- Что же он говорил на лекции?
- А вы не ленитесь, почитайте его сочиненьица. Полюбопытствуйте. У вас их небось не печатают? Угадал ведь, не печатают? A-а, то-то и оно! Знаем вашу свободу слова!
- Угадали - не печатают. Но чего же я буду перечитывать старые статейки? Ведь интересно, что он сейчас говорит.
- А то же, что и раньше. Слово в слово. Вы уж увольте меня от пересказа. Не люблю я вашего Керенского. Болтун, адвокатишка! Будь бы тогда на его месте генерал Краснов. Или барон Врангель… В общем интересуетесь - почитайте.
Листаю карточки библиотечного каталога. "Из воспоминаний", Париж, 1929 год; "Февральская революция", Нью-Йорк, 1947 год; "Как это случилось", Нью-Йорк, 1950 год.
Так как же это случилось? Раскрываю, и первое, что бросается в глаза, слово "Монархия" повсюду с прописной буквы - в знак особого уважения. Февральская революция, оказывается, свершилась в силу каких-то сверхъестественных и непонятных причин - "вне человеческой воли и помимо человеческого сознания", Далее сладкие воспоминания о медовом месяце Временного правительства, которое именуется народным и демократическим. "Нас было одиннадцать: десять "мииистров-капиталистов" и один "заложник демократии". Заложник - это он сам, А. Ф. Керенский.
"Первые два месяца во Временном правительстве - одно из самых светлых воспоминаний в моей жизни… Потом подъем прошел. Отцвели цветы, и догорели огни революции".
Но почему же столь быстро "догорели огни"? Потому что "заложнику демократии" мешали большевики. Очень мешали. Оказывается, он боролся с ними, чтобы не допустить "срыва величайшей в истории Европы земельной реформы". Он тоже хотел дать землю крестьянам, но постепенно, на других началах, а большевики подзуживали к захвату помещичьих усадеб.
Бывший главковерх уже не называет солдат и рабочих братьями. Он злобно пишет о "натиске разъяренной большевиками солдатской и рабочей черни" на возглавляемую им "подлинную демократию".
Нет, бывший врангелевец дал мне хороший совет! Копаясь в недавних писаниях Керенского, я находил то, что он скрывал прежде. Описывались, например, переговоры с "тигром" Клемансо и Ллойд Джорджем летом 1918 года, когда Керенский просил военной помощи силам контрреволюции. Он встретил холодный прием и убедился, что интервенция союзников происходила в России по их собственному плану. А ведь интервенты уверяли, что они действовали исключительно по просьбе законного правительства, разогнанного большевиками.
Сегодня Керенский пишет: "Мирное сосуществование - это самое опасное оружие международного коммунизма в борьбе против свободного мира". Институт Гувера в Стэнфорде помог ему выпустить три тома материалов о Временном правительстве. Эти материалы скупались в свое время работниками американской благотворительной организации "Ара" по распоряжению Гувера и "на всякий случай" хранились в институте. Понятно, что в трех больших томах решительно не нашлось места для документов или свидетельств очевидцев относительно того, как именно главковерх покинул Гатчинский дворец.
Скромная цель трехтомника - доказать, что в России после Февральской революции было самое лучшее, самое народное, самое демократическое Временное правительство, которое надо было сделать постоянным. Государственный департамент благословил труд А. Ф. Керенского. Появились благожелательные статьи. Одна газета нашла в Керенском сходство с де Голлем, похвалила за твердость характера, но не удержалась от дружеского упрека: надо было действовать решительнее, использовать фанатиков для того, чтобы обезглавить революцию.
А во время телевизионной передачи "Встреча с печатью" один журналист прямо спросил:
- Мистер Керенский, не считаете ли вы, что в 1917 году нужно было без суда расправиться с руководителями большевиков?
От старика, сидевшего за столом, ожидали короткого: "Да, разумеется, считаю".
