Чистилище
Все началось с публикации Хвостовым в первой книжке "Друга Просвещения" за 1805 год начала первой песни из "Искусства поэзии" Буало. В конце марта этого года Дмитрий Иванович посылает всю первую песнь на суд Академии (перевод остальных песен он к тому времени уже закончил). Надо сказать, что он действовал в прямом соответствии с регламентом этой организации, согласно которому академики имели право предлагать на обсуждение свои сочинения и Академия обязана была в краткий срок сформировать комитет, который должен был вынести свой вердикт. Последний Хвостов ждет к концу апреля. Но Академия молчит. Он ждет. Она молчит. Он ждет еще. Ни слова. Хвостов никак не может понять, с чем связано затягивание жрецами российского Геликона обсуждения его перевода. Он не хочет верить дошедшему до него слуху о том, что академики решили возвратить ему его сочинение без комментариев (это была бы страшная обида). Легковерный Хвостов удовлетворяется объяснением непременного секретаря Академии, "славного любослова" П.И. Соколова, что тот якобы потерял рукопись "после двугодичного держания" (тут граф, кажется, преувеличил: ждал он "всего" полтора года) [там же]. Хвостов присылает ему через своего "литературного агента" Кайсарова новый вариант. Потом еще один вариант перевода и еще один. Но заключения все нет и нет. (В то же время старик Херасков, представивший на суд Академии свою трагедию "Зереида", получает от последней подробные замечания и признание [там же: 199]; его труд выйдет от имени Академии уже после его смерти и канет в Лету сразу за своим автором.)
В письме к Кайсарову Хвостов еще раз разъясняет, чего ожидает от Академии и на кого возлагает свои особые надежды:
Поправить погрешности против языка, несходство или отступление от подлинника, несоблюдение благозвучия, помещение грубых и не стихотворческих выражений. Труд велик, но для Академии славный, не шутка присвоить Буало, а ей сие возможно по богатству языка, тем более, что имеет в комитете своем двух членов, могущих в замысловатости бороться с шутливым Буало. Я называю Державина и [А.С.] Хвостова. Затейливость есть отличительное свойство первого. Я требую от Академии существенного ея долгу….коли им затруднительно переделывать стихи, пускай пришлют в прозе, в чем состоит погрешность и чего хотят… [там же: 201].
Но увы, вопреки всякой (здесь: хвостовской) логике, "сия госпожа ленивица не хочет подарить Россию бессмертным оригинальным сочинением" – оригинальным, "ибо дидактическое творение есть общее всем народам" [там же: 202]. Разве перевод его плох? Никак! "Он близок, пламенен и довольно плавен", и, как ему кажется, "легко его усовершить" [там же]. Более того, Хвостов подчеркивает, что в своем переводе он выступает не как пассивный прелагатель французского классика, но как его российский соперник: "Собственность мыслей, пристойных и пламенных, собственность выражения – вот что составляет поэта ‹…› переводчик и в переводе может быть подлинником, т. е. сам поэт…" [там же: 200]. Все, что ему нужно, это компетентное заключение Академии. Перевод должен выйти от ее имени. "Возразят, для чего я сам этого с ним не делаю? – разъясняет свою позицию Хвостов. – Вот ответ: надобно десять лет частному человеку, а я их хочу употребить на новые сочинения и поправку старых. Я ж автор, следственно, пристрастен, я единица, а не Академия" [там же: 202]. Наконец, он прямо называет свою главную, как я полагаю, цель (только просит Кайсарова никому о ней пока не говорить): "Я хочу, чтобы он [то есть перевод. – И.В.] шел от лица России и был бы сколько возможно совершен" [там же].
Как этого достойного великой державы совершенства достичь с практической точки зрения? "Кажется, просто, – пишет он Кайсарову. – Комитет съехался. Секретарь читает период подлинника, потом перевода, а члены, один (наблюдает) отступление от мысли, другой – против грамматики, третий – рифма не богата, четвертый – падение стоп грубо. Секретарь записывает. По окончании песни Академия вновь выслушивает и сообразит свои заметки и отправляет на поправку к переводчику" [там же: 203]. Поправки к первой песне не должны были, по его расчетам, занять больше месяца. Но ждет он уже почти два года. Самоутешения ради Хвостов сравнивает себя с великим Малербом. Последний так и не дождался от Французской академии, образца нашей, заключения о своей оде в 17 строф: "бессмертные" не торопились, рассматривали отдельные куплеты 93 дня сряду, "и тем кончилось, что и по днесь рассмотрения сего никто не видал". Он выражает опасение, "не последует ли того же" с его Буало [там же: 204].
