Однако Ева молчала целых две минуты, и в комнате стало на удивление тихо.
- Похоже, будто керосинку погасили… - констатировал Леннарт.
Весь вечер мы обсуждали всевозможные вопросы, и по какому-то непостижимому поводу Ева коснулась вопроса, возможна ли дружба между людьми разного пола.
- Я так злюсь, когда говорят, что нельзя хорошенько дружить с парнем, - возмущалась Ева. - Возьмите меня с Леннартом или меня с Петером! Леннарту и мне даже в голову не пришло бы ничего, кроме дружбы…
- Посмели бы вы только!.. - вставила я.
- Я люблю Леннарта как брата, - продолжала Ева.
- А меня ты не любишь как брата? - неуклюже спросил Петер.
- Ну да, милый Петер, конечно же! Ты для меня такой по-настоящему надежный друг, и я всегда знаю, что ты у меня есть!
Вид у этого "надежного друга" стал после этих слов еще печальнее, чем раньше. Ева подошла, села на валик дивана рядом с ним и ободряюще погладила его по голове.
- Скажу тебе по секрету одну вещь, - продолжала она. - Я люблю тебя почти больше, чем Леннарта. Потому что Леннарт так строг ко мне!
Но даже от этих слов Петер, казалось, веселее не стал.
У нас у всех было столько дел все эти недели перед Рождеством, что мы встречались не так часто, как раньше. Но когда мы с Евой шли в контору и обратно, я выбирала подходящий момент замолвить мимоходом несколько слов за Петера:
- Верно, что он потрясающе приятный?
- Ну да, я тоже так считаю…
- И добрый?
- Конечно же он добрый.
- А какой мужественный и широкоплечий, право же, он выглядит чрезвычайно хорошо, верно?
- Да, я тоже так думаю.
- Должно быть, и денег у него куры не клюют, - сказала я, потому что пошла уже на все.
- Да, эти богатенькие господа даже не знают, как им хорошо, - сказала Ева. - А у меня едва хватит денег, чтобы съездить домой на Рождество.
- Интересно, на ком он когда-нибудь женится? - сказала я. - Хороший муж достанется той девушке, это точно!
- Да, нашел бы он кого-то подходящего, - равнодушно сказала Ева.
Это звучало не очень обнадеживающе для Петера. И ему следовало, вероятно, послушаться моего совета и подождать чуточку больше.
Но однажды вечером Ева позвонила мне и сказала, чтобы я зашла к ней одна.
Она сидела на оттоманке со слезами на глазах.
- Кати, помоги мне, - сказала она. - Петер…
- Что с Петером?! - воскликнула я.
- Он любит меня… по-настоящему, всерьез, понимаешь?
- Неужели это так печально? - спросила я.
- Печально?! - закричала она. - Ты, верно, можешь понять, что это печально! Теперь мы ведь не сможем больше встречаться!
- Да, пожалуй, не сможете, - мрачно согласилась я, понимая, что тут уж ничего не поделаешь!
- О, мне так жаль моего милого Петера, - сказала Ева и заплакала. - Почему так должно случиться?
- А ты не поняла этого уже давным-давно? - спросила я.
- Совершенно не поняла, - заявила Ева. - Он питал ко мне небольшую слабость в Париже, но это быстро прошло.
- Да, это прошло, но явно пошло не в ту сторону, - объяснила я.
На следующий день Петер был приглашен на обед. И Ева, разумеется, тоже. Но Петер позвонил и отказался.
- Все произошло, как я и ожидал, - объяснил он. - И ни на какой обед я не приду, ты ведь все понимаешь? Спасибо, Кати, у вас так уютно!.. Может, когда-нибудь я мало-помалу соберусь и снова приду, но не теперь, ты ведь все понимаешь?
Его голос звучал так грустно и все было так печально! Больше мы Петера не видели. Накануне сочельника он прислал нам корзину белых гиацинтов с карточкой: "Доброго Рождества желает вам Петер, совсем грустный поросенок".
