В платоновских ранних рассказах "Маркун" (1921), "Потомки солнца (Фантазия)" (1922), "Лунная бомба" (1926) с помощью машин должны осуществиться утопические проекты переделки земного шара и вселенной. Уже здесь возникает сциентистский миф о машине, получивший дальнейшее развитие и развенчание в романе "Чевенгур". Утопический мотив создания нового совершенного человека – "свирепой энергии и озаренной гениальности" своеобразно раскрыт в платоновском рассказе "Потомки солнца…": такой человек появляется в результате сделанной рабочим прививки "микробов энергии". Энергия здесь связана со светом, символизирующим совершенство. При этом герой рассказа инженер Вогулов, "сатана сознания" – титан, враждебный Богу, "дикому творцу". Платоновский герой после смерти любимой убил в себе "божественное сердце", и "сила любви, энергия сердца хлынула в мозг <…> и образовала мозг невиданной <…> мощи". Мысль героя "в ненависти и отчаянии" истребляла мир. Платонов, считавший в 1920-е гг. человеческое сознание высшей формой органической энергии, не приемлет все же, в отличие от Замятина, подобный сатанизм, причиняющий зло.
Понимание революции у Е.И. Замятина, М.М. Пришвина, А.П. Платонова: от энергии к энтропии
Вернувшись из Англии на Родину в 1917 г., Замятин, страстный противник энтропии, связывал с Октябрем немалые надежды. Писатель видел в нем проявление энергийного начала: "Багров, огнен, смертелен закон революции, но эта смерть – для зачатия новой жизни, звезды". В статье "О литературе, революции, энтропии и о прочем" (1923) Замятин, называя первое и второе начала термодинамики, ведет речь не только о политической революции: "<…> закон революции не социальный, а неизмеримо больше – космический, универсальный закон – такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии)". В жизни Вселенной и человеческого общества, по мысли Замятина, периоды энергии, или революции, сменяются энтропийными, и, если последние тянутся слишком долго, долг писателя-еретика указать на необходимость столкнуть общество "с плавного шоссе эволюции".
Признавая теоретически революционный закон, в конкретике Октября Замятин, Пришвин и Платонов увидели много негативного. Гибель людей во время Гражданской войны, уничтожение и переоценка культурных ценностей прошлого, классовый характер моральных представлений, укоренившихся на долгие годы в Советской России, разрушение храмов, уничтожение свободы печати были неприемлемыми для гуманных Замятина, Пришвина, Платонова и других неореалистов – Ремизова, Шмелева, А. Толстого, Чапыгина, Булгакова. При этом Замятин в произведениях конца 1910-1920-х гг. критиковал религию и деятелей Церкви. Подобная неоднозначность частично объясняется противоречиями политической позиции писателя, частично – тем, что религия ассоциируется у него с энтропией, т. е. феноменом "нового католицизма" как составной части советской идеологии.
В понимании русской революции у Замятина есть общее с Блоком: оба показали стихийность революционности русского народа. Оценили же эту стихийность писатели по-разному.
Замятин в одной из своих программных статей "Скифы ли?" (1918) резко выступил против членов той же послереволюционной группы "Скифы", куда входил и он с Пришвиным, Иванова-Разумника и Блока, по мнению Замятина, "лжескифов", приспосабливавшихся к новой власти. Писатель незаслуженно обвинил в непорядочности своего вчерашнего единомышленника Иванова-Разумника, критиковавшего ремизовское "Слово о погибели Русской земли". На первом плане у Замятина-"скифа" были отдельная личность и ее свобода. Он утверждал такие формы постоянного самосовершенствования личности, как вечное недовольство собою и окружающим бытием, "вечное достигание", "вечное движение вперед". Для Замятина все это было проявлением энергии. Поэтому он принял лишь часть идей, воплощенных в послереволюционных блоковских произведениях.
