* * *
Не знаю, как для других, а для меня мое образование, работа, карьера всегда были на первом месте. Вы согласны, что в сегодняшнем мире образованность, информированность, профессионализм – самое главное? И меня родители с детства приучили, что всего этого надо достигать во что бы то ни стало. Я старательно училась, а когда начала работать, довольно ревностно относилась к тому, чтобы быть на уровне, быть в курсе всего нового, что появляется в нашей профессии, повышать квалификацию, общаться с профессионалами. Я хотела быть лучшей в своем деле, и мне казалось, что у меня это получается, а другие это замечают и ценят. В общем, мне казалось, что так и надо жить. Но однажды произошел случай, который… нет, не то чтобы перевернул меня, но заставил как-то иначе посмотреть на жизнь. И я задумалась, что все, наверное, немного не так, как мне казалось раньше. В общем, расскажу.
Мне повезло учиться в аспирантуре у N. Я долго добивалась этого, и, можно сказать, случай мне улыбнулся. Он был не только известным ученым, но и блестящим эрудитом, отличным руководителем, на которого я всегда мысленно равнялась. Я во всем старалась ему соответствовать. Я была не единственной его аспиранткой, и со всеми у него складывались не только профессиональные, но и дружеские, очень человеческие отношения. Мне казалось, он меня ценит, и мне очень хотелось приблизиться к нему и сохранить отношения даже после защиты.
Через год после нее ему должно было исполниться 60 лет, и в институте загодя стали готовиться к этой дате. Намечалось грандиозное празднование, но меня как-то не очень привлекали к подготовке, я сама предложила свою помощь. Я приготовила речь, купила собственный подарок для N., который, как мне казалось, он должен оценить, а вместе с ним – мое внимание, мое знание его привычек, мой юмор.
И тут я с удивлением обнаружила, что меня нет в числе приглашенных на банкет, так сказать, для узкого круга, для близких друзей, который должен был состояться после официальной части. Почти все его аспиранты разных лет там были, но некоторых не пригласили – в том числе и меня. Я была расстроена и сбита с толку! Он столько раз мне говорил, что я – одна из его лучших учениц, что он ценит мою целеустремленность и работоспособность… и вдруг… Я почувствовала… нет, даже не обиженной, а – отверженной, изгоем, обманутой в своих лучших чувствах. Я не могла поверить, что здесь нет никакой ошибки! Промучившись в сомнениях и расстройствах, я позвонила ему накануне празднования и в разговоре несколько раз упомянула, как много для меня значила работа с ним, как мне хотелось бы поздравить его лично, а не только официально, но… личного приглашения я так и не получила, сколько ни надеялась. Я была просто обескуражена! Он был такой значимой величиной в моей жизни. Я воспринимала его почти как своего Пигмалиона. И вот – я сама, как ни старалась, не значила для него ничего. Мне казалось, весь мой хорошо сбитый мир, мои ценности – все внезапно рухнуло и погребло под собой многое из того, что мне казалось незыблемым. Этот случай, хотя прошло уже больше пятнадцати лет, горит во мне… После него многое стало для меня незначимым. Он стал призмой, через которую я часто рассматриваю свои поступки и достижения.
Ольга Б., 45 лет
Биографемы и автографемы
Для различения единиц жизненного и экзистенциального опыта мы используем два основных термина – "биографема" и "автографема", добавляя к ним еще один – "мифологема", о котором будем говорить ниже.
Под биографемами (Р. Барт, М. Н. Эпштейн) подразумеваются актуальные "структурные единицы жизненного целого", которые личность сочла значимыми и необходимыми для фиксации и понимания своего существования в мире и осуществления необходимых ей социальных практик ("дружба", "одиночество", "встреча", "болезнь", "война", "счастье" и т. д.). Располагая нужные биографемы в определенном временно́м и смысловом порядке, люди конструируют тексты, связанные с типичными для исторического времени и условий нормативными жизненными событиями и способами решения социально-возрастных задач. Большинство из них обычно опираются на прецеденты, архетипы, стереотипы, образцы текущих культурноисторических хронотопов, в них нечасто раскрывается какое-то очень уж значимое и специфическое содержание, самобытность личности рассказчика.
Ниже приведены фрагменты личных историй, содержащие распространенные биографемы.
* * *
Вот все говорят: "У ребенка должна быть полная семья, иначе не видать ему счастья, да и личных проблем впоследствии не избежать". А я скажу вам: "Глупости все это". Семья – это не столько люди, сколько отношения между ними. Для меня и брата семьей были фактически мой отец и дед. И это, я вас уверяю, была образцовая семья, лучше которой еще поискать надо.
