чувствуем и знаем, что нашли смысл своей жизни, скрытый за скоплением бессмысленности болезненных симптомов. Рене Бютлер пишет в своей книге о мистике мира:
"Как однажды проникновенно выразился Кристиан Моргенштерн, в конце концов, жизнь не имеет никакого другого смысла, кроме божественного, и в путешествии по жизни он служит нам компасом и мерой. Он есть божественный закон в самом сердце человека, действующий через Самость, и самом полном своем выражении – это любовь" (Bütler, 1992, S. 153). Чтобы использовать этот "компас" в психотерапии, мы должны отойти от расщепленного представления о человеке, которое редуцирует пациента до объекта, и напоминать себе о том, что человеку присуща "дуальная модальность" взаимного бытия в любви, как это называет Бинсвангер в дазайн-анализе. Бубер говорит о "диалогическом принципе", подразумевая, что Я созревает лишь рядом с Ты. Мы можем лишь тогда приблизиться к себе, когда мы сблизились с другим.
Исцеление также может произойти лишь при отношениях, наполненных готовностью помогать, заботой и любовью, при которых другой воспринимается как тайна и принят на глубинном уровне.
На иврите слово "любить" – синоним "познать", то есть любить, – означает воспринимать всю суть другого такой, какой ее когда-то задумал Бог. В Первом послании к коринфянам мы читаем: "Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, – то я ничто".
Если мы, терапевты, "любим", тогда мы на "верном" пути. Это убеждение Бл. Августин выразил очень просто: Ama et fac qod vis (Люби и делай, что хочешь). Тогда мы сможем увидеть в психическом потенциале пациентов то, что они сами в себе не замечают; тогда мы увидим страдающего человека таким, какой он есть, и сможем "вернуть" ему его образ, отраженный нами с любовью. Достоевский однажды очень красиво сказал, что любить человека означает не что иное, как видеть его таким, каким его задумал Бог. И на Востоке нам встречается похожая мудрость о любящем знании:
"Разница между Буддой и обычным человеком заключается в том, что Будда знает, что он Будда, а обычный человек не знает, что он – тоже Будда" (Хуэй Нен).
Любящий способен создать с помощью своей любви такой образ любимого. В терапии мы также должны своей любовью воссоздавать все здоровое и священное в наших пациентах, помогать расширять их "ценностные горизонты" и за всеми их невротическими искажениями и фрагментированной идентичностью, за их нецелостностью разглядеть самую суть. В своих философских трудах Шелер подчеркивал, что любовь "открывает" ценности для восприятия и расширяет "ценностную панораму", в то время как ненависть, наоборот, ее сужает. Как любящий дает любимому человеку "ценностный аванс" и тем самым содействует его развитию, так и любящая позиция терапевта, то есть непредвзятое и принимающее "да" в отношении больного человека, усиливает импульсы к личностному росту и действует как целительное "снадобье".
Психотерапия выдвигает на передний план ценность личности, ценность того, кем является человек, а не того, чем он обладает. Такое безусловное "да" другому человеку и преодоление "стремления иметь" (Фромм) является глубинным переживанием, наполненным смыслом. Считая любовь лучшим лекарством, мы интегрируем духовное измерение в наше искусство врачевания, ведь "любовь – это высший смысл всего, что нас окружает" (Тагор). Любовь, по мнению Ганди, "намного более великая наука, чем любая из современных наук".
Эрих Фрид в своих стихах показывает нам, что есть любовь:
То, что есть…
Это чепуха, – говорит рассудок.
Это то, что есть, – говорит любовь.Это несчастье, – говорит расчет.
Это только боль, – говорит тревога.
Это безвыходность, – говорит прозорливость.
Это то, что есть, – говорит любовь.Это смешно, – говорит гордость.
Это легкомысленно, – говорит осторожность.
Это невозможно, – говорит опыт.
Это то, что есть, – говорит любовь.
