Совершенно очевидно, что оба приведенных описания возможны лишь с опорой на взаимоисключающие основания, иначе говоря, на два различных способа конструирования литературного предмета, выбор между которыми зависит от читателя-исследователя. Оказывается, если в "романе в стихах" актуализировать стихи, то получится одно, и если роман, то другое. Ю. Н. Тынянов, для которого "Евгений Онегин" был едва ли не краеугольным камнем его общей теоретической концепции, развернутой в книге "Проблема стихотворного языка" (1924), вывел в заключение следующую формулу: "Перспектива стиха преломляет сюжетную перспективу". "Перспектива стиха", по Тынянову, – это перспектива слова, и поэтому, вопреки Турбину, "примат словесного плана" в "Евгении Онегине" остается неопровержимым.
Мы не будем здесь лишний раз пересказывать систему взглядов Тынянова на "Евгения Онегина", изложенную им, кроме книги "Проблема стихотворного языка", в статьях "Пушкин" и "О композиции "Евгения Онегина"" (последняя известна с 1975 г., частично – с 1967 г.). Заметим только, что вся его терминология: "роман романа", "двупланные амплуа" (героев), "словесный план", "словесная динамика" и др. еще нуждается в уточнении или, лучше сказать, в понимании. Инструментарий Тынянова системен, достаточно сложен, но доказателен. Во всяком случае, в тыняновских трактовках "Евгения Онегина" отсутствует понимание персонажей как типов, характеров, тем более, "логики характеров": "их черты важны Пушкину не сами по себе, не как типические, а как дающие возможность отступлений". Попробуем взглянуть в этом же направлении, привлекая сюда жанровый аспект.
В генезисе "Евгения Онегина", как правило, упоминают южные поэмы, в частности "Кавказского пленника", но исключительно в том смысле, что Пушкин преодолевает романтическое самопогружение, отделяя от себя вовне центрального героя ("Всегда я рад заметить разность / Между Онегиным и мной"). Размежевание, конечно, имеет место, но не настолько, чтобы герой оказался полностью "объектированным". Все герои "Евгения Онегина" остаются производными от авторского сознания, и их функции в принципе не отличаются от функций персонажей романтической поэмы. Но и сама романтическая поэма во многом зависит от поэмы описательной, и мы склонны думать, что та же зависимость опосредованно характеризует жанровую структуру стихотворного романа.
Описывая конструктивный принцип романтической поэмы, Ю. В. Манн замечает, что с нашей, то есть современной, точки зрения в "Кавказском пленнике" "к центральному персонажу "прибавляется" автор, к эпическому началу – лирические элементы"; "между тем для современников Пушкина… к лирической и авторской основе "прибавлялся" персонаж". "Евгения Онегина", вернее всего, следует читать по правилам пушкинских современников, так как текст является осложненной стиховой структурой романтического типа, ориентированной на описательную поэму и, следовательно, собранной вокруг авторского "я". "Евгений Онегин" – не "энциклопедия русской жизни", но универсум личностного сознания, включающий в себя все свои креативные потенциалы и персонифицирующий некоторые из них. Такое творческое сознание менее всего отображает внешнюю сторону реальности, но распространяется на нее или ее захватывает. Поэтому главные герои романа – Онегин, Татьяна, Ленский – "самостоятельны" лишь до известной степени, а более всего представляют различные аспекты лица автора, его сознания и поэтического мышления, между которыми возможны дисгармонические конфликты и несоответствия. Поэтический мир "Евгения Онегина" включает в себя "все". Не колебля вполне результативных исходных формул для объяснения романа в стихах: "расщепленная двойная действительность" (А. В. Чичерин), неслиянные и неразрывные планы автора и героев (С. Г. Бочаров), "принцип противоречий" (Ю. М. Лотман) – предложим здесь еще одну. Разнонаправленные, смешанные и столкнутые компоненты "Онегина" можно рассматривать как мультиперсонификации сновидческого сознания, действующего в условиях единораздельности.
