Здесь, как и в первых строфах оды, "бурюющему" Волхову Хвостов противопоставляет свою тихую и ясную Кубру. Само это противопоставление, представленное в форме традиционного для классической поэзии "самоумаления", как мы полагаем, было заимствовано Хвостовым из первой песни Буало, в которой истинная поэзия уподобляется ясному потоку, а не бурлящему водопаду. В переводе Хвостова:
Приятней ручеек, что по песку стремится,
На розовом лужку тихохонько катится,
Чем нагло в быстроте с горы ревущий ток,
Который за собой уносит ил, песок[Увы, потерял сноску. – И.В.].
Иначе говоря, скрытый смысл этого речного сравнения в том, что поэзия Хвостова, может быть, не столь величественна, как державинская, но зато яснее и плавнее последней. Кажется, что Державин, переводивший в свое время первую песнь Буало, прекрасно понял намек. В ответном послании от Волхова Кубре он под видом похвалы едко высмеивает стихотворение своего адресата:
Напрасно, Кубра дорогая,
Поешь о славе ты моей;
Прелестна девушка, младая!
Мне петь бы о красе твоей.
Во-первых, молодая была уже немолода (Хвостову в то время было почти пятьдесят лет, и в стихотворениях о Кубре он подчеркивал свой преклонный по тем временам возраст). Во-вторых, Державин иронически уклоняется здесь от воспевания "красы" прелестной девицы. В следующих стихах он противопоставляет свой образ Волхова – величественного, угрюмого, многоопытного, глубокого, богатого, национального – хвостовскому:
Хотя угрюм и важен взором
И седина на волосах,
Но редко бурями и громом
В моих бушую я лесах.
Я мирный гражданин, торговый,
И безпрестанно в хлопотах;
За старым караваном новый
Ношу лениво на плечах;
Наполнен барками, судами,
На парусах и бичевой,
Я русских песен голосами
Увеселяю слух лишь мой.
‹…› Иль видят золотыя нивы,
То пестроту цветов в лугах;
То луч с серпов и кос игривый
В муравленых горит водах.
Шумящи перловы пороги
Им слабо преграждают путь:
Премудро, справедливо боги
Богатство за труды дают [Державин: II, 304–305].
В примечании к этому стихотворению, написанном позднее, Державин указывает, что "река Волхов, текущая по иловатой почве, имеет воды мрачныя, однакож довольно тихия и местами на обоих берегах ея растет лес" [Державин: III, 687] (напомним, что в первой песни Буало, переведенной Хвостовым, чистый ключ оказывается художественней, "чем нагло в быстроте с горы ревущий ток, который за собой уносит ил, песок"). Наконец, хвостовскому поэту, мирно влекущему свои дни на брегу "приятных и спокойных вод", Державин противопоставляет образ старого русского песнопевца, сидящего на берегу горделивой реки и оплакивающего, подобно древнему Оссиану, почивших друзей и героев:
И бард мой с арфой ветхострунной
Хоть, сидя на холму, поет,
Но, представляя вечер лунной,
Он тихий голос издает [Державин: II, 305].
В этом контексте заключительное обращение Державина-Волхова к адресату послания звучит издевательски двусмысленно:
И ты, в Наядах быв известной,
Не завсегда волной шуми;
Но розовой рукой, прелестной,
Вздохнув, Меналка обойми.
С Бионом, Геснером, Мароном,
Потомства поздняго в уме
Твердясь, пастушьим, сельским тоном,
С кузнечиком светись во тме [там же].
В позднейших примечаниях к этому стихотворению Державин писал, что здесь он намекал Хвостову на то, чтобы тот держался лучше скромного ("нижайшего"!) пастушескаго рода, а "не надувался за Пиндаром" [там же: 307], как в оде "К Барду" и другом хвостовском послании к Державину, опубликованном в "Друге Просвещения" ("Министр, герой, певец…"). Хвостов, прочитав эти строки, недоумевал: почему Державин счел его стихи напыщенными, когда они весьма простые и ясные? Но певец Кубры сам подставил себя: в оде "К Барду" он, как мы видели, смиренно отказывается от высокопарных песнопений "полубогов" и оставляет себе скромный удел петь лилею и незабудочки в пастушеском роде (в "Друге Просвещения", помимо од и притч, Хвостов печатал и свои идиллии из Феокрита, одна из которых озаглавлена "Меналк"). Между тем это смирение было из рода "паче гордости": книжки "Друга Просвещения" наполнены хвостовскими одами, которые автор считал как минимум не хуже державинских. Вот Державин и попросил "кубринского стихотворца", чтобы тот не обращался более "к тону пиндарическому, который последний подражания не терпит" (опять же: "один есть Бог, один Державин"). Очень похоже, что в этом дружеском совете Гаврила Романович иронически намекал своему бесталанному подражателю на известную заповедь Буало, переведенную самим Дмитрием Ивановичем:
Природа щедрая, достоинства раждать,
Умеет всем творцам способность разделять.