Между тем граф продолжает править свой текст и заваливать друзей и Академию поправками. Это постоянное "колупание" может показаться читателю патологическим перфекционизмом (симптомом хвостовской метромании). Но оно опять же объясняется тем, что русский переводчик стремится буквально следовать завету Буало, требовавшего от истинного поэта тщательнейшей работы над стихом: пиши медленно, переписывай часто, давай стихи на суд образованным друзьям (помимо Академии, Хвостов посылает свой перевод Кайсарову, Державину, Муравьеву, Салтыкову и Хераскову), смиренно слушайся их советов (Хвостов слушается), старайся достигнуть в своих стихах такой ясности и плавности, какая видна в кристальном ручье, текущем по долине (этого граф и добивается). Вот этот завет в переводе самого Хвостова:
Пиши не торопясь, тщеславья кинь упорство
И в честь себе не ставь безумное проворство.
Рифмуя налету, слог в быстроте такой
Разсудка слабости, не разум кажет твой.
‹…› Ты медленно спеши и не теряй терпенье;
И двадцать раз одно перечитай творенье,
Усердно каждый день свои Поэмы правь,
Частехонько марай, а изредка прибавь.
Замечательно, что наибольшей правке Хвостов подвергает начальные стихи поэмы Буало, в которых затрагивается центральный для неоклассицизма вопрос о соотношении дара [genie] и искусства [l’art] (о нем спорил и Шишков с Карамзиным). Этот вопрос был крайне важен и для самого переводчика. В письме к Кайсарову он говорит о том, что Буало несправедливо упрекали за то, что он, в отличие от своего непосредственного источника Горация, ставил дар выше искусства. По мнению Хвостова, без природного дара нельзя стать песнопевцем. "Уверен, – пишет он, бессознательно (или все же намеренно?) перефразируя, как мне кажется, слова апостола о вере и делах, – что творение без дара ничтожно и мертво" [там же: 202] (примечательно, что в пример таких мертвых, хотя и искусно отделанных творений он приводит сочинения своего литературного противника в 1800-е годы Дмитриева и поэтов его круга). Но реализация дара – процесс долгий, требующий знаний, терпения, опыта и смирения (а также многих лет жизни; "долгоживотность" Буало Хвостов склонен объяснять стремлением последнего достичь литературного совершенства).
Можно сказать, что перевод первых стихов поэмы воспринимается самим переводчиком как процесс самоутверждения, многоступенчатая поэтическая инициация. Вы подумайте, коллега: меньше чем за два года Хвостов создал десять вариантов начала поэмы, причем едва ли не каждый из них сопровождался концептуальным разъяснением! Приведу, чтобы не быть голословным, оригинальный текст и хвостовские варианты его перевода (интересно представить себя на месте непременного секретаря академии, получающего чуть ли не каждый месяц новую редакцию). У Буало-Депрео:
C’est en vain qu’au Parnasse un téméraire auteur
Pense de l’art des vers atteindre la hauteur.
S’il ne sent point du Ciel l’influence secrète,
Si son astre en naissant ne l’a formé poète,
Dans son génie étroit il est toujours captif;
Pour lui Phébus est sourd, et Pégase est rétif.
Ô vous donc qui, brûlant d’une ardeur périlleuse,
Courez du bel esprit la carrière épineuse,
N’allez pas sur des vers sans fruit vous consumer,
Ni prendre pour génie un amour de rimer… [Буало: 293]
У Хвостова:
(1) Напрасно в дерзости писатель мыслишь ты,
Что лирою достиг до Пинда высоты,
Когда насильственно к Парнасу устремился,
Когда судьбой на свет Пиитом народился;
Тогда слаб разума стесненного закон,
Тогда Пегас упрям и глух сам Аполлон.
