Ницшевская концепция укоренилась на русской почве в интерпретации Вяч. И. Иванова, чьи статьи "Эллинская религия страдающего бога", "Религия Диониса" и др., публиковавшиеся в 1904–1905 гг. в периодике, имели большой общественный и научный резонанс и, вероятно, были известны Замятину. Теоретик русского символизма видел вину Ницше в том, что "<…> в героическом боге Трагедии Ницше почти не разглядел бога, претерпевающего страдание <…>" и "не уверовал в бога, которого сам открыл миру". Собственная интерпретация Иванова исходила из концепции страждущего, гибнущего, воскресающего и "возродившегося для нового богоявления" Диониса как мифологического предшественника Христа. Иванов обнаружил амбивалентность, двойственность Диониса, который "одновременно мыслится как принцип жизни и смерти <…>, божество вместе и умерщвляющее, и умирающее", бог неудержной скорби и веселья, темных переживаний и неустроенных движений души. Существенная особенность дионисовой стихии состояла и в том, что ей "более родственно уничтожение и истребление из чрезмерного изобилия, нежели размножение. Эта психологическая особенность культа посредствует между аспектами жизни и смерти в божестве Диониса". Дионисическая религия "открывала вечную смену двух существований – земного и подземного, учила двум путям – "пути вниз" и "пути вверх", разоблачала в смерти жизнь и в жизни возрождение: Солнце наверху, Солнце внизу; Гелиос – Дионис, Аид – Дионис". "Единение, мера, строй, порядок, равновесие, покой, форма <…>" – вот "идея", по Иванову, аполлонического начала. Хотя эта трактовка аполлонизма близка к ницшевской и Иванов применяет, подобно базельскому мыслителю, шопенгауэровский принцип индивидуации при характеристике аполлонизма и дионисизма, понимание Диониса у Иванова в корне отличается от трактовки Ницше. Весьма существенно, что Замятин творчески переосмысливает обе эти интерпретации.
Романы Ф. Сологуба "Мелкий бес" и А. Белого "Петербург" (1913–1914), по-своему воссоздавшие ницшевскую мифологему "Аполлон – Дионис", также повлияли на замятинское творчество. (Не случайно в статьях об этих двух писателях Замятин видел в них предшественников неореализма.) Кроме того, новаторский стиль "Петербурга", основанный на словесном орнаменте и лейтмотивах, оказал явное воздействие на поэтику замятинской повести "Островитяне" и романа "Мы".
Замятин знал и работы Ницше "По ту сторону добра и зла", "Веселая наука", "К генеалогии морали", "Человеческое, слишком человеческое". Самобытная художественная философия Замятина, основанная на рецепции первого и второго начал термодинамики, соединенной с некоторыми идеями Ницше, впервые в творчестве писателя воплотилась в его произведениях об английской провинции.
С одной стороны, в английском "уездном" Замятин, с его критико-активистским типом мировоззрения, увидел то же, что не устраивало его в русской провинции: власть традиций, лицемерие и ханжество и, кроме того, однообразие и регламентированность существования. Мотив ханжества появляется уже в замысле "Островитян", возникшем из рассказа одного англичанина о том, "что в Лондоне есть люди, живущие очень странной профессией: ловлей любовников в парках". Этот мотив, реализованный в первом варианте развязки "Островитян", "позже стал жить самостоятельно – в виде рассказа "Ловец человеков"", – признавался писатель.
В "Островитянах" уже возникают отдельные черты гротескно-обобщенного образа кошмарного мира. В сатирической форме здесь поставлена философская проблема: при каких условиях возможно создание рая на земле? Над ней размышляли в своих утопиях Платон, Т. Мор, Т. Кампанелла, Н.Г. Чернышевский, верившие в то, что человечеству по силам построить счастливое общество. Но утописты, мечтая о счастье для всех, хотели создать его за счет свободы человеческой личности. На это обратил внимание в своей полемичной по отношению к идеям утопического социализма повести "Записки из подполья" Достоевский, позиция которого Замятину была ближе, чем подход утопистов. Поэтому в повести "Островитяне" и романе "Мы" он развивает идеи, выраженные в "Записках из подполья" и "Братьях Карамазовых" ("Легенда о Великом инквизиторе"),
В "Островитянах" прослежена предыстория возникновения будущего "счастливого" общества: вызревание определенных философско-религиозных идей, создание книги-манифеста "Завет Принудительного Спасения", завоевание героем-идеологом викарием Дьюли сторонников и формирование нужного ему общественного мнения. Для буржуазно-дворянской среды Джесмонда, где происходит действие повести, характерны аполлоническое (в понимании Ницше) чувство меры, самоограничение, покой, тенденция к застыванию внешних форм существования, или "вырождение" энергийного начала, энтропия. Это видно, в частности, в пронизанном иронией коллективном портрете представителей джесмондской среды: "Воскресные джентльмены, как известно, изготовлялись на одной из джесмондских фабрик и в воскресенье утром появлялись на улицах в тысячах экземпляров – вместе с воскресным нумером "Журнала Прихода Сент-Инох". Все с одинаковыми тростями и в одинаковых цилиндрах, воскресные джентльмены со вставными зубами почтенно гуляли по улицам и приветствовали двойников" (выделено мною. – Т.Д.). Предметом сатирического описания здесь является стереотипность внешнего облика, поведения и образа жизни джесмондских джентльменов. Чтобы заострить эту черту, Замятин прибегает к овеществляющей метафоре, основанной на сопоставлении персонажей повести с одинаковыми фабричными изделиями, чем достигает комического эффекта. Не удивительно, что и дома "островитян" выглядят как "отпечатанные на фабрике". Такое же единообразие, усиленное с помощью сатирической гиперболы, отличает убранство жилищ "островитян": "Во всех домах на левой стороне улицы видны были зеленые вазы, на правой – голубые". Так возникает обобщенная сатирическая картина страшного мира.
