Миссия поэта
В 1862 году в журнале братьев Достоевских "Время" была опубликована длинная статья о Хвостове Елисея Колбасина (как мы увидим далее, очень подходящая фамилия для автора статьи о Хвостове). Колбасин предположил, что несчастная страсть Дмитрия Ивановича к стихописанию поощрялась в корыстных целях его прихлебателями-льстецами. Это объяснение оспорила вдова вспыльчивого сентименталиста князя Шаликова, представленного Колбасиным панегиристом и клиентом Хвостова. По мнению княгини, Хвостов много писал, потому что был человеком екатерининского царствования, когда все в подражание самой императрице писать любили. Это верное с исторической точки зрения наблюдение, но оно не дает нам ответа на вопрос, почему "главный" творческий взрыв Хвостова приходится не на екатерининское и павловское царствования, а на дней Александровых прекрасное начало. Сам Дмитрий Иванович признавался, что далеко не сразу почувствовал "настоящия обязанности поэта", к которым он относил "постоянное внимание на правила искусства и образцы предшественников, на отечественный и иностранные языки, на собственныя и современников сочинения" [Сухомлинов: 516]. Это новое самоощущение Хвостов связывал со временем, когда волею судеб он вынужден был оставить службу и вместе со своими друзьями, "российским Пиндаром" князем П.И. Голенищевым-Кутузовым и "российским Шолье" графом С.П. Салтыковым, приступил к изданию журнала "Друг Просвещения". (Собирались вельможи-издатели в "парнасской хижине" князя Павла Ивановича, то есть в его московском деревянном домике у Никитских ворот, который любили посещать многие любословы того времени.)
Мы точно не знаем, какими были истинные причины отставки Хвостова. То ли государь был им недоволен, то ли он сам был недоволен назначенным ему жалованьем, то ли соскучился по престарелым родителям и тихой семейной жизни (он, как мы помним, был примерным сыном, мужем и отцом). Сохранились глухие сведения о том, что какуюто роль в его отставке сыграл Гаврила Романович Державин (который сам вскоре вынужден был уйти на покой). В любом случае отставка Хвостова была закономерна: нужен ли был реформаторски настроенному молодому царю человек "старого мира", павловский протеже, родственник цареубийцы Зубова, друг консерватора Шишкова, чудак, осмеянный в гостиных?..
Судя по всему, свою отставку Хвостов переживал тяжело и, как показала в недавней работе Татьяна Нешумова, приложил немало усилий, чтобы вернуться на государственную службу (только в конце 1807 года ему удается получить сенаторство, и то пропустив вперед своего вечного конкурента Ивана Ивановича Дмитриева).
В письме к своему конфиденту Христофору Осиповичу Кайсарову Хвостов признавался, что хотел бы разделить оставшуюся ему жизнь на две половины – "одну для государственных дел, другую для литературы" [Нешумова 2013: 199]. Поначалу он надеялся на то, что поэзия поможет ему вернуться на достойный его государственный пост (вспомним, что в свое время ему удалось с помощью оды на мальтийский орден вернуть расположение к себе сумасбродного Павла). Но новый император остался глух к его похвальным одам. Хвостов не отчаялся. Очень скоро поэзия начала казаться ему прямым путем к национальной славе. Он как бы родился вновь, теперь как лирический поэт, или, как он любил говорить в своих произведениях первой половины 1800-х годов, Песнопевец:
Когда он смелою рукою
Достигнет до верхов небес,
И огнь священнейший судьбою
От наших сокровен очес,
Дерзнет, как Прометей, похитить,
Безвредно взоры им насытить:
Он духа полн и дара слов,
Высоки правила внушает,
И ум и сердце просвещает,
Раб истины, певец богов [Хвостов 1801: 132].
Это поэтическое самоощущение, конечно же, нельзя объяснить одними амбициями отставного государственного деятеля, склонного к стихотворству. "Архаичный" Хвостов был ярким выразителем нового культурного настроения, захватившего русских авторов в начале XIX века: патриотический восторг, связанный с участием России в антинаполеоновских войнах, интерес к отечественной истории и стремление познать законы и дух собственного языка, культ поэзии как выразительницы национальных и индивидуальных чувств, вера в то, что наступает "век россов" в искусстве. Активизация деятельности литературных сообществ (от Академии до поэтических кружков), пылкие пророческие речи о судьбе русской литературы членов Дружеского литературного общества, взвешенно-оптимистическая статья Карамзина об авторских талантах, страстное "Рассуждение о старом и новом слоге" Шишкова, вызвавшее не менее страстную полемику, появление новых литературных журналов со своими программами – все это явления одного культурно-психологического плана.