Начну с того, что моего отца воспитывал фактически тоже отец: его жену, мою бабушку, когда отцу было всего три года, сбил автобус. Воспитывать его до семи лет помогала незамужняя сестра деда, которая тоже рано умерла. Дед был военный, вышел в отставку и больше никогда не женился, вообще женщин в дом не водил. Сыну – моему отцу – дал отличное образование, привил много полезных навыков и отличные жизненные принципы, хотя никогда не давил на него, не "воспитывал", не пытался выгнуть его личность в ту сторону, в которую хотелось бы ему самому.
Они с отцом всегда с удовольствием, взахлеб вспоминали совместные отпуска у моря, походы в лес, праздники, которые отец устраивал для него и его друзей. Они никогда не уставали друг от друга и до старости сохранили даже не отцовско-сыновьи, а какие-то дружески-партнерские отношения. Они всегда были заодно, понимали друг друга с полуслова. Не помню, чтобы они когда-то спорили или обижались друг на друга. Я бы сказал: они всегда были на стороне друг друга. Вот это и есть семья – всегда быть на стороне друг друга, уважать интересы близкого человека, хотеть жить для него, воспринимать его цели как свои. А делают это в семье мужчины или женщины – это, наверное, дело десятое.
Мой отец женился на своей однокурснице по большой любви в 22 года, через два года у них появился я, а еще через пять лет мама умерла родами, а на свет появился мой брат Андрей. Я ее почти не помню. Нас у отца и деда стало двое, и… история повторилась. Отец больше никогда не женился, хотя даже на моей памяти вокруг него крутилось много разных женщин. Но это, наверное, наша семейная традиция – мы все однолюбы, и мы с братом – не исключение. Конечно, мы с ним никогда и не знали, каково это – иметь мать, вообще что такое женщина в доме, но мы, видимо впрямую и не ощущали недостачи. Отец и дед как-то сумели заменить или восполнить женское влияние.
Мы всегда были обстираны и начищены, всегда аккуратно пострижены и отмыты до блеска. Отец с дедом оба умели готовить: еда была нехитрая, разве что по праздникам они нас старались чем-то удивить, но все всегда было очень вкусно. Дедова кулебяка просто таяла на языке, хотя, например, торты и печенье мы всегда покупали, он "специализировался" только на кулебяке. А отец умел печь ржаные лепешки с тмином, вкус которых я помню и сейчас. Мы учили языки, занимались борьбой, лыжами и модной тогда йогой, ходили в кружки и никогда не тяготились всем этим.
В доме всегда был порядок и дисциплина, но не военные, как вы могли бы подумать, а – домашние, уютные, повседневные. Каждый знал свои обязанности, никому не надо было напоминать, что и когда делать. Мы были – семья, команда, единое целое, в котором все части соединены на удивление правильно и точно. Вообще не припомню, чтобы нас когда-то наказывали, да мы и поводов особых не давали. А если и случалось что-то из ряда выходящее, об этом всегда говорили вместе – не нотации читали, а именно обсуждали, безо всяких истерик и упреков.
Отец всегда следил за нашим кругом чтения, благо у нас была и есть хорошая домашняя библиотека, выписывали толстые журналы, и мы устраивали семейные чтения по ролям (брату всегда доставались женские роли, и он сначала обижался, а потом свыкся), обсуждали то, что читали и смотрели, ходили в театр, у нас были абонементы в консерваторию и в кинотеатр повторного фильма… Не знаю, чего там мы были лишены… Мы чувствовали себя счастливыми все детство и юность. Нас понимали и… всегда были на нашей стороне. Они оба, и отец и дед, всегда были в курсе наших знакомств, а наши с братом друзья дневали и ночевали у нас дома и на нашей даче на каникулах, и никому никогда не было скучно. Так что для меня семья – это эти два человека: отец и дед.
Станислав А., 53 года
* * *
Знаете, мои бабушка и мама пережили войну и голод, поэтому еда в нашей семье всегда имела особое значение. Обе они очень хорошо готовили, были без преувеличения редкими хозяйками – могли, как в сказке, суп из топора сварить, уж я не говорю о крапиве, сныти, папоротнике или морковной ботве! И меня с детства приучили вкусно готовить из чего угодно и с уважением относиться к любым продуктам.