Единораздельность – конструктивный импульс "Евгения Онегина": она его строит и в нем осуществляется. Континуум, из которого возникал текст, это "ни-то-ни-другое" выразительно представлен в одной из вариаций Пастернака:
Еще не выпавший туман
Густые целовал ресницы.
Он окунал в него страницы
Своей мечты. Его роман
Вставал из мглы, которой климат
Не в силах дать, которой зной
Прогнать не может никакой,
Которой ветры не подымут
И не рассеют никогда
Ни утро мая, ни страда.
Раздваивающаяся форма складывается, с одной стороны, в стихи, строфы, главы (или песни?), с другой – в авторский мир с отражающими устройствами в виде читателей и персонажей. Возникают компактные и многомерные фрагменты из стихов, кусочков прозы, пропусков, пробелов и пустот. Пушкин чувствует, что пишет не-роман (поэму? большое стихотворение?), он колеблется в жанровом подзаголовке (это хорошо видно по его письмам), однако слово "роман" решительно появляется со второй строфы и не исчезает до конца. Знает, что пишет не-роман, но называет романом. В стихах. И это решает все.
Теперь стихи делают свое дело, а роман свое. Одни читатели погружаются в море стихов, другие – конструируют в свободных зонах, оставленных для этой цели Пушкиным, историю любви и разминовения, сюжет и конфликт героев, их характеры, эволюцию и логику. И тем и другим хорошо, но они друг с другом не согласны. Реально – это стихи, а виртуально – сюжет и характеры. Жанровая ориентация дезориентирует, но зато оставляет для самостоятельных читателей пустые строительные площадки, а для доверчивых – миражи. Единораздельность действует и здесь: два различных искусства, искусство слова (стихи) и искусство рассказывания (сюжет, проза), неразрывно связаны, хотя по существу предельно самодостаточны. В результате "Евгений Онегин" являет собой высший образец гармонии, то есть соединения разнородных начал. Поэтому ни перспектива стиха, ни перспектива сюжета не могут подавить друг друга. Выделенные, они движутся в различных сегментах. Однако Тынянов все же был прав: перспектива стиха преломляет сюжетную перспективу, если у сюжета стихотворная природа.
2000
II
"Отрывки из путешествия Онегина" как художественное единство
Наряду с общими проблемно-теоретическими работами о "Евгении Онегине", появившимися недавно, нарастает исследовательский интерес к отдельным частям пушкинского романа. В предлагаемом очерке мы обратимся к "Отрывкам из путешествия Онегина", которые рассматриваются как полноправное, композиционно-содержательное звено, замыкающее собой стихотворное повествование.
"Отрывки из путешествия Онегина" (в дальнейшем они будут именоваться: "Отрывки") по художественной структуре и смыслу эквивалентны главам и полностью манифестируют черты жанра стихотворного романа. Мы замечаем в них "расщепленную двойную действительность", в которой неразрывно и неслиянно сосуществуют миры автора и героев, а также внефабульность, фрагментарность, "пропуски" текста, стилистическую полифонию, столкновение стиха и прозы и многое другое. В "Отрывках" особенно выразительно действуют основные принципы построения и развертывания текста: композиционная монтажность и постоянные переключения из плана в план на всех уровнях.
Подробный анализ всех этих жанровых особенностей "Отрывков" не будет здесь произведен. "Отрывки" еще нуждаются в описании их как художественного единства. Надо показать их как внутренне организованный компонент. Обычно в таких случаях начинают с творческой истории.
Здесь, однако, исследователя подстерегают почти непреодолимые трудности. Дело в том, что реконструировать пути создания "Отрывков" как заключительной части "Онегина" практически невозможно. Исследователю не на что опереться, чтобы построить схему роста романа, в которую можно было бы поверить. Стадия окончательного оформления текста "Онегина" не прояснена, а вся предшествующая работа связана с мало понятной бывшей восьмой главой ("Странствие"). Не станем погружаться в эти запутанные гипотезы, тем более что прояснение замысла в нашем случае может и не дать слишком много. Сложность проблемы "Отрывков" вряд ли упростилась, если бы, скажем, обнаружилось авторское свидетельство о принадлежности их основному тексту.