Энтузиазм был общим, но пути к достижению цели предлагались принципиально разные. Хвостову по убеждениям и возрасту ближе всего была позиция сторонника "старого слога" Шишкова (над французским элегансом Дмитрий Иванович смеялся еще в комедиях 1770–1780-х годов). Но он был слишком самобытен и амбициозен, чтобы просто транслировать шишковские идеи в своем творчестве. Книга адмирала повлияла на него не столько своим антифранцузским духом, сколько восторженным языковым патриотизмом, декларацией огромного потенциала русского слова – драгоценной руды для даровитых работников:
Язык наш выражает ясно,
Не расточая многих слов;
Являет зрелище прекрасно
Разнообразием цветов.
Он краток, важен, звучен, силен,
Великолепен, быстр, обилен;
Прельщает сердце, мысли, слух;
Им могут поучать Платоны,
Им восхищая нас Мароны
Вливают свой высокий дух [Хвостов 1810: 28].
В подражание своему кумиру Суворову Хвостов разработал в середине 1800-х годов детальный план собственной литературной "науки побеждать" и смело бросился в сражение.
Свои претензии на общенародную поэтическую славу граф связывал прежде всего с двумя произведениями, над которыми он работал в начале века, – известной нам книгой притч, изданной в 1802 году, и переводом "Поэтического искусства" ("L’art poètique") законодателя неоклассицизма Никола Буало-Депрео. Важное значение Дмитрий Иванович также придавал своим одам, выпущенным отдельной книжкой еще в 1801 году и постоянно пополнявшимся в 1800-е, а также двум переведенным им трагедиям Расина, "Андромахе" и "Ифигении". Иными словами, граф-песнопевец пытался сыграть четыре роли одновременно – русского Эзопа или Лафонтена (здесь ему соперником был, как он полагал, Дмитриев), русского Буало (тут он конкурентов не видел вообще), русского Пиндара (эту роль он готов был разделить с Державиным и своим приятелем князем Голенищевым-Кутузовым) и русского Расина (Сумароков умер больше четверти века назад). Единственное поэтическое амплуа, к которому Хвостов был равнодушен, если не враждебен, – роль поэта-элегика. Не потому, что был по своим убеждениям классиком (Сумароков, которому он когда-то подражал, элегии сочинял) и не жаловал современных плаксивых сочинителей, вылезших из нагрудного кармана Карамзина, но потому, что по своему темпераменту и мировоззрению был глубоко чужд унылого взгляда на жизнь.
Проблема и уникальность Хвостова заключались, я думаю, в том, что он воспринимал авторитетные классические руководства и правила буквально и стремился в точности и целокупности воплотить их в собственном творчестве и поведении. Итак, вооружившись "наукой" Буало, граф Дмитрий Иванович отправился на покорение российского Пинда, а если Бог даст, и государственного Олимпа. Для осуществления этой цели ему нужны были собственная группа поддержки и свой литературный рупор. Такой группой и таким рупором стали для него сановные друзья-поэты и издававшийся ими журнал "Друг Просвещения", где граф опубликовал за три года более ста произведений. Еще одной необходимой составляющей успеха, по мнению графа, должна была стать "официальная" легитимизация его дара и мастерства, которую он связывал с увенчанием его трудов Российской академией.
Членом последней, как мы помним, Хвостов был с 1791 года (в этот год он написал свою первую версию перевода расиновской "Андромахи"). При Павле Академия захирела (точнее, практически лишилась финансирования) и была возрождена новым императором, не только подражавшим в просветительской деятельности своей бабке, но и соперничавшим в этой сфере со своим главным конкурентом в Европе, возродившим в начале XIX века закрытую после Революции Academie française.