В главе "Лицо культурного человека" безликость лишенных индивидуальных отличий "культурных людей" доведена до абсурда в пронизанной авторской иронией несобственнопрямой речи представительницы джесмондского света леди Кембл: "<…> человек культурный должен, по возможности, не иметь лица. <…> Чтобы не бросалось в глаза, как не бросается в глаза платье, сшитое у хорошего портного. <…> Лицо культурного человека должно быть совершенно такое же, как и у других (культурных), и уж, конечно, не должно меняться ни в каких случаях жизни". Сравнение человека с вещью имеет здесь сатирически-критическую функцию, так как человеческое лицо, изображаемое через предмет, обессмысливается.
На одном идейном полюсе "Островитян" – Дьюли и находящиеся во власти его идей персонажи. Они ведут аскетический образ жизни, ратуют за строго моральное поведение, часто посещают церковь и пытаются приобщить к ней окружающих. Но именно их образы написаны сатирически, так как их добродетель показная. Среди персонажей данной группы выделяется Дьюли, как бы претендующий на роль Бога, приписывающий себе право спасать и наказывать своих ближних, всячески ограничивать их жизнь.
Уже в заглавии "Завета Принудительного Спасения", книги-манифеста, написанной героем-идеологом Дьюли, сочетаются несочетаемые понятия – "спасение" и "принудительность", и тем самым писатель намекает на противоречивую сущность этой книги, в которой выражены утопическая идея создания земного рая и в то же время отражен драматизм человеческого существования в технически-машинную эпоху. Согласно "Завету…" Дьюли, вся человеческая жизнь строго регламентирована: указаны дни покаяния, часы приема пищи, пользования свежим воздухом, занятий благотворительностью, и даже было "в числе прочих – одно расписание, из скромности не озаглавленное и специально касавшееся миссис Дьюли, где были выписаны субботы каждой третьей недели". Эта регламентация, цель которой – сделать из людей послушных, лишенных индивидуальностей человекообразных роботов, отражает неприемлемое для Замятина, но характерное для технически-машинной эпохи активное овладение духом природы, господство над ней. В то же время "Завет…" является прообразом яркой находки в романе-антиутопии "Мы" – часовой Скрижали, строжайшим образом регламентирующей жизнедеятельность граждан Единого Государства. С помощью этих двух образных деталей отражена та особенность технически-машинной эпохи, которую позже, в 1933 г., в работе "Человек и машина" точно охарактеризовал философ Н.А. Бердяев: "Система Тейлора есть крайняя форма рационализации труда, но она превращает человека в усовершенствованную машину. Машина хочет, чтобы человек принял ее образ и подобие. Но человек есть образ и подобие Бога и не может стать образом и подобием машины, не перестав существовать". За исключением слов о Боге совпадение идеи философа с мыслью писателя удивительное. Как видно, Замятин, размышляя над оборотной стороной бурного развития техники – нивелировании человеческой индивидуальности, предвосхитил выводы, сделанные Бердяевым.
Эти наблюдения нашли художественное воплощение в новой замятинской концепции человека-машины, появляющейся в трилогии об Англии и генетически связанной с типом человека-машины в ряде произведений Н.В. Гоголя, а также в "Истории одного города" М.Е. Салтыкова-Щедрина.
