Таким образом, можно убедиться в том, что прозаические вкрапления, тематически родственные содержанию стихотворных частей, органически входят в художественную структуру "Онегина". Взаимоосвещение стиха и прозы не только не нарушает стихового развертывания романа, но, напротив, его подчеркивает.
Неоконченная строфа "Пора: перо покоя просит", которая теперь имеет не прямой, а модальный смысл, тематически представляет один из главных моментов романа: чувство неразвернутых возможностей, потенциальной напряженности, свободы выбора и т. д. От неосуществившихся жизненных вариантов Онегина, Ленского, Татьяны до творческих вариантов окончания всего романа или главы – таков диапазон мотива, который мог бы дать право произведению называться романом открытых возможностей. То же можно сказать по поводу критических истолкований "свободного романа".
Фраза "Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород" связывает вступление со второй частью "Отрывков" непосредственным рассказом о путешествии Онегина. Еще две подобные прозаические фразы, перебивая уже доминирующий стиховой текст, подчеркивают фрагментарно-эскизное построение части. Что же касается слова "Тоска!..", то, как это уже было сказано, здесь вовсе не прозаический текст, а графический эквивалент целой строфы с начальным отрезком, о чем свидетельствует "ямбический" характер слова и звездочки, которыми в "Отрывках" обозначаются строфы.
Следует отметить одну существенную структурную черту. Несмотря на особенно резкую тоску, охватившую героя в путешествии, пресловутая "разность между Онегиным и мной" здесь существенно стирается – автор гораздо меньше отделяет от себя свое создание. "Душевное состояние Онегина как бы сливается с пушкинским", – пишет Г. П. Макогоненко. А. Ахматова считала, что к концу романа образ Онегина становится более лирическим: "…в 8-й главе между Пушкиным и Онегиным можно поставить знак равенства. Пушкин (не автор романа) целиком вселяется в Онегина, мечется с ним, тоскует, вспоминает прошлое". И в путешествии Онегину почти исключительно отдаются пушкинские маршруты и места (только в Астрахани Пушкин не был, но этот город, видимо, подарен Онегину как всплывший в его воображении в связи с интимно близкой разинской темой в черновых строках "Странствия"). Вдруг возникает тема эпилога "Кавказского пленника" и т. д.
Вторая часть легко, "без шва", переходит в третью. Переходом служит неполная строфа "Воображенью край священный", в которой усиливается авторский голос. Здесь говорится о Мицкевиче, о его крымских сонетах; строка "С Атридом спорил там Пилад" напоминает третье послание к Чаадаеву (1824).
Третью часть "Отрывков", которую мы назвали "таврическими строфами" (их, как сказано, четыре), можно так назвать лишь условно, ибо среди них находится известнейшая "русская" строфа "Иные нужны мне картины", предмет неизменного внимания многих комментаторов романа. Однако мотив Тавриды, мотив путешествия, окаймляет "русскую строфу", осуществляя, как и во всех частях "Отрывков", принцип кольцевого построения.
Аполлон Григорьев назвал строфу "Иные нужны мне картины" (VI, 200) и предшествующую ей "Какие б чувства ни таились" "ключом к самому Пушкину и к нашей русской натуре вообще". Вместе с тем критик не абсолютизировал их значения, не вырвал из контекста "Отрывков", как это до недавнего времени делалось в пушкиноведении, считавшем "Отрывки" необязательным приложением. Б. С. Мейлах заметил, что "критики и литературоведы, которые понимают слова Пушкина о прощании с идеалами прошлого… буквально", ошибаются, что "совершенно упускается из виду один из принципов композиции "Евгения Онегина": постоянное переключение повествования из серьезной тональности в ироническую" – и что "на самом деле в "Евгении Онегине" отразился не разрыв с идеалом прошлого, а его изменение, преобразование". Нельзя обойти в "таврических строфах" ни восторга при созерцании прекрасных южных берегов, ни горечи при расставании с прошлым. В поэтическом мире "Отрывков" "романтическая" Таврида не снимается "реалистической" избушкой, но обе стороны ведут между собой непрекращающийся диалог.
Наконец, последняя часть "Отрывков" – одиннадцать "одесских строф" – единоцелостный художественный блок, которому Пушкин не сразу нашел место, но поставил очень удачно. Это полностью авторский план, рассказ по биографическим мотивам. Конец "Отрывков" – истинный финал "Онегина", равноправный финалу восьмой главы, с которым он по эмоциональной окраске контрастно соотносится.
Композиционно "Одесса" не однородна. Она отчетливо делится на две неравные, но соразмерные группы строф. Первые четыре строфы – своего рода вступление, последние шесть и графический эквивалент – "День автора" в Одессе. "День" интересен сам по себе, но содержательность эпизода значительно повышается при сопоставлении с "Днем Онегина" из первой главы.
Вступление "Одессы" – разносторонняя характеристика города porto franco. Как обычно у Пушкина, каждая строфа звучит в новой тональности. Первая дает общую характеристику "обильного торга", звучащую почти восторженно, особенно при сравнении с восприятием макарьевской ярмарки Онегиным. Строфа европейская, интернациональная; вся ее вторая половина посвящена описанию различных народов, наполняющих улицы города.
