Советская критика не слишком благожелательно оценила эту самую яркую и новаторскую пьесу Замятина. М. Романовский порицал ее за "барский характер". Красноречивы и заголовки отзывов, помещенных в 49 номере журнала "Рабочий и театр" за 1926 год: ""Блоха" в мелкоскопе", "Эстетная игрушка?!", "Подделка под балаган". Их авторы М. Павдо, Б. Мазинг и критик, подписавшийся инициалами К.I., критиковали "Блоху" за "квасной национализм", безыдейность, несовременность. Положительно оценивался лишь язык пьесы. Негативные отзывы о "Блохе" остроумно пародировались в куплетах, сочиненных членами ленинградского литературного сатирического клуба, именовавшего себя "Физио-Геоцентрической Ассоциацией" (сокращенно "ФИГОЙ"), Выдержки из куплетов приводит в книге "Дневник моих встреч" Ю. Анненков. Литераторы-сатирики были не одиноки в своем восхищении "Блохой". Пьеса Замятина была переведена на английский и французский языки и поставлена в Западной Европе.
Выводы.Замятин стал смелым экспериментатором и в области драматургии. Он обращался к жанрам, для которых характерна установка на обобщенную трактовку образов персонажей, подчеркнутую вторичную условность – идеализирующую гиперболу или сатирический гротеск. Литературные традиции, на которые опирался Замятин-драматург, многообразны: сатирическая комедия, романтический театр, итальянская "комедия масок", как в "чистом" виде, так и воспринятая опосредованно – через символистскую драму и эстетику Серебряного века; русский балаганный, а также кукольный театр и раешник.
Фантастика и сциентистское мифотворчество в драматургии М.А. Булгакова
На долю Булгакова-драматурга выпал оглушительный успех делавших колоссальные сборы пьес "Дни Турбиных" и "Зойкина квартира" и мучительные переживания из-за невозможности увидеть на сцене другие свои драматургические произведения. Но в 1929 г. не только сомнительные в идеологическом отношении булгаковские пьесы "Багровый остров" и "Бег", но даже "Дни Турбиных" и "Зойкину квартиру" запретили к публичному исполнению.
Нокаутированный критиками-зоилами, среди которых оказался и И.В. Сталин, назвавший "Багровый остров" "макулатурой", и даже В.Э. Мейерхольд, Булгаков, подобно Замятину – автору "Атиллы", порой вынужден был идти на компромисс с самим собой ради возможности поставить в театре свое произведение. Так, он отказался от острых политических мест в первой и второй редакции "Блаженства", и это сделало в конце концов третий вариант текста, написанный в 1934 г., художественно менее ценным. Подобное саморедактирование и стало одной из причин того, что Булгаков – автор "Блаженства" потерпел свою первую неудачу в драматургии.
Наконец, Булгакову привелось изведать унижение из-за судебного процесса с Харьковским театром из-за "Александра Пушкина", требовавшим вернуть аванс за неразрешенную пьесу. Благодаря контактным связям Булгакова и Замятина замятинское творчество повлияло на булгаковскую драматургию.
Так, по мнению Б.В. Соколова, сказка Замятина "Арапы" явилась важным источником булгаковского фельетона "Багровый остров" и одноименной пьесы (1927–1928). Во всех трех произведениях осуждаются классовая мораль и гражданская война, и оба писателя выступают против произведений, выдержанных идеологически, но незрелых в художественном отношении. Причем сочиненный булгаковским Дымогацким опус "Багровый остров" помимо всего – еще и результат идеологического "перекрашивания" автора. Пьеса "Багровый остров" призывала к свободе печати.
Адам и Ева в новом "раю".В фантастической пьесе "Адам и Ева" (1931) Булгаков, поднимая проблему варварства, мыслит в одном направлении с Блоком и Замятиным, но трактует ее по-своему.
Для Блока и Замятина оппозиция "цивилизованные люди – варвары" была следствием противопоставления "старая, одряхлевшая цивилизация – молодая, полная сил культура". При этом в поэмах Блока "Двенадцать" и "Скифы", трагедии
Замятина "Атилла" положительно маркированными были вторые члены обеих оппозиций. Тем самым Блок и Замятин поэтизировали разрушение старого мира, революционный энергийно-дионисийский взрыв.