О вы! Невольники отваги безрассудной
Стихотворения избрав путь многотрудный
Брегитесь над стихом безплодно жизнь провесть
И почитать за дар охоту рифмы плесть…
(Печатный текст в "Друге Просвещения". 1804. Ч. 3. С. 155)
(2) Напрасно в дерзости вотще стихов творец
На Пинде чает быть искусства образец,
Когда не награжден с небес обильно светом,
Когда не родился судьбою в мир поэтом,
Ума не смелого в то время юзник он,
Когда Пегас упрям и глух сам Аполлон.
О вы, невольники отваги безрассудной,
Славнейша подвига путь избирая трудной,
Страшитесь за стихом безплодно жизнь провесть
И почитать за дар охоту рифмы плесть.
(3–4) Напрасно думает пустой стихов творец,
Что будет некогда на Пинде образец.
(вариант: На Геликоне быть искусства образец).
Когда не награжден с небес обильно светом,
Когда не родился судьбою в мир поэтом,
Ума не смелого тогда невольник он,
Ему Пегас упрям и глух сам Аполлон. ‹…›
(5) Напрасно думает кичливый Пинда жрец,
Что будет по стихам искусства образец ‹…›
(6–7) Напрасно дерзостный надеется пиит,
Что будет некогда на Пинде знаменит,
Когда таинственно от муз не просветился,
Когда писателем судьбою не родился.(Над последней строкою вписан вариант: Творцом стихов)
(8) Напрасно дерзостный надеется пиит,
Что будет некогда на Пинде знаменит,
Когда не действует таинственна муз сила,
Когда на свет творцом натура не родила,
Ума строптивого тогда невольник он,
Ему Пегас упрям и глух сам Аполлон. ‹…›
(9) Напрасно дерзостный надеется пиит
Одной наукой быть на Пинде знаменит,
Когда священных дев не помогает сила,
Когда творцом на свет натура не родила,
Тогда в числе рабов его бесплодный дух,
Ему Пегас упрям и Феб в то время глух. ‹…›
(10) Писатель дерзостный напрасно в мысль берет,
Что навыком на холм Парнаских гор взойдет,
Когда священных дев не помогает сила,
Когда судьба на свет поэтом не родила,
Тогда в числе рабов его строптивый дух,
Ему Пегас упрям и Феб в то время глух ‹…›.
Последний вариант Хвостов сопровождает следующими показательными словами: "Не могу утерпеть, чтобы еще не сообщить начало de L’Art poetique" [Нешумова 2013: 217]. Граф убежден, что эта последняя версия первой песни несравненно лучше первоначальной, опубликованной в "Друге Просвещения" (сравните сами).
В декабре 1806 года он отправляет окончательную (на тот момент) версию первой песни в Академию: "Что-то о ней скажут?" Ответ последовал, очевидно, в самом конце 1806 года или в начале 1807 года. Гора родила не мышь, но ехидну. Вместо замечаний, предложений и общего признания Академия прислала ему свой собственный перевод начальных стихов поэмы Буало, в котором, по справедливому заключению Я.К. Грота, не только указала, как надо переводить, но и уподобила незадачливого переводчика тому самому бездарному стихоплету, которого осуждает французский поэт в многократно переведенном Хвостовым зачине поэмы:
Нелепы дерзкаго писателя мечты
Хотящаго достичь Парнаса высоты,
Коль неба тайных он не чувствует влияний,
Коль нет поэта в нем природных дарований.
Вы, кои страстию опасною томитесь,
Ума высокаго во тщетный путь стремитесь,
Не истощайте свой в стихах безплодно жар
И рифмолюбие не чтите вы за дар,
Не льститеся забав приманками пустыми
Советуйтесь с умом и силами своими[Евгений 1868: 133; курсив Хвостова. – И.В.].
Жестокий, но едва ли справедливый, урок…
Ядовитые наяды
Много лет спустя Хвостов вспоминал, что стихи эти, присланные от имени Академии, были сочинены Державиным (прежде хвалившим, а потом "немилосердно" разругавшим его перевод) и другом и единомышленником последнего, сатириком А.С. Хвостовым, который доказывал своему родственнику, графу Дмитрию Ивановичу, негодность его перевода "колкими насмешками" [Морозов: LXXIV, 585]. Зачем нужно было двум солидным литераторам-академикам смеяться над своим наивным собратом? На то, дорогой коллега, у них были причины, как личные (они над ним давно посмеивались), так и идеологические.