Вторая строфа несколько иронична. В ней рассказывается, как поэт Туманский "сады одесские прославил" (VI, 200), хотя сад в "степи нагой" еще не вырос. Это место, быть может, и предваряет аналогичный эпизод в первой главе "Мертвых душ" Гоголя с только что посаженными деревцами, якобы уже "дающими прохладу в знойный день". Третья строфа интонационно и образно написана в карнавальной манере. Дома и кареты тонут в грязи, пешеход передвигается на ходулях, вол, вместо коня, тянет дрожки. Одесса сухая и пыльная оказывается Одессой грязной и влажной. В последней строфе вступления "Одесса влажная" снова без воды, которая успешно заменяется вином. Парадоксы, перевернутая очевидность, игра противоречиями, временами фамильярный тон – все это великолепно подготавливает легкую веселость и лирическую задумчивость финала.
Вернемся еще раз к последней строке романа "Итак я жил тогда в Одессе". Благодаря ей внутренние силы сцепления опоясали мотивом Одессы не только последнюю часть "Отрывков" ("Я жил тогда в Одессе пыльной" – "Итак я жил тогда в Одессе"), но связали вместе конец восьмой главы и конец романа ("Промчалось много, много дней" – "…я жил тогда в Одессе") и даже заставили перекликнуться конец с началом "Онегина" ("Придет ли час моей свободы" с примечанием "Писано в Одессе"). Последняя строка романа стала гораздо более емким смысловым сгущением, чем была при своем первом появлении в печати. Пушкин, как было уже сказано, начал позже приписывать к ней новый текст, намечая в нем переключение из плана автора в план героя:
Итак я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей
Забыв о сумрачном повесе
Герое повести моей -
Онег(ин) никогда со мною
Не хвастал дружбой почтовою
А я счастливый человек
Не переписывался ввек
Ни с кем – Каким же изумленьем,
Судите, был я поражен
Когда ко мне явился он!
Неприглашенным приведеньем -
Как громко ахнули друзья
И как обрадовался я! -
(VI, 504)
Если бы эта строфа состоялась, то ее первый стих, выполнив функцию подхвата-переключения, растворился бы в иронически-бытовом, повествовательном контексте. Но тринадцать приписанных строк снова отпали, и, завершая роман, тот же стих: "Итак я жил тогда в Одессе…" обрел весомость, значимость и перспективную протяженность графического эквивалента, стоящего в открытой позиции. Стих дает пищу воображению читателя за пределами текста и в то же время как бы снова начинает только что оконченный роман, первые главы которого писались именно в Одессе.
Мы показали здесь некоторые композиционные и содержательные стороны "Отрывков…" с тем, чтобы заметнее выступила сознательно созданная Пушкиным художественная целокупность. Такое описание, как нам представляется, поддерживает выдвинутую ранее концепцию онегинского текста, согласно которой "Отрывки…" являются художественно полноценной главой, инверсированной в конец романа.
1976
"День Онегина" и "День Автора"
Сопоставление двух эпизодов пушкинского романа в стихах получает смысл в самых различных аспектах его изучения, начиная от установления границ его текста, проблемы завершенности, жанровой структуры и кончая истолкованием двух главных персонажей в их постоянной обращенности друг к другу. Мы имеем в виду сопоставление "Дня Онегина" из первой главы и "Дня автора" из "Отрывков из путешествия Онегина". Сама возможность такого сопоставления основана на признании "Отрывков из путешествия" полноценной в художественном отношении частью романа и его завершающей главой. Весь предложенный здесь анализ будет проведен в рамках взаимного освещения Онегина и автора, не касаясь других проблем.
Бросим общий взгляд на оба интересующих нас фрагмента. "Дни" героев отчетливо выделены в композиции соответствующих частей. "День Онегина" отграничен внутри первой главы с двух сторон "пропущенными" строфами, так называемыми поэтическими (или графическими) эквивалентами текста. "День автора" выделен как компонент внутри другого компонента "Отрывков из путешествия…" – "одесских строф" – и завершает весь роман поэтическим эквивалентом в открытой позиции (последняя строка "Онегина" – "Итак я жил тогда в Одессе…" – замещает целую строфу). Объем сопоставляемых фрагментов заведомо неравен: "День Онегина" занимает двадцать четыре строфы, "День автора" – шесть, не считая эквивалента. Однако бесспорные авторские включения в "День Онегина" (то, что прежде называлось "лирическими отступлениями") составляют целых девять строф, а потому можно считать, что в "Днях", взятых вместе, каждому персонажу отводится ровно половина всего текста – по пятнадцать строф. "Дни" героев подчеркнуто контрастны: север и юг, Петербург и Одесса, зима и лето. Контрасты особенно рельефны на фоне единого плана частей: пробуждение, прогулка, ресторан, театр, бал, возвращение, "итоги" дня. Правда, в "Дне автора" бал отсутствует, но зато бал Онегина оттеснен из фабулы воспоминаниями об авторских балах. Эта подстановка весьма значима, так как акцентирует близость и "разноту" персонажей, их взаимозаменяемость, являясь заодно оригинальным способом композиционного сцепления.