Но тут что-то случилось вдруг с бывшим главковерхом. Он замялся, закашлялся. Потом, с трудом подбирая слова, начал говорить о гуманности, о сложности момента, святости принципов демократии, И журналист, не дав ему закончить, перебил:
- Да, да, все это очень интересно. Но скажите нам…
И последовал какой-то вопрос, уводивший беседу в другое русло.
Черта, подведенная историей
Чур меня, чур!
Среди ярчайших, пестрейших книжиц, рядом с завлекательной блондинкой на обложке журнальчика-сплетника "Конфиденшл", скрывшей под маской лицо, но обнажившей все остальное, мелькнули вдруг русские буквы: "Социалистический вестник".
Что за наваждение! Тонкая бумага, убористый шрифт: похоже на дореволюционное нелегальное издание, какие печатались за границей и провозились в Россию в чемоданах с двойным дном. Строка под заголовком: "Центральный орган Российской социал-демократической партии". Неужто киоск на Бродвее торгует в числе прочего старыми русскими журналами, скупленными у какого-нибудь эмигранта?
Нет, эмигранты в спешке не отягощали багаж журнальными комплектами. Тонкая бумага, давно вышедший из употребления шрифт заголовка, которому недостает только твердого знака в конце, - все это лишь своего рода маскировка. Издание свежайшее - очередной номер "Социалистического вестника" отпечатан в Нью-Йорке, на Пятнадцатой улице. Обозначена и продажная цена - 50 центов. А после названия журнала крупно выделена фраза, обнажающая его содержание и направление: "Основан JI. Мартовым".
В годы сибирской ссылки Владимир Ильич беспокоился, когда долго не получал писем "от Юлия": Мартов был сослан в Сибирь по тому же делу "Союза борьбы".
Потом произошел разрыв. Они встретились в Лондоне, в августе 1903 года, на II съезде РСДРП.
Помните, шел спор о первом пункте Устава партии? Мартову партия виделась расплывчатой, разношерстной массой. Мы можем только радоваться, утверждал он, если каждый стачечник, каждый демократ, отвечая за свои действия, сможет объявить себя членом партии.
Лучше, возражал Мартову Ленин, чтобы десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся!), чем чтобы один болтающий имел право и возможность быть членом партии. Владимир Ильич закончил выступление словами:
- Наша задача - оберегать твердость, выдержанность, чистоту нашей партии. Мы должны стараться поднять звание и значение члена партии выше, выше и выше - и поэтому я против формулировки Мартова.
При голосовании пять колеблющихся дали Мартову перевес. Но то была не победа меньшевиков, а лишь еще один их шаг в болото. Через соглашательство, через ликвидаторство пришли они потом к лагерю контрреволюции. В 1917 году Ленин называл своего бывшего товарища по "Союзу борьбы", изменившего делу революции, уже "господином Мартовым".
Оказавшись по другую сторону баррикад, г-н Мартов затерялся было среди господ белоэмигрантов, мечущихся по заграницам. Однако зимой 1921 года в Берлине он вместе с Абрамовичем основал вот этот "Социалистический вестник", который попутные ветры понесли потом в Париж, а затем - за океан.
Мартов не дожил до Пятнадцатой улицы: он умер два года спустя после создания журнала. Да и другие меньшевистские лидеры легли в могилы на чужбине: Аксельрод - в 1928 году, Дан - в 1949-м, Церетели - в 1959-м… Неужто никого не осталось?
- Как это никого? - удивился переводчик стихов советских поэтов, терпеливый спутник многих попадающих в Нью-Йорк наших литераторов, которому и я частенько докучал вопросами. - Выходит, вы ничего не слышали о юбилее Абрамовича? Хотите, поищу для вас в старых газетах?
Еще бы не хотеть!
Но, может, не всем читателям памятно это имя?
А ведь Абрамович, единомышленник Мартова, тоже спорил с Лениным. Ведь зто после выступления Абрамовича на V съезде РСДРП Владимир Ильич бросил крылатые слова о "бедных меньшевиках", которых "осаждают" даже тогда, когда они - в большинстве, и задал вопрос: нет ли таких внутренних причин, коренящихся в самом характере меньшевистской политики, которые заставляют меньшевиков вечно жаловаться на осаду их пролетарской партией?
