В своих статьях и лекциях Замятин не раз подчеркивал большую роль неологизмов в развитии и обогащении языка. У самого писателя был явный лингвистический талант, позволявший ему создавать на редкость выразительные и меткие новые слова. Среди них в романе "Мы" индивидуально-авторские неологизмы-понятия: Часовая Скрижаль, личные часы (свободное время нумеров), Материнская и Отцовская Норма, Зеленая Стена, Благодетель, Государственная Наука, Государственная Газета, Математические Нонны, праздник Правосудия, День Единогласия, Табель Сексуальных дней, Детско-воспитательный завод и др. В романе множество и удачных индивидуально-авторских стилистических неологизмов, художественная функция которых – обрисовать новый кошмарный мир. Здесь и существительные ("нумер", "нумератор", "юнифа", "аэро"), и наречия, среди которых примечательны сложные ("иксово", "чугунно поднять руку", "стопудово", "розово-талонно", "тумбоного протопал", "шестнадцатилетне наивны"). Излюбленной формой стилистических неологизмов в "Мы" являются сложные прилагательные: "четырехлапый", "единомиллионная", "каменнодомовые", "пластыре-целительные", "волосаторукий", "миллионоклеточный", "звездно-солнечная", "Детско-воспитательный", "маятниково-точны", "машиноравны".
В последнем ряду выделяется оксюморон "звездно-солнечная", который, как и обилие прилагательных, образованных при помощи словосложения, подобно прилагательным в символистских произведениях, свидетельствует о близости поэтик неореализма и символизма. Вместе с тем замятинские образы не бесплотны: большая часть его стилистических неологизмов обладает яркой изобразительностью и почти осязаемой материальностью. Эта особенность, наряду с преобладанием в языке "Мы" атрибутивности за счет номинативности, свидетельствует о принадлежности романа к неореализму, отличающемуся от символизма, и к орнаментальной прозе, так как прилагательные – основной морфологический строительный материал для сравнений и метафор, на котором основана орнаментальность.
Отличающий людей будущего рационалистический склад сознания воссоздается писателем и с помощью терминологической лексики (см. выше анализ образности "Мы"), Так создается "интегральный" или "протекающий" через весь роман образ языка кошмарного технизированного рационалистического мира.
Примечательной особенностью замятинского романа-антиутопии следует признать мастерское воссоздание разговорного и "мысленного языка", использование "незаконченных фраз" (прерванных предложений) как постоянного синтаксического приема.
В "Мы" не закончено множество высказываний героев. Таковы опасения гуляющего около Древнего Дома больного Д: "Из необозримого зеленого океана за Стеной катился на меня дикий вал из корней, цветов, сучьев, листьев – встал на дыбы – сейчас захлестнет меня – тончайшего и точнейшего из механизмов – я превращусь… Но, к счастью, между мной и диким зеленым океаном – стекло Стены. О великая, божественно-ограничивающая мудрость стен, преград!". Незаконченное предложение "я превращусь…" создает иллюзию "мысленного языка" (внутренней речи), передает смятение чувств героя и приглашает читателя к додумыванию мыслей Д. Сделать это помогает использованный в данном фрагменте другой замятинский прием – прием пропущенных центральных мыслей.
В процитированном выше фрагменте закончить незавершенную центральную мысль помогает эпитет "дикий", дважды употребленный в соседних предложениях в словосочетаниях "дикий вал" и "дикий зеленый океан". Тем самым становится ясно, что Д боится превратиться из механического, аполлонического человека в природного, дионисийского.
Третий прием, названный Замятиным приемом реминисценций, тоже служит цели создать синтез языка изображаемой среды. После приобщения Д к дионисийским лесным людям и "Мефи" I, любуясь его волосатой рукой, говорит ему: "И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и -". Читателю легко самому закончить это признание, так как он помнит, что во время первой встречи с Д I сразу же обратила внимание на руки строителя "Интеграла" и что героиня любит обросших шерстью лесных людей.