В статье "Домашние и дикие" (1918) Замятин обвинил автора поэмы "Двенадцать" и стихотворения "Скифы" в поэтическом фагоцитозе, при котором "верой и фантазией, как тельцами фагоцитов, облекается инородное, сомнительной чистоты тело – и поэт прекрасно с ним уживается. Блок сумел фагоцитировать своих "двенадцать" с бубновым тузом на спине; сумел принять и воспеть рабовладельческие способности правителей наших <…>". При этом уже после смерти Блока, которая стала для Замятина большим ударом, Замятин в статье "О синтетизме" (1922) причислил поэму "Двенадцать" "к синтетизму и неореализму".
В восприятии Пришвина, автора статьи "Большевик из "Балаганчика" (Ответ Александру Блоку)", Блок не большевик, а "кающийся барин", оторванный от народной почвы.
В сказках Замятина 1917–1920 гг. в притчеобразной форме дана оценка социалистической революции в России. В сказке "Глаза" (1917) писатель показал, что одна несвобода – жизнь в буржуазном обществе, сменилась другой – существованием в социалистическом государстве. Наиболее резко прозвучали сказки "Арапы" и "Церковь Божия" (обе – 1920). В них писатель осуждал гражданскую войну и пропагандировавшуюся в то время классовую мораль, противопоставив ей мораль христианскую.
Замятина арестовали в 1922 г. за его статьи и сказки первых послереволюционных лет. Кроме того, он услышал суровую отповедь литературных критиков. Она естественно прозвучала в устах рапповского критика И.М. Машбиц-Верова в его статье "Евгений Замятин": "Высокие клятвы космической революции нужны для того, чтобы унизить и оплевать революцию конкретную, сегодняшнюю", Замятин "играет явно-вредную, реакционную, предательскую роль". К сожалению, против Замятина выступил также критик с тонким эстетическим вкусом – поддерживавший "попутчиков"
А.К. Воронский, с которым Замятин расходился, в частности, в вопросе о смертной казни.
"Вот Вы назвали мои сказки – "белыми". А давайте поглядим: так ли это? <… > Что хотите – не могу принять убийство свящнного человека [убийства – для меня безнравственного]. А главное – я убежден, что это не нужно и вредно для самой власти. <…> Зачем это делает революция? <…> Именно поэтому в "Церкви Божией" я говорю о казни резче, чем писал о ней раньше – в "Уездном", в "Островитянах" (этот вопрос мучил меня всегда). И это вы тоже считаете "белым"?" – с горечью писал Замятин Воронскому на следующий же день после выхода из тюрьмы.
"Вот вы пишете – нельзя связанного человека убивать, а я этого не понимаю. <…> Все зависит от форм, степени ожесточенности борьбы, от цели, от того, кто и каков противник и что он, какими средствами борется сам. Вы – стоите, должно быть, в стороне от реальной борьбы теперешней, а так нельзя судить, что можно и чего нельзя", – возражал Воронский. Последний, явно ошибочный вывод он перенес и в свою статью 1922 г. о Замятине: "Замятин подошел к Октябрьской революции со стороны, холодно и враждебно: чужда она ему не в деталях, хотя бы и существенно важных, а в основном". Такой приговор повлек бы за собой серьезные осложнения в судьбе писателя, если бы статья появилась в 1930-е гг. Члены литературной группы "Перевал" Воронский, А. Лежнев, Д. Горбов не заметили в Замятине своего единомышленника. Опровержение слов Воронского – в черновом наброске одной замятинской статьи 1921 г., хранящейся в Колумбийском университете: "Хотят литературы правоверно-социалистической и боятся литературы неправоверной только те, кто не верит <…> в социализм. Я – верю. Я знаю: он неминуем. Он уже перестал быть утопией, и именно потому дело настоящей литературы – создать новые утопии". Вот почему Замятин после освобождения из тюрьмы, подав прошение о выезде и получив разрешение уехать из СССР, отказался уезжать.