Да, и вот настало Рождество. Ева уехала в родительский дом в Омоле, а тетя Виви в Сильянсборг, и мы с Леннартом праздновали Рождество одни.
- Только ты и я! - произнес Леннарт. - Когда-нибудь в будущем будет веселее, когда толпа ребятишек засверкает вокруг елки. Но именно теперь я рад, что мы вдвоем - только ты и я!
- Только ты и я! - повторила я, Кати!
Я проснулась в сочельник в ожидании, которого не знала с тех пор, как была ребенком. Я тихонько подкралась и зажгла огонь в открытом очаге и свечи в большом деревянном трехсвечнике на столе.
Повсюду у меня стояли белые гиацинты, и зимние ледяные ландыши, и нарциссы - одни лишь белые цветы. Вся комната благоухала, а белое сияние цветов светило мне из темных углов, куда не проникал свет очага. Не я одна была преисполнена ожиданием. Вся комната была комнатой ожидания, в этот ранний утренний час в ней царила тишина, словно все здесь затаило дыхание.
Вскипятив воду для чая, я разбудила Леннарта, и он, сидя у огня, сонный, со взъерошенными волосами, пил чай. Не знаю, правильно ли он понял, как все вместе чудесно, хотя я изо всех сил пыталась ему это объяснить.
У Леннарта при всем его уме, интеллигентности и том, что он превосходил меня во всех отношениях, были мелкие черты ребячливости, которые мне очень нравились. Во всем, что касается рождественских подарков, он был сущим ребенком.
- Знаешь, что ты получишь в подарок? - уже за месяц до Рождества начал спрашивать он. - Ты получишь…
- Не хочу это знать, не хочу знать, не хочу знать! - кричала я.
Но его так и подмывало говорить об этом, и мне было трудно заставить его замолчать.
И вот он, сидя у огня и помешивая ложечкой в чашке с чаем, начал снова болтать о рождественских подарках.
- Не надо бояться, я все равно ничего не скажу, - успокаивал он меня.
Он долго сидел молча и задумчиво пил чай, а потом сказал:
- Если бы тебе, например, подарили авторучку, какую бы ты предпочла - черную или красную?
- Красную, - не задумываясь ответила я, ведь так уж много хитроумия не требовалось, чтобы вычислить - именно такую он и купил. И тогда Леннарт так обрадовался, и вид у него был такой довольный, словно он хранил в душе чрезвычайно приятную тайну.
Леннарт хотел получить в подарок кофту. "Связанную маленькими хлопотливыми ручками моей жены", - говорил он.
- Какую кофту? - спрашивала я. - Кардиган?
- Кофту, которая спереди застегивается, а потом можешь называть ее "кардиган" или как угодно. Но по-шведски это называется "кофта".
Я тотчас же пошла и купила пряжу. Когда Леннарт в следующий раз завел разговор о кофте, он говорил о своем "кофтигане", только чтобы подразнить меня. В другой раз он спросил:
- Ну как, ты, верно, прилежно вяжешь мой hichory?
А за несколько дней до сочельника он язвительно спросил:
- Как по-твоему, ты успеешь приготовить мою майолику?
Она была готова!
Никто лучше Леннарта и меня не знает, что майолика - кофта, которая застегивается спереди. Может быть, когда-нибудь ко мне прибегут мои дети и спросят: "Мама, где моя майолика?" И вопрос этот будет верным признаком того, что это в самом деле мои дети. Это такая же непреложная истина, как то, что в каждой семье есть свои специальные чёпуховые словечки, свой собственный шифр, мелкие дурацкие шутки, непонятные никому из посторонних.
У нас - только у меня с Леннартом - был чудный миг вручения рождественских подарков. И мы читали свои остроумные стишки друг другу и, сидя перед огнем, восхищались всеми нашими рождественскими подарками, а я пробовала, как пишет моя красная, краснющая авторучка. А Леннарт рассматривал оригинальный галстук, который я ему купила, и тихо читал сочиненный для меня стишок:
Сочельника у нас в этом году не будет больше. Грустно!