Не менее существенная составляющая синтаксиса в "Мы" – установка на конструкции письменной речи, обусловленные формой дневниковых записей.
Выводы. Роман-антиутопия "Мы" – новаторское высокохудожественное произведение. В нем опровергнуты такие утопические метаидеи, как представление о равенстве генетического потенциала всех людей, вера в разум (по Замятину, не менее важно иррациональное начало), установка на счастье, которому Замятин вслед за Достоевским противопоставил свободу. Писатель пришел к следующему выводу: не может быть счастливым общество, руководствующееся принципом равенства для всех и не учитывающее запросов отдельных граждан. Писатель отверг также отразившиеся в ряде утопий представления о возможности коллективной семейно-интимной жизни и убеждение Чернышевского в ненужности жертв в жизни общества, руководствующегося теорией разумного эгоизма. По Замятину, настоящая любовь к одному человеку или ко всему человечеству всегда жертвенна.
В "Мы" на основе творчески измененной ницшевской концепции аполлонизма-дионисизма Замятин создал свою типологию человеческих характеров. Значительность "Мы" как неомифологического романа обусловлена прежде всего творческой рецепцией Замятиным библейских мифологем, а также образов героев и черт поэтики "Фауста" и "Братьев Карамазовых". Художественные особенности романа-антиутопии во многом унаследованы от трагедии Гёте и прозы Достоевского с присущим им интеллектуализмом. Это проявилось, в частности, в насыщении "орнаментальной" антиутопии множеством сведений из разных областей наук – математики, физики, кораблестроения, философии и других. Своим новаторским произведением Замятин открывал путь романам "Чевенгур" А.П. Платонова, "Кащеева цепь" М.М. Пришвина, "Мастер и Маргарита" М.А. Булгакова. Каждый из этих авторов тоже тяготел к мифотворчеству и философско-художественному осмыслению мира.
"Чевенгур" А.П. Платонова – утопия или антиутопия?
В отличие от "Мы", у А.П. Платонова утверждение и отрицание тесно переплетены. Его "Чевенгур" – социальнофилософский утопический и сатирический роман с элементами антиутопии, который при жизни Платонова не удалось опубликовать. В основе произведения, как и в основе антиутопии "Мы", миф о машине.
В первой части романа "Происхождение мастера" присутствуют две темы – активность человека и сокровенность мира вокруг, своего рода предыстория человечества, основанная на небратских отношениях между людьми. Один из характерных платоновских героев в прологе к "Чевенгуру" – искатель истины рыбак, задумавшийся о том, что такое смерть, решивший "пожить в смерти" и утонувший в озере.
Показан и характерный для России жертвенный тип человека, забывшего себя ради семьи и детей – Прохор Дванов, усыновивший сына рыбака Сашу. В подтексте произведения Платонова универсальные художественно-философские понятия энергии и энтропии. Жизнь Прохора, лишенная энергии и исполненная энтропии, нуждается во внешнем усилении. Платонов видит такую возможность в технике, которую в начале "Чевенгура" поэтизирует, очеловечивает. Мир, показанный в прологе, убог и нищ, машина в нем редкий гость. Поэтому автор сочувствует той истовой любви к механизмам, которую испытывает талантливый народный мыслитель и умелец Захар Павлович, а также машинист-наставник, герои с технической жилкой. Для первого из них одно время "машины были <…> людьми", он мысленно беседовал с ними и ставил их выше человека. Однако впоследствии Захар Павлович из-за сострадания к социально обездоленным людям охладевает к технике.