Один изображать привык дела любовны,
А Епиграммы тот шутливы, острословны,
Другой Кроваву брань, и грозных треск громов;
Тот может петь леса, долины, пастухов;
Но ежели себе писатель потакает,
Свой непостигнет дар, и сам себя не знает[Никак не найду точную сноску].
В общем, по шиллеровскому принципу: "насекомым сладострастье – ангел Богу предстоит".
Мнение о таланте Хвостова у Державина было низкое. Еще в 1803 году он назвал этого стихотворца "лишенным дарования", а в письме к графу от 21 ноября 1805 года советовал (опять же в соответствии с известными стихами Буало) умерить свой творческий пыл:
Прошу послушать моего беспристрастного совету и не торопиться писать скоро стихов ваших, а паче не предавать их скоро в печать. Что прибыли отдавать себя без строгой осмотрительности суду критиков? Вы знаете, что не количество, а качество парнасских произведений венчает авторов. И так заключу тем, что бывало мне друзья мои говаривали:
Писания свои прилежно вычищай,
Ведь из чистилища идут прямо в рай [Державин: VI, 189].
Дмитрий Иванович этому совету не внял, за что и получил от Академии (точнее, двух ее замысловатых членов-единомышленников) в ответ на свою "Науку" перевод первых стихов поэмы, суммировавших державинскую оценку его творчества:
Нелепы дерзкаго писателя мечты
Хотящаго достичь Парнаса высоты,
Коль неба тайных он не чувствует влияний,
Коль нет поэта в нем природных дарований…
Буалянты
Конечно же, дорогой коллега, "академическая интрига" (по удачному выражению Т. Нешумовой [Нешумова 2013: 197]) вокруг хвостовского перевода Буало была тесно связана с ходом первой литературной войны на Парнасе, начавшейся с публикации "Рассуждения о старом и новом слоге" Шишкова и достигшей кульминации в 1805–1807 годах (извините за эту тяжелую фразу: я переделывал ее восемь раз, но так и не смог добиться ясности и плавности).
Историческим фоном этой литературной войны были две кампании против французского Antichrist (ma parole, j’y crois) и формирование в конце 1806 года народного ополчения, воскресившего в сознании современников историческую память о героической эпохе Минина и Пожарского. Патриотические (антифранцузские) настроения в русском обществе тогда были сильны и боевая риторика весьма в моде (замечу попутно, что граф Хвостов, уездный начальник города Галича Костромской губернии, был одним из организаторов и вдохновенных певцов народной рати: в 1807 году он был назначен председателем правления седьмой области Земского войска, в которую входили Нижегородская, Костромская, Вологодская и Вятская губернии; в своем журнале костромской патриот и, позднее, член комитета главного производства дел милиции Хвостов воспевал подвиги Ивана Сусанина и князя Пожарского в период междуцарствия и войны с поляками).
Хотя Хвостов был умеренным "славенофилом" и вообще считал себя талантливым дипломатом ("везде беру середку" [там же: 205]), его выступления против галломанствующих сторонников "изможденного, вялого, плаксивого новомодного слога" на страницах "Друга Просвещения" были, как Вы в свое время хорошо показали, и резкими, и обидными [Альтшуллер 1975]. В этом журнале Хвостов и его сотрудники опубликовали несколько пародий на "слезу и милое", включая уморительную мистификацию "Бедная Хлоя", подписанную загадочным псевдонимом "Карра-Какуелла-Гуджи", под которым, как я подозреваю, скрывается намек пародиста на Кара-мурзу – Карамзина и его подражателей (Шаликова и Вл. Измайлова). Повесть венчается ультрасентиментальной эпитафией повествователя:
Могила зеленью покрылась,
На надписи желтеет мох.
Нещастная! прими мой вздох;
Но ах, вот и слеза скатилась.
Борьбу с модным вкусом Хвостов вел, так сказать, и на теоретическом уровне, а именно в открывавшем его поэтологический цикл середины 1800-х годов "Письме о красоте российского языка" ("тот, ‹…› прияв нам чуждый тон ‹…› / И оборот схватя несвойственный и бедный, / Приносит языку красы в подарок вредны") и переводе первой песни Буало ("Писатель миленькой всегда плохой творец" [там же: 211]). В письмах к Кайсарову, посвященных переводу "Поэтического искусства", он прямо говорит, что под бездарными сочинителями глянцевых стихов он подразумевает Карамзина, Дмитриева и князя Шаликова [там же]. Критические эскапады графа вызывали не менее резкие и обидные ответы его московских оппонентов, считавших его зачинщиком конфликта (кто был первым на самом деле, сказать трудно).