Он был уже всего лишь пару дней назад.
Однако принесли мне радость не одни лишь вещи, но и чувства.
Использую на Рождество подарков чудных ряд.
Не думаю, что стишки Леннарта были очень удачные. Но "майолика" доставила ему удовольствие.
XVI
Ева изменилась! - сказал однажды вечером Леннарт, когда мы, отдыхая, болтали. - Что с ней?
- Не знаю, - ответила я. - В конторе мы едва осмеливаемся оказаться рядом с ней. А сегодня она плакала, когда адвокат показал ей письмо, в котором она назвала клиента "метрдотель" вместо "шталмейстер".
- Раньше она бы нахихикалась вволю, - сказал Леннарт. - Нет, с ней что-то неладно!
- Она читает стихи, - сказала я, - и это самое ужасное! Стихи о страхе, о пустоте и ничтожности жизни - и все в этом роде. Подумай только, я говорю это о Еве.
- Ей надо пойти к врачу, - посоветовал Леннарт. - Возможно, это малокровие.
Я не думала, что у Евы малокровие, но больно было видеть такую печальную, изменившуюся Еву. Она не так часто, как прежде, заходила к нам, и когда я спросила ее почему, она ответила: "Вы так невыносимо счастливы!"
По вечерам она большей частью сидела у себя дома - одна. Все эти мальчики, обычно бегавшие за ней, больше не показывались.
Однажды вечером я зашла к ней. Она сидела в темноте и о чем-то размышляла. Думаю, она плакала.
- Ева, что с тобой? - спросила я.
- Я переживаю кризис, - призналась она.
Но больше мне ничего из нее выжать не удалось.
- Начинаю думать, что у нее какая-то тайная любовная история, о которой я не знаю, - сказала я после этого Леннарту. - Возможно, она наконец серьезно влюбилась в кого-то, кто ей недоступен. А что если это ее шеф, адвокат?
- Это на нее похоже, - угрюмо заметил Леннарт. - У нее необычайная способность запутываться во всем.
Но однажды в серый холодный февральский день, когда мы с Евой возвращались домой из конторы по Биргерярлсгатан, мы увидели в нескольких шагах впереди нас Петера. Он шел не один. Рядом с ним в полу-растаявшем грязном снегу семенило на гигантски высоких каблуках какое-то неприятное платиново-белокурое существо.
Ева резко остановилась и крепко вцепилась мне в руку. Мы молча стояли в ожидании, пока эта парочка не скрылась из виду.
- Нет, я не влюблена в него, - сказала мне в тот же вечер Ева. - По крайней мере я так не думаю. Но я пыталась все это время влюбиться в него и плакала, когда не удавалось. Потому что, видишь ли, он мне нравится. Мне никто так не нравился. А с тех пор как он перестал приходить, стало пусто и скучно! Мне так ужасно его не хватает.
- По описанию можно было бы сделать вывод, что ты немного влюблена, - констатировала я.
- Если бы!.. - воскликнула Ева. - Или, вернее говоря… да, теперь ведь у него другая, так что, пожалуй, хорошо так, как оно есть. - Она тяжко вздохнула: - Ходишь тут, смотришь на тебя с Леннартом и думаешь, что так, возможно, было бы и со мной, не будь я такая дура… О, лучше бы вообще не родиться! Помолчав немного, она добавила: - Но если бы эта белокуро-платиновая сорока оказалась здесь, я бы ее укусила.
Зима… и жизнь… продолжались. Февральский мрак тяжело навис над Стокгольмом и надо мной. Я начала уже страстно тосковать по весне. По весне, солнцу, цветам и обновленной фигуре. Моя теперешняя казалась такой неуклюжей.
Я оставила работу и в час расставания почувствовала настоящую грусть. Я работала в этой конторе четыре года, и нам было так весело!
- О, как будет пусто без тебя, - вздохнула Агнета.