Из гипотез о составе бывшей восьмой главы ("Странствие") напомним лишь об оригинальном построении И. М. Дьяконова, который перевел сюда все расшифрованные фрагменты так называемой "десятой главы". Однако мысль автора, что "отрывки (из путешествия. – Ю. Ч.)…не претендовали на то, чтобы быть целой главой и занимать место, определенное ей композицией романа", мы решительно не можем принять.
Попытаемся все же представить себе, хотя бы внешне и схематично, переработку бывшей восьмой главы в "Отрывки", считая их истинным окончанием "Онегина". Бывшая восьмая глава ("Странствие") дошла до нас в сводной редакции. Это тридцать четыре полубеловые строфы, возникавшие в разное время и находящиеся в разных тетрадях. Имеют значение и три фрагмента ("Одесса", "Прекрасны вы, брега Тавриды", Предисловие к "Последней главе"), напечатанные в 1827, 1830 и 1832 годах.
Из тридцати четырех строф Пушкин полностью исключил тринадцать, заменив, однако, одиннадцатую ("Поют про тех гостей незваных") прозаической связкой "Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ" (VI, 198), имитирующей, как и многие другие места, поэтическую "беспорядочность" "Отрывков". Первая, третья и четвертая строфы переведены в теперешнюю восьмую главу (строфы X–XI), остальные (вторая, пятая – восьмая, тридцать первая – тридцать четвертая) не нашли себе применения. Стоит заметить здесь, что исключение пятой – восьмой строф ("Путешествие из Петербурга в Москву"), возможно, отрезает ненужные для Пушкина "радищевские" ассоциации.
К двадцать одной оставшейся строфе надо прибавить также начало "одной из окончательных строф" ("Пора: перо покоя просит" (VI, 197)), находящееся в середине прозаического вступления к "Отрывкам". В итоге получается двадцать две строфы, а не девятнадцать, как полагал И. М. Дьяконов, не считавший вышеупомянутого добавления и двух графических эквивалентов строф. Всего эквивалентов (в данном случае – частичных замен стихотворного текста графическими обозначениями) – пять. В трех из них (добавление, девятая, пятнадцатая строфы) текст присутствует в достаточной мере, а два (десятая, тридцатая строфы), которые не учел как строфы И. М. Дьяконов, обозначены звездочкой и одним словом ("Тоска!..") или одной строкой ("Итак я жил тогда в Одессе…" (VI, 205)).
"Итак я жил тогда в Одессе…" – последняя строка "Евгения Онегина", как думал еще Ю. Н. Тынянов. Можно с известной степенью приближения восстановить и ее историю. Как заключительная она возникла и была испытана за несколько лет до окончания романа. Пушкин не просто отбросил тринадцать стихов от написанной в 1829 году XXX строфы:
Итак я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей
Забыв о сумрачном повесе
Герое повести моей.
(VI, 504)
Дело обстояло, видимо, иначе. Как известно, Пушкин написал десять строф об Одессе по горячим следам событий в начале 1825 года в Михайловском параллельно с работой над четвертой главой. Ни строфы "Итак я жил тогда в Одессе", ни отдельной строки, ее начинающей, в черновом тексте 1825 года не было. Строка "Итак я жил тогда в Одессе" впервые появилась в публикации отрывка "Одесса" в "Московском вестнике" (1827, ч. 2, № VI) с целью создания рамочной композиции, возвращающей читателя к первой строке "Я жил тогда в Одессе пыльной". Одновременно подчеркивалась структура фрагмента.
Позже, работая над XX строфой, Пушкин начал приписывать черновой текст к уже существующей первой строке, что, между прочим, подтверждается ее оборванностью (VI, 491). Когда выяснилось, что "Странствие" превращается в "Отрывки" и ими завершится роман, то Пушкину было легко, отбросив тринадцать приписанных строк, сделать концовкой уже испытанную в этом качестве строку: "Итак я жил тогда в Одессе…".