С екатерининских времен миссия Российской академии полагалась в составлении словаря российского языка, российской грамматики, риторики и поэтики. Император Александр пожелал также, чтобы академики содействовали переводам на русский язык знаменитых классических авторов. Государь не только возродил Академию, но и повелел построить ей новое прекрасное здание на 1-й линии Васильевского острова. Последнее торжественно открылось в 1804 году. На переезд екатеринской Академии в новое жилище муз Хвостов откликнулся одой, показывающей, какие надежды он сам возлагал на деятельность российского литературного ареопага:
Но вы на холме Геликона
Священна таинства жрецы!
Вы нам вещатели закона,
Вы слова Росска мудрецы!
Вы славе смертных толь любезной
Умели обществу полезной
Тяжелый подвиг предпочесть.
Вы свергли многия препоны,
Вы дали языку законы,
Теперь в ночи светильник есть [там же: 30].
Возженный светильник – это составленный академиками словарь российского языка (Хвостов активно участвовал в этой работе). Новой высокой задачей Академии является, по Хвостову, создание российской пиитики, которое скоро должно привести к расцвету отечественной поэзии:
Дерзнув на знаменито дело,
Началу дайте и конец.
Поставьте пред веками смело
Российски лиры в образец.
Как розы нежныя весною
Языку свойственной красою,
Пусть наши Музы возблестят,
Или как горды в мире Кедры,
Пустив корни в земные недры,
Обильну тень кругом творят [там же].
Напомним, что еще в 1802 году граф Хвостов получил от Академии задание составить правила российской поэзии. С этой задачей он не справился (или, точнее, справился частично, о чем свидетельствует его неопубликованное сочинение по истории русской поэзии "Поэзия как наука о российском стихотворстве и его родах"; обязательно прочитаю, когда буду в Петербурге). Вместо ученого труда он написал перевод дидактической поэмы о поэтическом искусстве Буало, которую считал произведением классическим в том смысле, что ее автор сумел сформулировать здесь в ясной и остроумной форме вечные законы поэзии, открытые еще Аристотелем и Горацием.
Свой собственный литературный образ и свою литературную биографию Хвостов сознательно выстраивает по "образу и подобию" Буало. Он так же, как и его французский предшественник, разумен, афористичен, справедлив и игрив. Он так же, как Буало, в детстве был медлителен, холоден, застенчив, любил одиночество и не сразу раскрыл свои таланты. Он так же, как Буало, кропотливо и подолгу работает над своими стихами, и его дисциплинированный дар не увядает с возрастом. Между тем самого себя он считал не простым подражателем французского поэта, но его "совместником". В энтуазиазме сотворчества он поправляет и дополняет знаменитую поэму законодателя классицизма в соответствии со своими убеждениями и задачами.
Хвостов, конечно, не был первым прелагателем Буало на русский язык, но считал себя наиболее достойным для осуществления этой миссии современным поэтом: "Не исключая никого на русском языке, я соперника себе не знаю: разве один Петров, и то не всегда" [Нешумова 2013: 200]. Более того, он задумал не просто перевод, но перевод совершенный во всех отношениях – и в плане содержания (точное воспроизведение оригинала), и в плане выражения (ясность изложения, соблюдение всех правил стихотворства, включая плавность и приятное звучание).
Для создания такого идеального текста ему и понадобилась коллективная помощь Академии. Согласно его плану, ученые мужи должны были внимательно, песнь за песней (всего их у Буало четыре) прочитать перевод Хвостова, сверить с оригиналом, указать на неточности, поправить, если надо, грамматику, устранить ритмические огрехи, выбрать из предложенных переводчиком нескольких вариантов отдельных строф лучшие и предложить, опять же если нужно, свои варианты неудавшихся стихов. Пройдя такую очистку, русский перевод Буало должен был быть увенчан Академией и напечатан от ее имени в назидание современным и грядущим российским стихотворцам. План был хорош, но вышло совсем не то, на что рассчитывал Дмитрий Иванович.
Недавно опубликованные письма Хвостова к Кайсарову проливают свет на его глубинные творческие стимулы и позволяют восстановить историю крушения его главной поэтической надежды того времени. Эта история имела два важных последствия для русской литературы в целом: появление пародического образа Хвостова как самого бесталанного русского стихотворца и создание обиженным сочинителем своего рода альтернативной поэзии, призванной доказать неблагодарным или недопросвещенным современникам его право на статус истинного поэта.