А симпатия Булгакова отдана устойчивым формам цивилизации недалекого прошлого. Обнаруживая такую свою позицию в "Адаме и Еве", он ведет явственную полемику со "скифами" Блоком и Замятиным. Правда, у Булгакова проблема из культурно-философского плана переводится в возможный политический, и при этом Булгаков обнаруживает прогностическую сторону своего дарования, предсказывая близкую войну между капиталистическим и социалистическим мирами.
"Вот к чему привел коммунизм! Мы раздражили весь мир, то есть не мы, конечно, – интеллигенция, а они. Вот она, наша пропаганда, вот оно, уничтожение всех ценностей, которыми держалась цивилизация… Терпела Европа… Терпела-терпела, да потом вдруг как ахнула!.. Погибайте, скифы!" – это понимает любой булгаковский персонаж-интеллигент, даже глубоко чуждый автору литератор-приспособленец Пончик-Непобеда.
Но истинным выразителем авторской позиции в "Адаме и Еве" является гениальный ученый – профессор химии и академик Ефросимов. Он обладает обширными знаниями и культурной памятью и, подобно инженеру Тимофееву из булгаковской пьесы "Иван Васильевич", отнюдь не находится "по ту сторону добра и зла", чем существенно отличается от блоковских красногвардейцев и скифов, а также от замятинского Атиллы. Пацифист Ефросимов не совершает на протяжении всей пьесы ни одного неблаговидного поступка.
Интерпретация И.Е. Ерыкаловой. С образом Ефросимова связана сциентистско-мифологическая проблематика "Адама и Евы", актуальная для русской литературы конца 1920-х гг. Евангельская легенда об изгнании из рая первых людей, вкусивших от древа познания добра и зла, преломилась под пером Булгакова в современную историю об ученом, который ищет выход для человечества перед лицом всемирной катастрофы. Но более того – это история о выборе человеком своего пути из тоталитарного "рая", пишет исследовательница булгаковской драматургии И.Е. Ерыкалова. При этом в отличие от Замятина Булгаков меньше переосмысливает библейский миф, взятый ими обоими в качестве архетипической основы сюжетов своих произведений. У Булгакова Адам, Ева и другие персонажи в самом деле пребывают после гибели современной цивилизации на лоне природы, в некоем современном подобии рая. Образ булгаковского "нового Адама" явно навеян романом "Мы".
Булгаковский инженер Адам Красовский исповедует философию "грамм – частица тонны". Вырванный событиями из привычного бытия, он обнаруживает себя как человек-функция, способный выполнять лишь действия, которые выполнял раньше: работать, проводить собрания и судебные заседания, произносить речи, почерпнутые с газетных полос, – но осмыслить происходящее не способен. Герои пьесы, несомненно, несут в себе черты своего времени. В словах летчика Дарагана о вражеской маске, которую он видит на лице Ефросимова, содержится аллюзия на статью В. Фриче "Маски классового врага", направленную против Булгакова и Замятина.
В отличие от Адама Красовского, Ефросимов наделен лучшими чертами, свойственными ряду выдающихся советских ученых 1920-х гг., – одаренностью, культурностью, христианской, а не классовой нравственностью. Поэтому Ефросимов и становится в пьесе не мнимым, а настоящим "новым Адамом", т. е. первым достойным человеком в мировом сообществе, пережившем опустошительную войну. Для понимания образа Ефросимова важен и его автобиографический пласт: Булгаков дал своему герою самоотверженную любовь замужней героини, Евы, столь похожую на чувство, которым одарила его самого судьба.
Симптоматично, что если в романе "Мы" из "рая" Единого Государства изгнана лишь "Ева" – 1-330, то у Булгакова Адам-Ефросимов и Ева оба жаждут покинуть новое общество ради спокойной жизни в нейтральной Швейцарии. В данном случае покой – альтернатива ненависти к инакомыслящим, воспитываемой в социалистическом обществе. Иначе оценивается спокойное существование в булгаковской пьесе-антиутопии "Блаженство", идеи и образы героев которой также генетически связаны с романом-антиутопией "Мы".
Мнимое блаженство.Картина жизни в XXIII в., запечатленная в этой пьесе, близка представлению об энтропийном обществе будущего в романе "Мы". По Булгакову, внешне безбедная жизнь граждан станет возможной лишь благодаря ее всеобщей регламентации, проводимой директором Института Гармонии Саввичем. Подобное существование лишено опасности и потому исключает активность личности, рождает скуку. Вот почему Аврора, невеста Саввича, покидает будущее и устремляется в прошлое.