Теперь обратимся к композиции "Отрывков", рассмотрение которой подтверждает их содержательную значимость в контексте романа. Беглый взгляд на историю переработки "Странствия" уже показал, что фрагментарность "Отрывков" творчески организована. Непредвзятый анализ легко обнаруживает четыре части, границы между которыми устанавливаются достаточно отчетливо:
Прозаическое вступление от имени автора, перерезанное стиховой вставкой;
2. Фрагменты путешествия Онегина, включающие прозаические строки, сокращенные строфы и их графические эквиваленты (всего шесть строф и три связки);
3. Авторские "таврические" строфы (четыре);
4. Авторские "одесские" строфы (одиннадцать, из которых последняя представлена одним стихом).
По своему количеству они уравновешивают все предыдущие части, взятые вместе. Таким образом, "Отрывки" представляют собою двадцать две стихотворных строфы, перетасованные с постепенно иссякающей прозой.
Во вступительной части проза господствует. Ее наличие в стихотворном романе оказывается характерной жанровой чертой.
Предшествующим явлением можно считать "Предисловие" Байрона к шестой, седьмой и восьмой песням "Дон Жуана", помещенное в середине романа. Проза присутствует также в примечаниях к "Онегину" и в некоторых эпиграфах.
Вступление трехчастно: два прозаических куска, в которых соотносимы словесный объем и распределение материала, охватывают неполную строфу. Внутренняя соразмерность построения очевидна. Изложенное прозой содержание раскрывает тот же образ автора, который был знаком читателю по стиховому тексту восьми глав и примечаниям. Первый прозаический кусок по ходу мыслей автора имеет ряд параллелей в стихотворных главах, например:
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось в роде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем…
(VI, 114)
Также и для второго прозаического периода, содержанием которого являются амбивалентные похвалы и ироническое самоумаление, стихотворных параллелей более чем достаточно:
Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Все это низкая природа;
Изящного немного тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой певец роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег:
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец Финляндки молодой!
(VI, 98)
Особенно знаменательно, что второй прозаический фрагмент вступления к "Отрывкам" обращен к П. А. Катенину, отношения с которым у Пушкина были далеко не простыми и прямыми. Катенин упрекнул автора "Онегина", заметив, что исключение главы "вредит однако же плану целого сочинения" (VI, 197). Пушкин немедленно соглашается с ним, попутно осыпая его комплиментами. Однако для любого свидетельства поэтов друг о друге следует учитывать их не всегда откровенные и дружелюбные отношения, неоднократные открытые и замаскированные столкновения и, прежде всего, характер Катенина, человека мелочно-педантичного, одностороннего, высокомерного и безапелляционного в своих суждениях. Сторонник нормативной поэтики, Катенин вносил в свои критические отзывы спесь и самолюбие, естественно, соединяющиеся с мнительностью и желчностью. Пушкин, в молодости многое усвоивший у Катенина, позже не раз тяготится его пристрастностью и резкостью. Именуя Катенина в "Отрывках" "тонким критиком", "опытным художником", обладателем "прекрасного поэтического таланта", Пушкин обилием очевидно преувеличенных похвал придает этому месту вступления несомненно двусмысленное и ироническое звучание. Хотя Катенин отчасти был прав, говоря о нарушениях внешнего композиционного равновесия вследствие исключения "Странствия", его прямолинейность, категоричность и односторонняя серьезность мешали ему постигнуть свободу и широту творческих замыслов и свершений Пушкина в "Онегине". Внешне соглашаясь со своим критиком, Пушкин, по существу, возразил ему, лукаво провоцируя на дальнейшие, столь же "непререкаемые" и "непогрешимые" оценки. "Комплимент, – пишет Б. В. Томашевский, – сказанный… (Пушкиным. – Ю. Ч.) такому самолюбивому и обидчивому человеку, как Катенин, еще недостаточное доказательство их единомыслия".