У нас в доме никогда не пропадало ни крошки хлеба, ни залежавшихся фруктов, ни позабытого куска сыра, ни подкисшего молока. Собственно, и залеживалось что-то редко, но если вдруг такое и случалось, даже из всяких остатков (или, как у нас принято было говорить, "некондиш’на") они могли сотворить настоящее кулинарное чудо. У меня среди семейных рецептов есть и пирог из картофельных очистков и "аглицкий пудинг" из хлебных крошек (готовя его, бабушка всегда приговаривала, что "этот дивный пудинг есть очень вкусный блюдинг")! И я еще девочкой поняла, что любая еда – это ценность, даже своеобразный символ семьи, семейного порядка и самой хозяйки.
Когда у меня появилась своя семья, я всегда следила, чтобы дом был – полная чаша, чтобы все всегда были сыты, чтобы гости любили наши угощения, чтобы все ели в меру, не жадничая и не отвергая никакую еду, а главное – всегда получали удовольствие и от готовки, и от любой трапезы, какой бы простой и скромной она ни была.
Антонина Т., 74 года
На уровне формирования экзистенциального опыта жизнеописание несколько уходит от процессуально-хроникального характера и трансформируется в ментальный феномен. Социально ориентированный нарратив (повествование, рассказ, история) при этом заменяется индивидуально ориентированным ментативом (образно-вербальными картинами конкретных эпизодов опыта). И тогда жизнеописание предстает как последовательность только таких фрагментов жизни, которые человек считает событиями собственной жизни (пик-переживаниями, персональными открытиями, прозрениями и пр.), когда он остро "ощущал себя живым" (Батай, 1997), был активным творцом происходящего, "автором собственной жизни" (Низовских, 2007).
Часть биографем при этом трансформируются в автографемы. Автографема – это семантически свернутый, сжатый микросюжет, ядро которого составлено неким запечатленным в памяти и значимым для человека фактом, а толкования, оценки, переживания, представления, образные иллюстрации, домыслы выстраиваются вокруг него.
Чтобы было понятно, как биографема "перевоплощается" в автографему, приведем еще один фрагмент – в продолжение предыдущего рассказа Антонины Т.
* * *
В детстве на меня очень сильное впечатление произвел один случай. Я его запомнила на всю жизнь, настолько меня потрясла реакция бабушки и все, что затем последовало. Бабушка у меня вообще была очень уравновешенная, рассудительная, выдержанная, она никогда не ругалась и не спорила по пустякам. Увидеть ее взволнованной, кричащей, сыплющей проклятиями – это был абсолютный нонсенс. Она всегда вела себя достойно и сдержанно.
И тут однажды она прочитала в каком-то журнале "полезный совет", что можно чистить замшевую обувь кусочком немного подсохшего хлеба. Возмущению бабушки не было границ! Даже если кто-то так поступает, как это можно было опубликовать?! Она с гневом и болью рассказала об этом всем, кто хотел ее слушать, но, главное, она предприняла беспрецедентные для нашей семьи действия – сколько мы ее ни отговаривали, она написала возмущенное письмо в редакцию журнала с требованиями извинений ко всем читателям, на чью жизнь пришлись война и голод. Между ней и редакцией завязалась короткая, но яростная переписка, которую бабушка – тоже беспрецедентный случай! – вынесла на обсуждение, попросив мою классную руководительницу организовать классный час на тему отношения людей к хлебу. И там состоялась не менее эмоциональная дискуссия, в которой бабушка не нашла полного понимания. Но больше всего мне запомнилось другое: поняв, что отношение современных людей к хлебу вовсе не святое и однозначное и ей не переломить сложившуюся ситуацию, моя стойкая и сдержанная бабушка… расплакалась. И по сей день, когда я выбрасываю засохшие или заплесневевшие остатки хлеба (а я, надо сказать, делаю это очень редко, хотя хлеб сегодня часто бывает некачественным), я испытываю острое чувство стыда, вспоминаю бабушку и клянусь себе, что это – в последний раз.
Накопление биографем и обозначение их эмоционально-когнитивными метками не спонтанны. Воспользовавшись идеей К. Хорни, можно предположить, что они подчинены трем основным внутренним интенциям личности – "к людям" (любовь, защита, конформизм, подчинение, согласованность действий), "от людей" (независимость, свобода, отдаление от людей), "против людей" (успех, власть, признание, сила, подчинение других).
Биографема – своеобразный "мостик" между реальностью, в которой живет человек, и его соображениями о ней. Они в большей степени, чем другие единицы, участвуют в построении общей (базовой) картины мира субъекта. Остальные единицы во многом "отходят" от содержания реальных биографических фактов, заменяя его пристрастным отношением к ним. Являясь результатом герменевтической обработки фактов, эти единицы, обобщенно говоря, "занимаются" не реальностью, а самой личностью и проекциями в ее внутренний мир жизненных случаев.