Глубинное душевное и сущностное соприкосновение, которое может произойти в аналитическом процессе, переживание защищенности в терапевтическом пространстве, доверие, возможность разделить всю правду о себе с другим человеком и пройти вместе с ним путь, ведущий к обнаружению собственных ресурсов и целительного центра, – все это обладает качеством нуминозности. Радость, свидетельствующая о "психическом рождении", освобождающем от "затмения души", чувство счастья от того, что довелось принять участие в становлении другого, в расширении его свободы и возможностей обнаружить на своем жизненном пути скрытый смысл, делает нас, помощников, смиреннее и скромнее, так как происходящее указывает на "аналитическое третье", растворяющее границы между Я и Ты, нечто большее и общее между пациентом и терапевтом.
Как и любая другая встреча между людьми, терапевтические отношения включают в себя три элемента: во-первых, "безграничное" вчувствование в смысле эмпатии и самоотдачи; во-вторых, отграничивающую и структурирующую конфронтацию; в-третьих, взаимодействие с обсуждаемой темой, с "логосом". Лэнгле называет это духовное измерение "мостом, на который опираются отношения". Он сравнивает "бытийный" аспект отношений с "комнатой", в которую мы входим, вступая в отношения, а "образный", или "образующий" аспект – с "предметами", которыми мы заполняем комнату. Если оба аспекта отношений сосуществуют вместе – собственно, тема, которая обсуждается, и психическое пространство, в котором оба партнера "раскрываются" при встрече, – то может возникнуть третий элемент отношений – любовь – как заметное углубление взаимодействия при встрече двух личностей, когда "другому говорится не только да, но и ты" (Längle, 1986, S. 55–74). В процессе трансценденции "вертикальной оси" между Я и бессознательным, а также "горизонтальной оси" между Я пациента и Я терапевта, на уровне сознания возникает мистерия любви как чего-то третьего, к чему мы безуспешно пытаемся лишь приблизиться с помощью понятий смысла, духовности и тайны.
Если мы рассмотрим ценности, важные для терапевтической встречи, то есть правдивость, аутентичность, доверие, принятие, душевную теплоту и эмпатию, то заметим, что этот же набор ценностей играл важную роль "на пути спасения" в мистических учениях. На духовной тропе нам нужна установка на правдивость, любовь, ненасилие, доброту, мягкость и милосердие, готовность прийти на помощь, сострадание и почитание божественного.
Психотерапия и духовность тесно связаны друг с другом. Поиск спасения и исцеления направлен, в конце концов, на одно и то же, на то, чтобы узнать собственную суть и сущность мира, найти в свое счастье и умиротворение, что является архетипическим стремлением к раю и тоской по нему. Мы можем провести параллель между психотерапией и пути к спасению, который предлагали мистики. В мистике различают путь действия, путь любви, путь познания и путь внутреннего опыта.
Путь действия означает верное поведение, этические действия в соответствии с ценностями, которые мы называли выше. В нашей терминологии путь действия соответствует аспекту созидания смысла, то есть ответственной активности как ответу на вопрос о смысле конкретной ситуации.
Путь любви, который в Индии называют Bhakti-marga, начинается не как любовь к Богу, а как любовь к ближнему своему, и напоминает о необходимости любить самого себя, как сказано: "Возлюби ближнего своего, как самого себя". Затем наша самость связывает нас с нашим окружением и, наконец, с Богом. На этом пути истина, добро и красота воспринимаются как единое целое. В психотерапии это означает, что исцеление и смысл переживаются лишь в терапевтических отношениях и что "нет исцеления без симпатии", как сказал Ференци. Невозможно исцеление без диалога в любви. Для исцеления нужны "любовь и понимание" (Ferenczi, 1988, S. 265).
Фрейд достаточно скептически относился к понятию исцеления и в статье "Неудовлетворенность культурой" писал: "Можно сказать, что в плане Творения не была предусмотрена возможность, что человек будет счастлив" (Freud, 1968, 14,
S. 434), – поэтому его терапевтическое целеполагание было более чем скромным – "превратить бедственное истерическое состояние в обычное несчастье" (Freud, 1968, 1, S. 312), научить пациента "выносить" жизнь с учетом реальности и обладать минимальными "способностями получать удовольствие и работать" (Freud, 1968, 11, S. 476). В то же время в одном из писем Юнгу он формулирует, каким может быть исцеление. "Есть, собственно, лишь исцеление благодаря любви" (06.12.1906, Briefwechsel, 1984). Но речь идет не о любви аналитика, а о любви пациента в переносе, без которой невозможно никакое душевное изменение.