Эта концепция выражает внутреннюю сущность супругов Дьюли и идейных сторонников викария с помощью гротескного сопоставления с механизмами, хорошо отлаженными, когда их существование является рутинным, или сломанными, если в него врывается нечто новое и угрожающее традиционным представлениям о нравственности (так, леди Кембл, разгневанная обществом невоспитанного О'Келли, метафорически отождествляется с разломанным зонтиком). Метафора "человек-машина" постоянно используется для создания образов Дьюли и сэра Кембла. Она передает механистичность, запрограммированность существования викария, у которого даже лицо выражает лишь чувства, зафиксированные в рубриках его "Завета…": искреннее волнение, холодное негодование, изысканную вежливость. Кроме того, метафора "человек-машина" раскрывает бесчеловечность этого героя-идеолога, намеревающегося создать земной рай с помощью огня и меча: "<…> мы, мы – каждый из нас – должны гнать ближних по стезе спасения, гнать – скорпионами, гнать – как рабов. Пусть будут лучше рабами Господа, чем свободными сынами сатаны…".
Намерение Дьюли лишить человечество права на свободный выбор между добром и злом, божественным и дьявольским напоминает позицию Великого Инквизитора и предвосхищает одну из сторон образа Благодетеля из романа "Мы". Не случайно в монологе Дьюли впервые в творчестве Замятина прозвучало грозное "мы", обозначающее коллективный могущественный субъект, враждебный человеческой индивидуальности. Эта враждебность видна в планах Дьюли, мечтающего о создании тоталитарного общества: "<…> если единичная – всегда преступная и беспорядочная – воля будет заменена волей Великой Машины Государства, то с неизбежностью механической – понимаете? – механической…". Писатель предоставляет здесь читателям возможность самим додумать мысль викария, вообразив, к каким последствиям в жизни человечества приведет создание Великой Машины Государства. Именно в "Островитянах" появляется восходящая к стилю романа "Петербург" новая художественная манера Замятина – речевой пунктир, основанный на недоговаривании повествователем и героями их мыслей.
Правда, в "Островитянах" устремления идеолога тоталитарного типа реализуются пока в семейно-нравственной сфере, что обусловлено жанром этой нравоописательной и романической повести, однако уже и здесь показано несоответствие между благородной целью и средствами ее достижения. Желая спасти пытающегося "выломаться" из джесмондского общества сэра Кембла, "праведник" вместе со своими сторонниками следит за невестой и другом молодого джентльмена, что приводит в конце концов не к спасению, а к гибели героя. На Дьюли похож мистер Краггс из рассказа "Ловец человеков".
Персонажам анализируемого типа присущи "аполлоническая" определенность и застылось форм. Предельное выражение эта аполлоническая и энтропийная тенденция получает в передающем авторскую идейную позицию высказывании адвоката О'Келли из "Островитян": "Через несколько лет любопытный путешественник найдет в Англии обызвествленных неподвижных людей, известняк в форме деревьев, собак, облаков…". Слова О'Келли – философски-символическое обобщение всего негативного, увиденного писателем в "островитянах".
Если в образах своих английских и шотландских героев писатель больше акцентирует рациональное, сознательное, то поведением его ирландцев – циничного, умного скептика О'Келли, артистки Нанси, а также людей искусства, очаровательной "девочко-мальчика" танцовщицы Диди, одаренного органиста Бэйли ("Ловец человеков") управляет иррациональное, бессознательное. Героям этого типа присуще наслаждение нетривиальными размышлениями, свободное проявление чувств, пренебрежение общественными условностями, непредсказуемость поведения.
Особенно близок Замятину О'Келли. В его образе синтезированы лучшие, с точки зрения писателя, качества – свободолюбие, отвага, бунтарство. Еретики и бунтари всегда импонировали Замятину, даже если они взрывали устои лишь личной жизни. О'Келли еще потому дорог писателю, что он – интеллектуальный герой, способный критически воспринимать аполлонические, т. е. энтропийные явления в жизни общества. О'Келли словно Мефистофель, девиз которого – вечный бунт, разрушение, возмущение покоя. О'Келли – первый подступ к образу 1-330 из романа "Мы". Как и она, он предлагает людям свободу, даже если эта свобода связана с лишениями и несчастьем.
Выводы. В произведениях Замятина, написанных по впечатлениям от пребывания в Англии, возникла его "синтетическая" художественная философия, определившая особенности философической прозы писателя 1920-х и 1930-х гг., и более ощутима стала симпатия к дионисийству. "Английские" произведения писателя отличаются установкой на жанровый эксперимент: в "Островитянах" вызревают жанрообразующие особенности антиутопии. В трилогии об Англии возникли новые особенности замятинского стиля, основанные на повествовании книжного типа и "речевом пунктире".
Повесть и рассказ были высоко оценены критикой. "Его книга "Островитяне" и ряд других рассказов обнаруживают в нем большого, иногда исключительного мастера", – писал о Замятине в выходившей в Берлине "Новой русской книге" А. Ященко. Хвалили "Ловца человеков" также В.Б. Шкловский и Ю.И. Айхенвальд, Воронский утверждал, что "художественные достоинства "Островитян" и "Ловца человеков" несомненны".
У Платонова также присутствует тема машины и наукоподобные художественные символы энергии и энтропии.