Важный идейный мотив "Блаженства" – отсутствие свободы в обществе будущего. В "Блаженстве" гениальный инженер Рейн, сделавший машину времени и прилетевший на ней в будущее, становится пленником государства именно из-за своего изобретения: "совершенное" общество старается присвоить машину из политических целей. Важен для этой антиутопии, а также комедии "Иван Васильевич", созданной по мотивам "Блаженства" (1934–1936), и мотив полета на машине.
Булгаковские пьесы посвящены прошлому и современности, а также будущему. Причудливым синтезом событий XVI, XX веков и далекого будущего наполнены "Блаженство" и "Иван Васильевич". Воображаемое путешествие на машине времени – от возможного будущего к мифологическим временам первотворения совершается в "Адаме и Еве". У Булгакова здесь два девиза: "Время, вперед!" и "Время, назад!". Булгаков в ряде пьес смело идет на временной "синтез" и свойственные неореализму деформацию художественного времени и игру историческими эпохами, состоящую в модернизации прошлого и анахронизмах.
Булгаков, подобно Замятину, создает произведения в форме антижанров и дает жанровый синтетизм. Причем сферой воплощения антиутопии у Булгакова стала комедийная драматургия. Бесспорной антиутопией можно признать лишь "Блаженство", все прочие булгаковские комедии несут в себе пародийное начало. Пародии "вмонтированы" в "Блаженство", "Багровый остров" и "Адама и Еву". Причем у Булгакова, как и у Замятина, жанровый эксперимент зачастую соединен с мифотворчеством.
Е.А. Кухтой показано, что в "Блаженстве" пародийно трансформирован запечатленный в гомеровской "Одиссее" древнегреческий миф о златовласом Радаманфе, сыне бога Зевса, судье в царстве мертвых, которому подвластен Элизиум (Елисейские поля), блаженное царство. Ирония в "Блаженстве" заключается в том, что коммунистическое общество оказывается царством мертвых, – точно замечает Б.В. Соколов и, опираясь на контекст всего булгаковского творчества, раскрывает подспудную связь пьесы с древнегерманской мифологией: бал 1-го мая, на котором веселятся в социалистическом будущем, напоминает Вальпургиеву ночь на 1-е мая, великий шабаш (праздник ведьм в средневековой демонологии). Таким образом жанрообразующими становятся в булгаковской пьесе переосмысленный миф с утопическим содержанием и миф с сатанистским значением.
В "Багровом острове" сатирическому осмеянию автора подвергаются идеологически "правильные" пьесы, в "Адаме и Еве" – столь же правоверные романы вроде "Красных Зеленей": "Там, где некогда тощую землю бороздили землистые лица крестьян князя Барятинского, ныне показались свежие щечки колхозниц.
– Эх, Ваня! Ваня! – зазвенело на меже…". Средство пародийного разоблачения здесь – алогизм. Итак, очевидно, что антижанровое содержание является ведущим в "Багровом острове" и "Адаме и Еве". При этом в обоих произведениях оно "синтезировано" с иным содержанием, присущим драматургическому памфлету (так определяет жанр "Багрового острова" сам автор в письме правительству от 28 марта 1930 г.) и фантастической пьесе-катастрофе о будущем.
Жанровые особенности булгаковской драматургии обусловливают и такую устойчивую черту ее поэтики, как сопоставление разных исторических эпох и жизненных сфер, создающее неореалистический художественный эффект.
Театральный и революционный миры в "Багровом острове", три разные эпохи в "Адаме и Еве" и "Блаженстве", два столетия в "Иване Васильевиче" бросают отсветы друг на друга, образы персонажей этих пьес отражаются друг в друге, при этом нередко создается эффект "остраннения".
Своей композицией, как и основным художественным приемом "театр в театре", "Багровый остров" близок структуре замятинской "Блохи", в которой главные роли внутренней пьесы исполнялись Халдеями, персонажами обрамляющего действия. Подобная "двойная" театральность ведет к усилению художественной условности, что является одной из основных черт поэтики неореализма.
Сциентистское мифотворчество. Булгаков, подобно другим неореалистам, тяготеет к разным типам мифотворчества, в том числе и к его сциентистскому типу. В "Блаженстве" и "Иване Васильевиче" немалую роль играют положения химии, физики и техники XX в.