Об отношении Державина к литературным притязаниям Хвостова мы уже говорили в первой части нашего отдохновения. Коротко это отношение можно выразить в четырех словах: "Хвостов! Знай свое место!" Стихи Хвостова Державин сравнивал со скрыпучей телегой или жесткими блинами. Именно Державину, как мы показали ранее, русская литература обязана комическим образом уродца Хвостова. Граф Дмитрий Иванович, в свою очередь, считал уродливыми стихи самого Державина и пытался осторожно противопоставить им свои собственные, правильные творения. Коротко отношение Хвостова к Державину может быть выражено так: "Великий! Признай искусного!"
В первой половине 1800-х годов Хвостов из тактических соображений и природной робости (которую, коллега, Вы в нем точно заметили) стремился заручиться поддержкой Гаврилы Романовича. В третьей книжке "Друга Просвещения", сразу за державинской "Колесницей" (с которой Хвостов, как мы говорили, состязался в оде "Безначалие"), он опубликовал свою оду "К Барду", посвященную великому современнику:
Пускай, Кубра, мой глас стремится
С твоих приятных берегов
До мест, где грозный Волхов зрится,
Шумя среди седых валов.
Пускай свирепы водопады
На нем творят пловцам преграды;
Иль Гений быстрой сей реки
Ревущи горы отвращает,
И град Петров обогащает
Щедротной манием руки.
Еще раньше, в январе 1804 года, Хвостов напечатал программную оду "К Кубре", в которой впервые представил известную нам скромную речку, протекающую в его наследственных владениях, как аллегорию собственной поэзии:
Пускай твои спокойны воды
Мне в сердце радости прольют,
Пускай мои оставши годы
Тебе подобно потекут.
Как ты в реках мила, незнатна,
Так ныне жизнь моя приятна
Склоняет к западу мой путь
Здесь начал я играть на лире,
Здесь кончу поздну песнь Темире,
Здесь должен мирно я уснуть.
Когда над мелкою рекою
Среди безмолвия, покою
Один на холмике сижу,
Пускай колеблют мир перуны;
Я ударяя в мирны струны
Сердечным чувством дорожу[там же в "Друге Просвещения"].
В следующей книжке образ Хвостова как "певца Кубры" был закреплен его другом и соредактором Салтыковым в стихотворении "Сочинителю оды реке Кубре".
В свою очередь, Державин откликнулся на оба произведения Хвостова стихотворением "Волхов Кубре", напечатанным в третьей части "Друга Просвещения" за 1804 год без подписи, но с красноречивым издательским примечанием: "Хотя сия пьеса сообщена нам от графа Хвостова без имени сочинителя; но всякий легко угадывает, что она есть творение преславнаго барда, вместе Горация и Анакреона нашего" [Державин: II, 486] (намек на книгу Державина "Анакреонтические песни", вышедшую в 1804 году). За этими поэтическими любезностями между тем скрывалась принципиальная полемика (или, на современном языке, обоюдный троллинг).
В самом деле, центральной темой хвостовской оды является не столько восхваление великого барда, "наперсника" Аполлона, Горация и Анакреона, сколько сопоставление себя с ним, проведенное через сравнение двух рек – бурного Волхова и тихой Кубры:
Певец, близ Волхова живущий,
И дара слов и мыслей полн,
Ты видишь водопад ревущий,
Удар о камни слышишь волн,
Ты зришь, как нагла с ветром сила,
Сорвав надежныя кормила,
Суда по своевольству мчит;
Корабль, противник гордый рока,
От Нота поражен жестоко,
На дно падет в щепы разбит.
Мне скупы жители небесны
Богатых не дали даров;
Мои способности безвестны
Не смеют петь полубогов.
Лилею блеском облеченну,
Иль незабудочку смиренну,
Иль воду светлого ручья,
Или пастушей век щастливой,
Что чужд от гордости кичливой,
Могу воспеть не громко я [там же: 12].