В великий день победы революции именно г-н Абрамович, поднявшись на трибуну II съезда Советов вслед за г-ном Мартовым, призвал делегатов покинуть съезд. Именно он повел за собой вереницу меньшевиков к выходу из зала под крики: "Подонки! Дезертиры! Предатели! Скатертью дорога!"
Отщепенцы покинули зал, а вскоре после провалившихся попыток борьбы против большевиков - и страну, навсегда отвергнувшую их.
И вот один из последних лидеров меньшевизма нашел приют там же, где приютили и Керенского. Перебрался за океан вместе со своим "единственным в мире социалистическим органом на русском языке". Занял оффис № 407 на Пятнадцатой улице в Нью-Йорке. Редактировал журнал, писал передовые.
Писал на желтой бумаге, непременно на желтой, только на желтой: давняя привычка, помогавшая сохранять не то зрение, не то точку зрения. Сочинял мемуары, обзоры, некрологи. Напутствуя в лучший мир Церетели, заявил, что позиция, которую занимал покойный, "могла бы спасти мир от большевизма". Когда недавно в Америке скончалась Кускова - да, та самая Кускова, автор "Кредо" "экономистов", вскоре после революции высланная из страны за антисоветскую деятельность, - Абрамович в некрологе мягко упрекал ее в том, что она якобы была "слишком большой и ортодоксальной марксисткой".
Живет "Социалистический вестник" тем, что много лет оплевывает страну, первой в мире начавшую строительство социализма. Никакой своей политической жизни у меньшевиков давно нет. Пишут они преимущественно о нашей. Дотошно, терпеливо изучают ее по журналам, газетам, романам. Злоумно толкуют факты, приправляют их намеками, сплетнями, глубокомысленными догадками.
Когда-то газеты русского уездного захолустья любили ввернуть фразу: "Как мы уже намекали Турции…", или: "Мы давно предупреждали Англию…" Это наивное провинциальное бахвальство, помноженное на манию величия, унаследовал и тощий меньшевистский журнальчик: "Как нам не раз приходилось указывать, без соблюдения упомянутых выше предпосылок на земле не будет мира…"
Да, о юбилее. Восьмидесятилетие г-на Абрамовича отмечалось дважды. Сначала скромно, почти робко. Потом с опозданием на целых восемь месяцев против даты, зато с большой помпой в ресторане "Рузвельт-отеля". Руководил празднеством Дэвид Дубинский - председатель союза дамских портных, признавший, что мистер Абрамович оказал влияние на его духовное развитие.
- Дорогой юбиляр приехал к нам в Америку, когда престиж коммунизма был весьма высок. И г-н Абрамович не жалел сил, чтобы изменить это положение, - заявил г-н Хелд, представлявший какой-то "рабочий комитет".
Юбиляру был преподнесен адрес от "нью-йоркской группы РСДРП". Уж эти-то не пожалели красок: "Особенно значительной ваша роль в качестве вождя российской социалистической демократии - и в значительной мере российской демократии вообще - оказалась в годы войны, когда эмиграцию захлестнули некритические просоветские настроения… Вы же с железным упорством пропагандировали мысль, что, если действительно возникнет война между Советским Союзом и западными демократиями, война на стороне демократии должна быть войной против коммунистической деспотии" и т. д. и т. п.
В ответном слове юбиляр пообещал пронести "железное упорство" и через девятое свое десятилетие призывал "демократический мир" ни на секунду не ослаблять усилий в вооружении.
Вот путь последнего меньшевистского лидера: на заре века начал с буржуазно-националистических ошибок, пришел к могиле с поддержкой позиций Пентагона.
Нет, не повезло господам меньшевикам! Жалуются в своем журнальчике: "Непредвиденной оказалась решительно никем не предсказанная длительность советского режима в России…"
Решительно никем не предсказанная?!
А Ленин, большевики?