Отголоски теории относительности А. Эйнштейна слышны в утверждениях Рейна и Тимофеева о том, что "время есть фикция" и что пространство является четырехмерным. Булгаков отталкивается при этом от эйнштейновских представлений о тесной связи между временем и пространством, благодаря которой они выступают как относительные стороны единого времени-пространства, образующего новый неделимый четырехмерный континуум. Цель научного эксперимента Тимофеева из "Ивана Васильевича" – "пронизать <…> пространство и пойти в прошлое…". Тем самым писатель "взрывает" позитивистскую картину мира, основанную на представлении о необратимости времени, о его единственном направлении – от прошлого к будущему. В обеих пьесах материалистической концепции времени не существует: художественное время здесь необычайно гибко и ирреально, а значит, действительность при этом мифологизируется и изображается субъективно. Кроме того, сама мысль о возможном появлении Иоанна Грозного в XX в. и стоящая за ней аллюзия на И.В. Сталина близка ницшеанской идее вечного возвращения, на сей раз возвращения в истории. Так в пьесах создается неореалистический, фантастический образ бытия, смягченный в "Блаженстве" (явно из желания прорваться сквозь рогатки цензуры) следующим подзаголовком к пьесе: "Сон инженера Рейна в четырех действиях". Общее ощущение ирреальности происходящего, близкое ойнерическому, усугубляется также тем, что в основе сюжета "Блаженства" и "Ивана Васильевича" – упомянутый выше мотив полета на машине времени.
Стиль рассмотренных здесь булгаковских пьес отвечает заложенной в них тенденции к сциентистскому мифотворчеству. Ученые-изобретатели Ефросимов, Рейн и Тимофеев, которые рассказывают о сделанных ими открытиях, изобретениях, оперируют в своих монологах такими научными понятиями, как "животная клетка", "отравляющее вещество", "раствор перманганата", "поляризированный луч". Вместе с тем Булгаков, подобно А.Н. Толстому – историческому романисту, обнаруживает в "Иване Васильевиче" умение создать речевую характеристику Иоанна Грозного исторически точную, колоритную и в то же время отчасти модернизированную (Булгаков поэтому не прилагает к своему произведению, в отличие от Чапыгина, словарь русского языка ушедшей эпохи). Здесь виден тот же анахронизм (на сей раз языковой), который характерен и для художественного времени некоторых булгаковских пьес. А в сцене, когда царь вершит справедливый моральный суд над соблазнившим Зинаиду Михайловну режиссером Якиным, стилистика речи Грозного выдержана в духе орнаментального древнерусского "плетения словес": "Пес смердящий! Какое житие?.. Вместо святого поста и воздержания – блуд и пьянство губительное со обещанными диаволам чашами!.. О, зол муж! Дьявол научиши тя долгому спанию, по сне зиянию, главоболию с похмелья и другим злостям неизмерным и неисповедимым!…".
В пьесах Булгакова, как и в произведениях Замятина, Платонова, Чапыгина, есть экспрессионистичность. Во втором акте "Адама и Евы" нарисованы производящие сильное эмоциональное впечатление картины гибели Ленинграда от газовой атаки во время мировой войны. Такое впечатление создается уже в открывающей этот акт ремарке благодаря повторению слов, образованных от существительного "смерть": здесь шесть раз встречается прилагательное "мертвый" и один раз глагол "умирали". Впечатление, созданное в ремарке эпическими средствами, усиливается в действии с помощью средств сугубо драматических – в диалогах с другими персонажами пьесы тяжело раненного летчика Дарагана и страдающего от язв Маркизова.
Выводы. Проблемно-тематическая широта, сходство типов персонажей, деформация художественного времени, смелость жанрово-стилевого новаторства роднит булгаковскую драматургию с замятинским, платоновским творчеством, с произведениями А. Толстого и Чапыгина на исторические темы.
Кампания против писателей-неореалистов как форма литературной борьбы 1920-х гг
В августе 1929 г. начались гонения на Замятина и Пильняка. Поводом для этой кампании явился факт публикации по-русски за рубежом отрывков из романов "Мы" и "Красное дерево", запрещенных советской цензурой. В "Литературной газете" была напечатана заметка Б. Волина "Недопустимые явления", в которой Замятин обвинялся в сотрудничестве "с эмигрантской эсеровщиной". Однако сотрудничество Пильняка и Замятина с эмигрантской прессой явилось лишь поводом. На самом деле речь шла о чистке "аполитичного" всероссийского союза писателей, входившего в Федерацию объединения советских писателей. Эта кампания велась также против "буржуазных" писателей, показывавших глубинные противоречия действительности, – А.П. Платонова, М.А. Булгакова.