- Я буду навещать вас иногда, - пообещала я.
- Это совсем другое, - сказала Барбру. - Нет, ты для нас потеряна, Ката!
Я в самом деле чувствовала себя немного потерянной, в последний раз уходя из конторы.
Но я неудержимо наслаждалась первые дни оттого, что не надо было бежать сломя голову из дому незадолго до девяти часов утра. У меня появилась привычка смотреть на часы… в это время я должна была быть на площади Стуреплан… теперь я сидела бы за машинкой! А тут я расхаживала, чувствуя себя женщиной, купающейся в роскоши. Это было чудесно!
Да, конечно! Но часы тянулись так медленно… Весь день был одним сплошным ожиданием минуты, когда вернется домой Леннарт. Время от времени я поглядывала на часы, а если он когда-нибудь хоть чуточку опаздывал, я чувствовала себя обманутой. Я пыталась быть разумной, но мне это не удавалось. Я утешала себя тем, что все будет иначе, когда родится ребенок. Тогда каждый час будет полон содержания.
Я начала сильно уставать и, похоже, была не в силах что-нибудь делать.
- Нам нужна помощница по дому, - сказал Леннарт. - Все равно она потребуется потом, и чем раньше ты наймешь ее, тем лучше!
Я попыталась, но никого не нашла.
- Помощницу по дому не отыскать, - пожаловалась я Леннарту.
- Ничего, дадим объявление, - сказал он и написал экспромтом предложение о работе, которое тут же прочитал: - "Требуется помощница по дому, два-три часа ежедневно, сейчас или позднее, мужчина или женщина…"
- Живые или мертвые, - добавила я. - Нет, спасибо, только не мужчина!
Звонили многие, и все мне очень не нравились. Потому что я практически не могла слова вставить. Разговор все время вели они. Велика ли плата? Велика ли квартира? Надеюсь, нет детей? Последний вопрос раздражал меня больше всего! Какое дело той, что будет убирать квартиру, есть дети или нет? А одна спросила: "Надеюсь, собаки у вас нет?" Она, мол, не любит детей и собак, от них такой шум.
- Так у вас нет собаки? - повторила она.
- Нет, но есть дверь, которая скрипит! - ответила я.
В конце концов, когда я уже разозлилась по-настоящему, раздался звонок, и тонкий ворчливый голосок произнес:
- Меня зовут фрёкен Карлссон, я ищу место!
- Думаю, фрёкен Карлссон, у нас вам не подойдет! - предупредила я. - Плата маленькая, обращение скверное, я ручаюсь, и дверь у нас скрипит, и у мае появится ребенок, который, вероятно, будет целыми днями кричать.
- У вас будет ребенок? - спросила фрекен Карлс-сон.
- Да, представьте себе! - яростно воскликнула я. - Если бы не это, я бы убирала сама!
В трубке раздался тонкий старушечий смешок.
- Да, ну тогда я приду, - заявила фрёкен Карлс-сон.
Она так и сделала, и понравилась мне с самого начала. У нее был удивительный хитроватый юмор, проявлявшийся самым неожиданным образом.
- А кроме того, она убирает квартиру, как архангел! - восхищенно заявила я Леннарту.
- Учти, - заметил Леннарт, - архангелы обычно справляются с клочьями пыли!
Фрёкен Карлссон приходила каждый день на два часа. Она успевала сделать почти все. Я только шила платьица для новорожденного, и действительно, было уже пора.
Однажды днем я, переваливаясь, спустилась вниз с лестницы и пошла на прогулку. Я тяжело шагала по снежной слякоти Эстермальма, чувствуя себя на двадцать лет старше. Иногда меня безумно тянуло обратно в контору. Как-то в полдень я зашла в нашу ближайшую молочную. Там на стене висел календарь, возвещавший, что сегодня 26 февраля. Этой даты я никогда не забуду. Всю свою жизнь я не забуду этой даты.