В политической позиции Замятина соединялись отрицание революционного насилия и критическое отношение к принципам классовой морали с утопической верой в возможность построения в России совершенного общества. Благодаря этой вере он все свои силы и весь свой талант отдал делу созидания новой культуры. В 1918–1922 гг. Замятин – один из признанных лидеров в литературных кругах Петрограда– Ленинграда и, подобно Чуковскому, ближайший помощник Горького во всех его начинаниях, прежде всего в деле просвещения народа. Его, образованнейшего интеллигента, не могли оставить равнодушным "всяческие всемирные затеи": "издать классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать на театре всю историю всего мира".
Литературно-организационная, критическая и редакторская деятельность В.Б. Шкловского и Е.И. Замятина
В июне 1919 г. при издательстве "Всемирная литература" была создана студия по изучению мастерства перевода. В лоне этой студии 1 февраля 1921 г. родилась группа "Серапионовы братья", одним из наиболее авторитетных наставников которой стал Замятин. Он учил писать людей, сделавшихся впоследствии классиками русской литературы XX в. Общительный и компанейский, Замятин стремился к контактам с литературной молодежью прежде всего оттого, что хотел создать свою школу писателей, обогащавших реализм достижениями модернизма, прежде всего символизма.
В восприятии В. Милашевского Замятин-наставник "серапионов" "суховатый, четкий, с трезвым проницательным взглядом. Насквозь все видит!.. Руки цепкие, сухие, с выступившими костяшками, обросли желтоватыми волосами. <…>. Кораблестроитель! Читает лекции студентам, из которых никто не знает, что "Уездное" <…> написал их профессор, перед трезвым умом которого каждый из них чувствует себя "несмышленышем". Точно так же, как никто из учеников его литературной студии в Доме Искусств не знает, какую техническую или математическую дисциплину преподает Евгений Иванович <…>. Учеников у него много <…>".
По словам К.И. Чуковского, студия с первых же дней походила на Вавилонскую башню, так как каждый из наставников молодежи пытался навязать ей собственные представления о том, как нужно писать. Студийцы разделились на враждовавшие группировки: шкловитян, гумилевцев, замятинцев. К последней явно принадлежали Л.Н. Лунц, В. Познер, М.М. Зощенко, В.А. Каверин. В письме Каверину от 13 декабря 1923 г. из Чехословакии М. Горький желал "серапионам": "Я хотел бы, чтоб всех вас уязвила зависть к "прежним" – Сергееву-Ценскому, М. Пришвину, Замятину, людям, которые становятся все богаче – словом". Замятин привил студийцам романтическое представление о Художнике, независимом от политических тенденций. Такую позицию критиковал В.В. Маяковский в выступлении 9 февраля 1925 г. на диспуте "Первые камни новой культуры": "<…> затем появляется полусменовеховец Замятин и другие, которые <…> заявляют, что нам наплевать на <идеологию>, мы чистые мастера" и которые следуют "россказням о чисто формальном мастерстве".
В Доме искусств Замятин выступил с лекцией о Г. Уэллсе (с ним он познакомился у Горького на Кронверкском), читал студийцам курс лекций по технике прозы, в котором щедро делился собственным писательским опытом, вводил молодых собратьев по перу в свою творческую лабораторию; затрагивал целый ряд важных теоретико-литературных проблем – сюжета, сказового повествования, литературного языка, ритма и инструментовки прозы; особенно подчеркивал значение творчества писателей, которых он считал неореалистами, – А. Белого, Ф.К. Сологуба, А.М. Ремизова, И.А. Новикова, С.Н. Сергеева-Ценского, М.М. Пришвина, А.Н. Толстого, И.С. Шмелева, К.А. Тренева.
В рецензии на первое печатное выступление группы, альманах "Серапионовы братья", Замятин высоко оценил творческий потенциал "серапионов" и выделил как наиболее многообещающего из всей группы К.А. Федина. В этом Замятин не ошибся. Но и другие "серапионы" – М.Л. Слонимский, Вс. В. Иванов, В.А. Каверин, М.М. Зощенко в будущем стали выдающимися писателями.