Меньшевики же действительно с первых дней революции твердили о крушении власти большевиков и гибели Советской России. Теперь, наконец, и они косвенно признают себя никудышными пророками: советский режим крепок, просчитались, не предсказали, не предвидели, извините…
Не предвидели они и того, во что превратится их собственная партия. Тогда, в Лондоне, в 1903 году, они уверяли, что партия, построенная по их рецепту, может вырасти в нечто огромное, могучее. Они спорили, доказывали, они даже "победили" при голосовании.
История подвела окончательно черту под их давним спором с Лениным. Партия меньшевиков ссохлась в крохотные кучки, вроде "нью-йоркской группы РСДРП", что без тесноты уместилась в комнатках дома на Пятнадцатой улице, где до последних своих дней, до весны 1963 года, изводил стопы желтой бумаги "вождь российской социалистической демократии".
У донцов-удальцов
Прошу прощения за довольно затасканный прием, но он показался мне наиболее емким. Итак, интервью с представителем Всевеликого Войска Донского.
Вопрос: Я читал объявления о сборе казаков Донской Центральной имени атамана генерала Краснова казачьей станицы. Но там не указывался адрес. Не могли бы вы…
Ответ: С удовольствием. Станица местообитает в Нью-Йорке. Казаки очень этим довольны. На старом месте у нас был всего один Дон, а здесь сразу Ист-ривер и Гудзон. Гудзон - Дон, ведь даже по звучанию похоже, вы не находите?
Вопрос: А казачий клуб "Майдан"? Он что, тоже в Нью-Йорке?
Ответ: Совершенно верно. В междуречье вышеназванных рек, среди куреней возле Восьмой стрит.
Вопрос: Донская станица имени атамана Платова тоже в Нью-Йорке?
Ответ: Как раз нет. В соседнем штате Нью-Джерси, за тихим Гудзоном.
Вопрос: Значит, в Соединенных Штатах две казачьи станицы?
Ответ: Что вы, во много раз больше! Есть в Ричмонде, есть еще и в Сан-Франциско.
Вопрос: А как в других странах?
Ответ: И в других странах великое множество. По две в Англии, Франции и в Западной Германии. По одной в Аргентине, Чили, Бельгии, Бразилии. Гм! Где же еще? Со станицами, пожалуй, все. А попробуйте-ка сосчитать казачьи хутора! В Австрии - раз, в Австралии - два, в Канаде… Впрочем, в Канаде не хутор, там только группа. Группа есть еще, кажется, в Парагвае. Ну и казаки-одиночки в Сирии и Японии. Один казак-одиночка проживает в Израиле.
Вопрос: Вот вы упоминали о станице в Нью-Йорке. Но я как-то слабо представляю себе ее быт. Ну где, скажем, вы поите добрых казацких коней? Не притесняет полиция, когда вы по городу водите их на водопой?
Ответ: Кони? Ах, кони… Коней, к сожалению, нет - овес-то нынче почем, знаете? Обходимся пешим строем. Не кони главное, главное - дух, традиции.
Вопрос: Но все же сохранилось ли что-либо от традиционного облика донских станиц здесь, на американской почве?
Ответ: Сохранилось ли? Разумеется! В квартирах некоторых казаков на стенах развешаны фотографии атамана Краснова, а также близких родственников в казачьей форме, что чрезвычайно способствует сплочению казачества и укреплению казачьих традиций.
Вопрос: Я читал заявление председателя правительства Всевеликого Войска Донского мистера Медведева. Оно составлено в весьма решительных тонах. Видимо, Войско представляет собой весьма внушительную военную силу?
Ответ: Надеюсь, вы понимаете, что численный состав Всевеликого Войска Донского - военная тайна? Я могу лишь сослаться на сведения, опубликованные в американской печати. Не буду ни опровергать, ни подтверждать их. Вы, впрочем, сами знаете склонность господ репортеров к преувеличениям. Так вот, они называли цифру в триста - триста пятьдесят сабель.
Вопрос: Триста сабель?