Во второй и третьей частях романа появляется второй искатель истины, сын утонувшего рыбака Саша Дванов, который странствует по стране вместе с полевым большевиком Степаном Копенкиным, очарованным любовью к "умершей девушке Розе Люксембург". В образе Копенкина преобладает стихийное начало: вдохновение, воодушевление, революционное чутье. До революции он был просто крестьянином. Любовь к Розе сделала его воином, мстителем, беззаветно преданным революционной идее, жаждущим как можно быстрее построить социализм. Он, по мысли Платонова, главный строитель страны. Вместе с тем в образе Копенкина символизирована интернациональная сущность странничества и русской революции. Он наделен и отчетливыми чертами Дон Кихота, в том виде, как понимал этот образ И.С. Тургенев в статье "Гамлет и Дон Кихот". А семантика имени "Роза" (это цветок Афродиты и атрибут Богоматери) помогает понять генетическую связь его образа с пушкинским "рыцарем бедным" и князем Мышкиным. Образ же Саши Дванова, интеллигента-большевика и рефлектирующего мечтателя-энтузиаста, во многом близкого автору, явно относится к гамлетическому типу. Саша Дванов и Копенкин странствуют по уездной России в период конца военного коммунизма и начала нэпа (подзаголовок "Чевенгура" – "Путешествие с открытым сердцем"). Цель путешествия героев – найти "коммунизм среди самодеятельного населения". Они посещают коммуну "Дружба бедняка", "Революционный заповедник тов. Пашинцева имени всемирного коммунизма", с. Ханские Дворики, завершая свое странствие в утопическом уездном городе Чевенгуре, новом варианте "города Солнца".
Пролеткультовская модель эгалитарного общества воссоздается в "Чевенгуре", в котором есть мотив "организации ежедневного трудового счастья <…>". В коммуне "Дружба бедняка" полномочный волревкома Игнатий Мошонков переименовал себя в целях самосовершенствования в Федора Достоевского и Владимира Ленина. И хотя этот новоявленный Достоевский размышляет о глобальных проблемах нового общества, его невежество не дает ему создать ничего выдающегося. Так иронически осуществляется утопическая мечта о создании при социализме совершенного человека.
В коммуне не работают, съедая запасы зерна, зато работу коммуны намеренно усложняют. Саша Дванов и Копенкин и сам автор иронически относятся к вульгаризации коммунарами положений "всеобщей организационной теории", принадлежащей теоретику Пролеткульта А. Богданову. (У Богданова понятие "усложнение" имеет кибернетический смысл.) В утопических бреднях Саши, которые с интересом слушают коммунары: "<…> после завоевания земного шара – наступит час судьбы всей вселенной, настанет момент страшного суда человека над ней", – чувствуются платоновские представления о необходимости переделки человеком мира.
Именно здесь зарождается представление о счастье как об отсутствии привычных форм существования, которое получает окончательное воплощение в описании чевенгурской коммуны.
"Земля задаром даст нам пропитанье", – убеждает Копенкина и Дванова организатор "ревзаповедника" в помещичьей усадьбе, хранитель "революции в нетронутой геройской категории", облаченный в рыцарские латы Пашинцев. Пашинцев близок по своему социально-психологическому типу и интеллектуальному уровню Копенкину, а также героине рассказаА. Толстого "Гадюка" Ольге Зотовой. Бредящий, как и они, революционными боями, он с трудом может найти себе место в мирной жизни. Поэтому не удивительно, что изгнанный из заповедника из-за "широкой организации" совхоза, он, подобно Копенкину, оказывается в Чевенгуре.
Правдоискательство главных героев завершилось в романе созданием мужицкого варианта рая – коммуны Чевенгур. Чевенгурцы как настоящие утопические герои отказались от всех привычных государственно-правовых, художественнофилософских, семейно-бытовых форм. Здесь уничтожено имущество, эксплуатация, традиционная семья, коммунары ведут аскетический образ жизни (жен нет, остались одни сподвижницы), из Чевенгура изгнано традиционное искусство. Чевенгурцы пытаются уничтожить даже ночь с ее спутницей луной. Все это делается ради счастья и конечной победы над смертью, разрушающей "вещество существования".