В первой половине 1920-х гг. особенно примечательным являлось сотрудничество Замятина в руководимом Горьким издательстве З.И. Гржебина и независимом литературно-художественном журнале "Русский современник".
Главным редактором журнала стал А.Н. Тихонов, членом редакции являлся А.М. Эфрос, душой издания были Чуковский и Замятин. Чуковский вспоминал: "Перед тем как журнал начался, Тихонов при Магараме (финансировавшем издание. – Т.Д.) спросил всех нас: "Я прошу вас без обиняков, намерены ли вы <…> хоть отчасти <…> нападать на советскую власть. Тогда невозможно и журнал затевать". Все мы ответили: нет, Замятин тоже ответил нет, хотя и не так энергично, как, напр. Эфрос".
В четырех номерах "Русского современника" за 1924 г., ориентировавшегося в основном на художественный эксперимент и поиск новых форм в искусстве, удалось опубликовать лучшие произведения русской литературы тех лет, и советской, и эмигрантской. Напечатанные в этом журнале замятинские "Рассказ о самом главном" (№ 1) и "О том, как исцелен был инок Еразм" (№ 4), доклад, сделанный в виде предисловия к чтению отрывков из романа "Мы", и статья "О сегодняшнем и современном" (№ 2) выражали программу журнала, а также определяли направление творческого развития писателя в 1920-е гг. Официозная критика оценила "Русский современник" следующим образом: "<…> он представляет собой попытку организовать правый фланг литературы от внутренних эмигрантов до наиболее чуждых попутчиков. Не случайное (надеемся) сотрудничество Асеева и Бабеля, а Ахматова, Сологуб и Замятин определяют лицо журнала. "Современник" определяется тем, что он смотрит в прошлое, что только в ушедшем он и живет…" (статья, подписанная инициалами А.С., опубликована в № 2 за 1924 г. журнала "Октябрь", с. 215–216).
Во время работы во "Всемирной литературе" получает дальнейшее развитие дарование Замятина – литературного критика. Он пишет яркие и глубокие статьи о Г. Уэллсе, Дж. Лондоне, О. Генри, "выросшие" из предисловий к изданиям их сочинений. Замятин не случайно обращается именно к этим именам. Его привлекает родственный собственному психологическому складу тип индивидуальности бунтаря и "еретика", ломающего литературные каноны. "Еретики – единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли", – писал Замятин в программной статье двадцатых годов "О литературе, революции, энтропии и о прочем".
В литературно-критических статьях Замятина есть и собственно теоретические, не потерявшие своего научного значения и по сей день тонкие наблюдения над закономерностями развития искусства XX в., спецификой фантастики и ее жанровых разновидностей, поэтикой комического.
Особенно яркой была критическая деятельность Замятина в "Русском современнике". Замятин вместе с Чуковским придумал интересную критическую рубрику "Паноптикум", своего рода учебное пособие для "серапионов", и вел ее от лица вымышленного персонажа – простачка Онуфрия Зуева. По словам К.И. Чуковского, материал для этой рубрики давал он сам, Н.О. Лернер и Ю.Н. Тынянов, а словесное оформление материала принадлежало одному Замятину. Во внешне бесхитростных лаконичных заметках из "Тетради примечаний и мыслей Онуфрия Зуева" звучали живые интонации сказа самого Замятина. Замятин-Зуев ратовал за высокий уровень художественной литературы. В "Паноптикум" попадали фактические неточности, свидетельствовавшие о недостаточном знании писателями жизни, стилевые огрехи – результат торопливой работы со словом. Онуфрий Зуев проявлял завидную беспристрастность: в витринах его паноптикума – цитаты из произведений талантливых и известных писателей – Горького, Пильняка, Толстого, а также "серапиона" Н. Никитина. Среди навсегда застывших в паноптикуме фигур – и… сам Замятин, попавший туда за отступление от исторической достоверности в пьесе "Огни св. Доминика".