Упорядочивание, сцепки и согласования автографем образуют новые, может быть, даже отличные от цепочки жизненных происшествий смысловые компоновки жизнеописаний и, следовательно, несколько иную структуру представлений о себе и описаний своей жизни. С помощью автографем формируются новые причинно-следственные связи, понятные и кажущиеся закономерными обычно только самому субъекту и иногда даже отходящие от объективной логики происходившего: к примеру, человек считает нечто "посланным ему наказанием за…", "знаком…", "предупреждением о…", "воздаянием за…".
Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, может быть иллюстрирована следующим образом. Например, рассказчик повествует о своей профессиональной карьере с целью социальной демонстрации того, как сформировался его нынешний достойный социальный статус, выстраивая необходимые биографемы ("образование", "служба", "достижения", "репутация", "профессионализм", "заслуги" и т. д.) в определенном логическом порядке. Тем самым он транслирует слушателям определенный стиль жизни, соответствующий позитивной социальной оценке. Из биографемного тезауруса при этом изымается все то, что не согласуется с транслируемым концептом "я этого достоин, я это заслужил упорным трудом и правильной жизнью".
С точки зрения социальной оценки перед нами предстает стройная, закономерно обусловленная текстовая реконструкция его жизни. Но на уровне аутоидентичности свой будто бы осмысленно и целенаправленно осуществленный карьерный рост, на который затрачено много времени, рассказчик считает "тормозом" своей свободы и самореализации, противоречащим его истинным желаниям быть признанным, любимым, достойным и т. д. Рождение детей "путами на ногах" в то время, когда он хотел решать другие личностные задачи, активное участие в социально-политической жизни – следствием собственной слабости, беспринципности, ведомости, корысти, свидетельством непреодоленного конформизма и приспособленчества и пр.
И тогда мы имеем дело с автографемами, которые образуют свой – параллельный биографемному – порядок жизнеописания. Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, приводит к тому, что определенный жизненный факт по-разному осмыслен и изложен "для других" и "для внутреннего пользования", поскольку при этом снимается необходимость ориентации на позитивную социальную оценку. Разница между социально демонстрируемым и приватным ментальным содержанием жизнеописания не всегда конфликтна, но она почти всегда есть.
Трансформация биографем в автографемы не является тем процессом, который обязателен для любого человеческого развития. Тем не менее это сущностное новообразование взрослости, стимулируемое переживанием "необходимости себя", поиском своего места в мире и побуждающее к рефлексивному следованию человека к познанию границ своего "Я" (что есть "Я", а что не есть), отходу от формального следования социальным клише.
Экзистенциальный опыт начинает накапливаться позднее жизненного, а его объем и содержание заметно различаются у людей, даже принадлежащих к одному поколению. На его образование влияют разнообразие пережитых событий, социальное происхождение, образование, собственная активность личности во взаимодействии с окружением, ее индивидуальные особенности, степень развитости рефлексии и др. Экзистенциальная направленность обобщения опыта заставляет взрослого человека самостоятельно напрямую соотнестись с собственной подлинностью, пережить "необходимость себя", преодолев в себе "они требуют", "это правильно", "так нужно", "я должен" во имя "я хочу", "мне нужно", "я буду", "это мое".
Реальность собственных переживаний, до времени почти закрытая правилами и нормами социализации, начинает прорываться, просвечивать сквозь жизненный опыт. В результате то, что человек считает своей жизнью и ее смыслами, составляет лишь небольшое количество эпизодов, а точнее – их ментальные реконструкции, в которых ему "что-то открылось" и стало стимулом для самоизменения, пересмотра собственной жизни.
Именно таким единицам человек ретроспективно и придает статус события ("Жить – значит…", "Мой жизненный путь таков…", "Я чувствую, что живу, когда…") или жизненного урока, персонального вывода ("Я – это…", "Я чувствую себя самим собой, когда…", "Вот это – действительно мое", "Живу ради…"). Только в этих точках для него самого происходило нечто зна́чимое, что свершалось в направлении собственных, пусть даже поначалу смутно осознаваемых, внутренних побуждений, давало острое чувство жизни, "верного пути", экзистенциального "инсайта". Только из такого смыкания "Я" и пережитого случая и были извлечены действительно необходимые личности смыслы и стимулы существования, давшие возможность управления своей жизнью – или хотя бы экзистенциальную иллюзию управления ею.