Ответ: Ну, сабель, понятно, нет, это прежде так говорили. Но ежели желаете взглянуть на настоящие казацкие сабли, милости просим в наш музей, адресок запишите, пожалуйста: площадь Марка, 12. Комнату музея вам покажут. Там и храним две сабли. Но в пользование они не выдаются. Да, по правде говоря, и тяжеловаты они нынешним нашим казакам: годы не те, силушка не прежняя.
Вопрос: Благодарю вас, непременно схожу в музей. А не знаете ли вы, как идут дела у доблестных кубанцев?
Ответ: Как же, как же. Намедни был у них делегатом от донцов на общевойсковом казачьем празднике в Лейквуде. Это тут рядом, в Нью-Джерси. Большой был праздник, сам мистер Анчеклос пожаловал, солидный такой конгрессмен. По-русски свободно говорит два слова: "ура" и "водка". Образованный человек. Ну, как полагается, выразил надежду, что нью-джерсийско-кубанское казачество будет высоко держать свои штандарты в борьбе с мировым коммунизмом. "Ура!" кричал.
Вопрос: А "водка"?
Ответ: Погодите. Сначала было торжественное молебствие. После состоялось торжественное построение Кубанского Казачьего Войска. Засим в пешем строю направились на банкет. Зал, снятый для всевойскового пира, загодя флагами изукрасили. Больше было американских, но и свои были, трехцветный и войсковой. Ну, затем председатель Войскового совета Кулик и атаман Борис Иванович Ткачев выступили…
Вопрос: Извините, что перебиваю, но уж раз речь зашла об атаманах… Я не хотел было спрашивать, однако все же решаюсь. Ходят слухи, что во Всевеликом Войске Донском…
Ответ: Знаю, знаю, враги наши распускают всяческие клеветы. Пустяковые разногласия, только и всего.
Вопрос: Но в чем, так сказать, их существо?
Ответ: Хорошо, извольте. Началось все после кончины блаженной памяти Пожизненного Походного атамана Войска Донского, генерала-от-кавалерии Попова. Может, слышали о таком? Покойный пользовался всеобщей любовью местного казачества, поскольку никто, ікак он, еще в восемнадцатом году поднял мятеж против Советов и собственноручно расстреливал комиссаров. Отдал богу душу он девяноста трех лет от роду, осенью шестидесятого года. Несмотря на преклонные лета, был бодр духом до последнего часа. Казаки наши так и говорили между собой: пусть, мол, наш атаман стар и немощен, но когда затрубят поход на Тихий Дон, мы на руках понесем нашего атамана. И понесли на руках, да ногами вперед, царствие ему небесное…
Вопрос: Простите, но я пока не улавливаю…
Ответ: Сейчас уловите. Престарелый атаман наш, получая при очередном переизбрании символ власти - пернач, заявил с твердостью: отныне нет атаманов, кроме меня. Думал еще протянуть годочков десять. Но не судьба. Преемников же атаман не назначил, о желательных кандидатах не высказывался. Ну и сами понимаете…
Вопрос: Вы имеете в виду попытку создания новой станицы с новым атаманом?
Ответ: Отчасти - да. Однако тут мы их осадили. Опубликовали через газету уведомление, что только наша станица имени атамана Краснова получила официальный чартер за нумером две тысячи девятьсот семьдесят три на право именоваться Донской Центральной станицей. Ha-кося выкуси! Попробуйте присвоить имя - будете отвечать по суду. А раз у вас не Центральная, то и всем вам грош цена.
Вопрос: И что же, покорились смутьяны?
Ответ: Если бы… Ваш, говорят, новый Походный атаман генерал Поляков выбран неправильно, опротестовываем эти выборы.
Вопрос: Да, но на каких основаниях?
Ответ: Да без всяких оснований. Распустили слухи, будто генерал Поляков сам назначил избирательную комиссию из своих знакомых и родственников и та будто и не голосовала вовсе, а прямо объявила: все, мол, донское казачество единодушно за генерала Полякова.
Вопрос: Но в действительности был подсчет голосов?