Продавщица за прилавком, внимательно изучавшая меня, понимающе глядя, сказала:
- Думаю, скоро уже срок?..
- Да, надеюсь, - ответила я.
Никаких покупателей в этот момент в магазине не было, а она была чрезвычайно болтлива.
- Да, фру Сундман, надеюсь, у вас все будет хорошо, - сказала она. - Хотя ведь в первый раз всегда бывает хуже всего.
- Вероятно, это так, - согласилась я и почувствовала, что во мне что-то дрогнуло.
- Да, в первый раз хуже всего, - заверила она, желая убедиться в том, что я ей поверила.
Затем она пустила в ход небольшой веселый рассказ о родильных горячках, и кесаревом сечении, и прочих прелестях, случившихся только в кругу ее ближайших знакомых. Я попыталась защищаться, но ничего не вышло. Я тяжело прислонилась к прилавку, сердце так беспокойно колотилось у меня в груди!
- Но у вас, фру Сундман, у вас все будет хорошо, - сказала она, окинув меня взглядом, явно выдававшим ее мысли о том, что, возможно, выкарабкаться для меня существует один шанс из тысячи.
Но потом она кое-что еще прибавила. Кое-что кошмарное!
- В прошлом году моя сестра родила мальчика, - сказала она. - Сестра и ее муж так переживают за него! Они думают, что с ним, с его головой, не все в порядке.
Тут я, схватив бутылку молока, кинулась бежать.
На улице большими мокрыми хлопьями падал снег. Я подняла лицо, и он падал мне на глаза, горевшие от слез и страха: ведь мне не родить здорового ребенка!
Никогда мои четыре этажа не были так тяжелы для меня. Малютка, появляйся скорей на свет, я не в силах дольше носить тебя! Появляйся скорее, чтобы я увидела: ты нормальное, хорошо сложенное малое дитя! Я схватилась за перила с такой силой, что косточки побелели. Подумать только… подумать… нет, нет, только не мое дитя, сжалься… только не мое дитя!
Мои руки дрожали так, что я едва могла сунуть ключ в скважину английского замка.
На диване в общей комнате лежала маленькая рубашка - мягкая белая мужская рубашечка с вышитой полоской на воротничке. Я села на диван и стала ее разглядывать. Ткаиь такая приятная, она не должна раздражать твою нежную кожу. Я сделала такие тонкие, маленькие швы. Я связала тебе и маленькую шапочку, и теплую маленькую кофточку, которую надену на тебя, когда №i выйдем погулять на солнышко. Но подумать только… подумать… нет, смилостивись! Да, но подумай). Будет ли смысл выходить тогда с тобой на солнце? Будет ли какой-то смысл в том, чтобы дарить тебе солнце, и любовь, и заботу, и уход, и подобающую тебе пищу, так чтобы твое личико лоснилось от здоровья, а ручки и ножки стали пухлыми и округлыми? Всего этого требует лишь твоя бессодержательная, пустая жизнь… не лучше ли для тебя не жить вовсе, если ты все же не сможешь воспринимать хоть частицу красоты и любви, окружающей тебя?
Теперь я это знала. Я знала это… У меня не будет нормального ребенка, никогда… никакого… Пустыми глазами обвиняюще смотрело на меня бедное, достойное жалости маленькое существо, которое не просило, чтобы ему дали возможность появиться на свет. Бедняжка, во всяком случае, я - твоя мать, у тебя есть мать, которая любит тебя, хотя ты этого не можешь понять, ничего понять не можешь вообще! О, тебе придется всю свою жизнь провести в вечной пустоте!
Возможно, существует другой мир, где такие, как ты, пробуждаются, озаренные светом и сиянием, и там они - маленькие розовые нормальные дети с веселыми глазками и смеющимся ротиком! Мы пойдем туда вместе, ты и я, я последую за тобой, не бойся… это не тяжело. Я заключу тебя в свои объятия, мы спустимся прямо вниз, в Юргордбруннвикен, а потом - мы уже там, там, мой любимый!