Тайным вдохновителем и стратегом антихвостовской кампании 1805–1806 годов был Иван Дмитриев, много потрудившийся для того, чтобы уронить репутацию бросившего ему вызов графа (Хвостов считал себя лучшим баснописцем) [Вацуро 1989]. Именно Дмитриев пустил в ход словечко "хвостóвщина" – собирательное имя для литературных чудовищ, объявивших войну хорошему вкусу [Дмитриев 1895: II, 197]. (Младший друг Дмитриева К.Н. Батюшков остроумно назвал воинственного графа Хвостова Чингисхан-поэтом [Батюшков: 199].) В своих письмах к друзьям Иван Иванович называл Дмитрия Ивановича бездарным писакой, пекущим уродливые оды, претендующим без всякого на то основания на первенство на российском Парнасе и задевающим в своих гнусных баснях лучших сочинителей (то есть самого Ивана Ивановича). В ответ на полемические выступления "Друга Просвещения" Дмитриев инспирирует публикацию антихвостовских статей в московских журналах, рассылает друзьям письма с насмешками над сочинениями этого "рифмача", посылает приятелю издевательский разбор последних стихотворений графа для распространения в литературных кругах, переиначивает шутки ради наиболее уязвимые стихи Дмитрия Ивановича (вспомним историю апокрифического стиха "Суворов мне родня, и я стихи плету", о которой мы говорили в первой части этой книги).
В свою словесную войну с Хвостовым и его соратниками Дмитриев не без успеха пытается вовлечь и Державина. В 1805 году Иван Иванович публикует в "Вестнике Европы" свой стихотворный ответ на адресованное ему послание Державина "Лето", ранее опубликованное без указания имени автора в том же журнале:
Бард безымянный! тебя ль не узнаю?
Орлий издавна знаком мне полет.
Я не в отчизне, в Москве обитаю,
В жилище сует.
В этом послании Дмитриев обрушивается на злых и бездарных московских стихотворцев, объявивших войну здравому смыслу и вкусу:
Тщетно поэту искать вдохновений
Тамо, где враны глушат соловьев;
Тщетно в дубравах здесь бродит мой гений
Близ светлых ручьев.
Тамо встречает на каждом он шаге
Рдяных сатиров и вакховых жриц,
Скачущих с воплем и плеском в отваге
Вкруг древних гробниц.
Гул их эвое несется вдоль рощи,
Гонит пернатых скрываться в кустах;
Даже далече наводит средь нощи
На путника страх.
О песнопевец! один ты способен
Петь и под шумом сердитых валов,
Как и при ниве, – себе лишь подобен –
Языком богов! [Дмитриев 1895: I, 238]
Выскажу догадку, что под рдяными сатирами Дмитриев подразумевал не цыган из Марьиной рощи, о чем он говорил в примечании к стихотворению [там же: 238], а Хвостова и его сотрудников (Державин в одной их своих эпиграмм смеялся над "алой" обложкой "Друга Просвещения" [Державин: III, 303]; противопоставление глупых сатиров Аполлону, кстати сказать, представлено в известной притче самого Хвостова). С легкой руки Дмитриева деятельность противников карамзинизма начинает изображаться в русской сатирической литературе как дикарская вакханалия или оргия. Хвостов отвечал на доходившие до него эпиграммы и насмешки карамзинистов, но переломить ситуацию в свою пользу не мог. Слишком многим он перебежал дорогу своим непрошеным вмешательством в поэтические баталии. Слишком уязвимыми с эстетической точки зрения были и его скороспелые произведения.
Мы уже говорили о том, что Дмитриев в то время высмеял в своем не дошедшем до нас критическом разборе два "уродливых" произведения Хвостова – посвященную великому дяде оду "На победы 1799 года" и адресованную патриарху русской поэзии М.М. Хераскову "Зиму". Последняя и мне очень нравится:
Нет Граций разнобразных нег,
Везде блистает лед и снег:
Чресла Натуры крепко сжаты,
Феб тупо свой бросает луч;
Грома и молнии крылаты
Не накопляют грозных туч;
И Марс – наперсник звучной славы,
Откинул, злясь, мечи кровавы.
И такой автор смеет учить писателей, как нужно сочинять стихи! Неудивительно, что хвостовский (хвастовскóй!) перевод Буало быстро становится главным объектом нападок Дмитриева и его союзников: на него сочиняют эпиграммы задиристые карамзинисты (Бланк, Шаликов), из него черпают цитаты, которые умело направляют на самого сочинителя.
Приведем лишь один пример. Хвостов очень гордился своим переводом остроумных стихов Буало о необходимости благозвучия в поэзии:
Смотри, чтоб гласная от спеху не споткнулась,
И с гласною другой в дороге не столкнулась.
Щастливый выбор есть для сладкозвучных слов.
Стечений грубых ты беги, как от врагов.