Проблема счастья – одна из основных проблем в "Чевенгуре". Думая о социализме, который еще только предстоит построить, платоновский герой Достоевский представляет его как всеобщее изобилие, покой и счастье. Чевенгурские коммунары частично осуществили такой идеал в своей жизни. По их мнению, счастье исключает труд, строительство, денежное обращение, развитие науки и просвещения. В Чевенгуре не трудятся и не учатся из идейных соображений, так как труд способствует происхождению имущества, а имущество – угнетению, наука же "всей буржуазии даст обратный поворот…". Единственный труженик в коммуне – солнце.
Стоящий во главе Чевенгура ветеринар Чепурный сам не читал Маркса, но нахватался на митингах и собраниях марксистских лозунгов и агитирует. Не обремененный познаниями Копенкин, путающий слова "термины" и "тернии", мечтает о том, что в Советской России неграмотные когда-нибудь "постановят отучить грамотных от букв – для всеобщего равенства… Тем больше, что отучить редких от грамоты сподручней, чем выучить всех сначала". Писатель показывает здесь те стремление куравниловке, упрощение и примитивизацию социальной и духовной жизни, которые являлись основными тенденциями в советском обществе в 1920-1930-е гг., против чего резко протестовал и Замятин в романе "Мы".
Чевенгурцы, презирающие материальные блага, гордятся тем, что они "голые коммунисты", и все свои силы сосредоточивают на товариществе. Саша Дванов, видимо, выражая идеологическую точку зрения автора, догадывается, что коммунизм для чевенгурцев есть конец истории.
Кошмарными апокалиптическими мотивами пронизаны сцены организации "второго пришествия" для буржуазии, – описание двойного расстрела буржуев (чтобы их души не могли воскреснуть) и последовавшего за ним уничтожения их семей. Как и Замятин, Платонов показывает разрыв коммунистической утопии с прошлым, что для него, сторонника идей философа Н. Федорова, совершенно неприемлемо. Для Платонова забвение прошлого – еще и энтропия жизненного "вещества".
Неоднозначным является отношение писателя к уничтожению традиционной семьи и дома. Платоновские чевенгурцы выдирают дома из их "почвы" и переносят на другое место, надеясь тем самым изменить и традиционный семейный уклад, ведь дом является средоточием жизни семьи. У них возникает своеобразное братство "душевных бедняков" и "прочих" (нищих и сирот, приведенных Прокофием Двановым в Чевенгур), живущих в одном просторном доме, при этом главной профессией чевенгурцев становится "душа человека <…>. А продукт ее – дружба и товарищество!". С одной стороны, писатель, считавший высшими формами любви чувство к матери, сестре и невесте, разделяет подобные нравственно-этические искания. С другой – показывает их бесперспективность: не случайно коммунары потребовали в конце концов привести им жен. Так утопия постепенно превращается в роман об утрате иллюзий, в антиутопию.
Главная трагедия и опасность чевенгурцев в том, что они не жизненны, уничтожают вокруг все живое. В их самоотречении проявляется та же варварская жестокость, что и в массовом убийстве "буржуев". Не удается им и сокрушить смерть и тем самым осуществить в жизни федоровский проект воскрешения отцов, утопическую мечту соединения всего человечества.
Это видно в символическом эпизоде смерти ребенка у попавшей в Чевенгур нищенки. Чепурный тщетно пытался совершить чудо – воскресить умершего. После этого в чевенгурской коммуне разочаровываются и Копенкин, и Саша. Первый приходит к такому выводу: "Тут зараза, а не коммунизм", а Саша Дванов видит причину неудачи чевенгурцев в следующем: "Здесь <…> ведь не механизм лежит, здесь люди живут, их не наладишь, пока они сами не устроятся. Я раньше думал, что революция – паровоз, а теперь вижу – нет". Гибель всех чевенгурцев, кроме советского инквизитора Прокофия Дванова, в бою за город от рук бандитов – символизирует гибель вдохновлявшей их идеи. Отлична от судеб коммунаров только судьба Саши.