Теперь подробнее остановимся на параллельных эпизодах каждой части. Начнем с пробуждения героев:
ОНЕГИН
Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут.
(VI, 10)
АВТОР
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
(VI, 203)
"Дни" начинаются общим зачином "Бывало", что говорит об устойчивой повторяемости событий в жизни героев. Онегин расслаблен и томен, спит, "утро в полночь обратя", лениво поднимается с постели. Автор, напротив, энергичен и бодр, просыпается с восходом и быстро сбегает к морю.
За пробуждением следует прогулка:
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар,
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
(VI, 11)
Онегин сначала "гуляет" в санях, а затем одиноко прохаживается по бульвару, никого и ничего не замечая и дожидаясь лишь звона брегета. Автор гуляет только пешком, вглядываясь в подробности внешнего мира; он окружен людьми или знаками их присутствия ("чашек звон" вместо звона часов), отмечает в
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркер выходит полусонный
С метлой в руке, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
(VI, 203)
дальнейшем деловые занятия горожан. Жизнь Онегина, как мы знаем из других мест, предельно отторгнута от жизни трудового люда. Заметим, кстати, что пробуждение и прогулка занимают одинаковые позиции в начале и конце первой строфы обоих "Дней".
По истечении некоторого времени оба героя отправляются обедать в ресторан – один к Talon, другой к Цезарю Отону:
ОНЕГИН
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Стразбурга пирог нетленный
Меж сыром Лимбургским живым
И ананасом золотым.
(VI, 11)
АВТОР
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызгнутых лимоном.
Шум, споры – легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном…
(VI, 204)
Онегинский обед изыскан и прихотлив, все подчинено тонкому вкусу и почти ритуальному наслаждению. Вожделеющему воображению картинно предстоят яства. У автора все гораздо проще: столовое вино и устрицы, лимон вместо ананаса. Зато сколько непосредственности, беспечности, пьянящего восторга!
Впрочем, именно в картине обеда у Talon и Отона мы впервые отмечаем нечто сближающее автора и Онегина. Чувственные удовольствия отнюдь не чужды тому и другому; юный Пушкин вел в Петербурге до ссылки внешне совершенно онегинскую жизнь и, очевидно, наградил своего героя собственными приятелями (Каверин, к которому как раз обращено соответствующее послание 1817 года) и местами собственных с ними встреч. В поведении тогдашних фрондеров была некая специфика, которая состояла, по словам Ю. М. Лотмана, "в соединении очевидного и недвусмысленного свободолюбия с культом радости, чувственной любви, кощунством и некоторым бравирующим либертинажем". Поэтому обед Онегина незаметно подкрашивается лирическим восхищением автора, и поэтому вполне естественно появление малозаметных общих деталей ("…сыром Лимбурским живым" – "Затворниц жирных и живых" (курсив мой. – Ю. Ч.)). Из ресторана тот и другой спешат в театр:
ОНЕГИН
…входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
<… >
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеяньи взглянул,
Отворотился – и зевнул.
(VI, 13)
АВТОР
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень – Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет – они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые…
(VI, 204)
Какая внешняя разница в восприятии искусства! Евгения не трогают балеты Дидло, исполненные, по словам автора в примечаниях, "живости воображения и прелести необыкновенной". Он опаздывает на спектакль и уезжает, не досмотрев до конца. Автор боится опоздать на представление, его завораживает и музыка Россини, и присутствие "молодой негоцианки". Вместе с вторжениями в "День Онегина" ("Волшебный край! Там в стары годы" и т. п.) в жизни автора возникает картина вольнолюбивой и кипучей молодости, чуждой рефлектирующего скептицизма, отчасти наигранного и мнимого. Молодость автора знает бури жизни и удары судьбы, провидит их в грядущем, но пока что умеет легко и небрежно отодвинуть их в сторону.
Но все же здесь не следует обольщаться резким контрастом в поведении Онегина и автора. Это может означать разницу в темпераменте, в степени непосредственности, но не в миросозерцании, которое у героев – при всей "разности между Онегиным и мной" – порой отождествляется, например, в других местах первой главы:
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас…
(VI, 23)
Или:
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
(VI, 24)
Разумеется, при сопоставлении автора и Онегина по всему роману нельзя не учитывать сложно-ступенчатой и в то же время скользящей структуры авторского образа, но в отдельных звеньях ею можно пренебречь.
За театром в "Дне Онегина" следует эпизод с переодеванием героя, значимо отсутствующий у автора. Онегин не случайно окружен вещами (многочисленные предметы туалета, шляпа, бобровый воротник, модная одежда, карета и т. п.). Избыток внешнего комфорта или, точнее, излишнее внимание к нему отгораживает героя от истинной духовности, возможность которой изначально ему дана, но к которой еще предстоит долго и драматически пробиваться. В жизни автора подробности быта не столь существенны, разве что найдем четыре строки, описывающие незатейливый завтрак: