Эти стихи стали крылатыми в кругу Дмитриева. Глупый герой одной из остроумных пародий князя Вяземского повелевает своему служителю:
Вели мелом написать на дверях приказной избы:
Смотри, чтоб гласная, спеша, не спотыкнулась,
И с гласною другой в дороге не столкнулась!
Ты мягкия слова искусно выбирай,
А от слиянья злых, как можно, убегай.
И всякий раз что возмешь перо в пальцы, прочитывай три раза сии прекрасные стихи находящиеся в "Науке о стихотворстве", сочиненной Французом Буало Депрео, и которую по дружбе своей к нему граф Дмитрий Хвостов сделал одолжение перевести на русский язык [Арзамас 1994: I, 216].
Последние две строки из стихотворной цитаты представляют собой перелицовку хвостовских (чтобы было еще смешнее). В свою очередь, афористическое требование русского Буало избегать грубых стечений согласных нашло отражение в известной эпиграмме молодых друзей Дмитриева на жесткие и неблагозвучные стихи самого Хвостова:
Се – росска Флакка зрак! Се тот, кто, как и он,
Выспрь быстро, как птиц царь, нес звук на Геликон
Се – лик од, притч творца, Муз чтителя Хвостова,
Кой поле испестрил Российска красна слова! [там же: 118]
Если Державин представил Хвостова поэтом без дарования, то Дмитриев и его союзники отказывают ему и в даровании, и в искусстве. Хвостов хотел быть русским Буало. Его литературные противники уподобили его низвергнутому французским сатириком бездарному педанту Шапелену (в этом, как я думаю, литературный смысл эпиграммы "Се – росска Флакка глас…", написанной в подражание эпиграмме Депрео на Шапелена). Иначе говоря, перевод Буало был превращен Дмитриевым и его союзниками в бурлескную пародию на своего создателя – шута, метромана, антипоэта:
"Ты ль это, Буало? какой смешной наряд!
Тебя узнать нельзя: совсем переменился!" –
"Молчи! нарочно я Графовым нарядился:
Сбираюсь в маскарад" [Дмитриев 1895: I, 241].
На Хвостова были написаны десятки эпиграмм и пародий. Среди них были очень грубые и откровенно хамские. Но именно эту он считал самой обидной для своей репутации. Много лет спустя французская "Revue Encyclopêdique" напечатала иронический отклик на хвостовскую "Науку о стихотворстве", в который включила французский перевод эпиграммы "Ты ль это, Буало?.." с указанием имени и титула ее объекта. Хвостов организовал целую кампанию в защиту своей репутации и добился чтения в стенах Российской академии статьи француза на русской службе Дестрема, восхвалявшего его перевод. Эта статья была также напечатана за счет Хвостова отдельною книжкой на французском и русском языках, а ее краткий пересказ вышел в журнале "Атеней" [Морозов: LXXIV, 585]. Но и эта апология была осмеяна публикой.
Знаете, коллега, чем больше я пишу о Хвостове, тем глубже чувствую свое родство с ним. Как много значило и значит для меня общественное признание! Как часто благие намерения оборачивались для меня жесточайшими разочарованиями! Как Хвостов, я помню и лелею свои обиды. В детстве родители послали мои переводы стихов из английской поэзии на суд известному переводчику. Ответ его был по-державински любезен и язвителен: "Из вашего сына получится хороший прозаик" (даже прозаика не вышло). Позднее в "Литературной газете" – пик моей славы – опубликовали мое стихотворение на тему превратностей отечественного коллективизма с указанием моего имени и подписью "сверхъюное дарование". Над этими невинными стихами и глупой подписью потешались мои друзья и учительница математики.
На самой заре моей педагогической деятельности я вывел в теплый майский день группу студентов во дворик возле института и начал читать лекцию. Вскоре к нам подошел не очень трезвый простолюдин и стал внимательно слушать. Я был в восторге: вот оно, признание народа! Но минут через пять представитель народа плюнул, сказал "что за хрень!" и удалился, к моему глубочайшему разочарованию и стыду. Сколько раз, дорогой коллега, я ждал на своих выступлениях толпу, а приходили двое или трое слушателей! Сколько раз я читал индексы к чужим книгам на "мои" темы и не находил в них ни одного упоминания своего имени! Как скуден бывал поисковик Google Books, когда я искал в нем ссылки на самого себя! Я знаю, что все это суета, но что же делать, если мы с Хвостовым люди сего мира, и даже самое маленькое внимание общества и самая скромная похвала способны примирить нас с жизнью?..
А об авторских обидах как историко-культурной проблеме, я думаю, можно написать интересное научное исследование.
Впоследствии свою феерическую неудачу Хвостов объяснял заговором "модных стихотворцев" (прежде всего Дмитриева и Шаликова), решивших, подобно героиням комедии Мольера "Ученые барыни", что "кроме их и друзей их никто другой ума иметь не может" [Сухомлинов: 522]. К этим заговорщикам, возмечтавшим погубить здравый смысл и вкус русской словесности и разрушить нравственные скрепы русского общества (ни дать ни взять пятая колонна французского злодея), присоединилась, по словам Хвостова, бесчисленная толпа подражателей. "Все на Пинде, – вспоминал граф, – стали томиться, воздыхать, все друг друга начали превозносить похвалами, а тех писателей, кои следовали правилам рассудка, осыпать (проливая из очей перлы на бумагу) ругательством". За этими слезливыми злопыхателями потянулись журналисты, "пустившие венчать лаврами большею частию тех, кои портили большею частию и поэзию, и язык, и кои, черпая без разбора из книжного и разговорного источника, попирая словопроизводство и словоударение, получили титло очистителей языка". И вот общественное мненье! "Вот отчего, – восклицал он, – в некоторых журналах глубокое молчание о творениях нашего автора, а изредка иногда подпускается мнимая аттическая соль и личная колкость! Вот отчего в пантеонах, образцовых сочинениях и прочих, нет ни строчки, принадлежащей графу Хвостову! Вот отчего эпиграммы на перевод Науки стихотворной, который один достаточен принесть довольную честь каждому сочинителю!" [там же: 522–523]
Новый герой
Итак, дорогой коллега, труд Хвостова, с которым он связывал свои надежды на бессмертие, был отвергнут Академией, осмеян строгими судьями и превращен зоилами графа в своего рода бурлескную библию антипоэзии (наряду с другой книжкой, которую он называл "жемчугом своего пиитического венка", – "Притчами"). Другой бы на его месте отчаялся и занемог, но энергия заблуждения, питавшая графа, не иссякла. В оде "К Музам" (1807) он описывает участь песнопевца, самоотверженно служащего поэтической истине, а не модному толку:
Законодавца Геликона
Потом ты вздумал перевесть,
Тебе, издателю закона,
За то большая будет честь.
Уже кричат: велико дело,
Переводить Депрео смело;
Не очень этот труд легок,
Гораздо лучше бы от скуки
Сидеть поджавши только руки,
Чужой пересужать стишок.
Последние стихи явно метят в Ивана Ивановича Дмитриева, отказавшегося в середине 1800-х годов от литературной деятельности. Граф Хвостов в своей поэтической мечте был упорен. Оскорбленный и освистанный современниками, он утроил и даже усемерил свои поэтические усилия. Он печатает Буало за свой счет в 1808 году, потом еще пять переработанных изданий. Только теперь все творческие силы графа направляются не на утверждение своего первенства, но на доказательство справедливости своих претензий на место учителя русских поэтов и неустанное напоминание современникам о своем поэтическом бытии.
В самом деле, творчество Хвостова с 1808 года можно назвать непрекращающейся гигантской апологией непризнанного, но уверенного в себе гения. Как мы увидим в дальнейшем, чем громче смеялись над ним, чем меньше его печатали в престижных журналах, чем меньше внимания уделяли его творчеству в рецензиях и годовых отчетах о литературе, тем с большей настойчивостью (иногда почти маниакальной) он писал, переделывал, печатал и распространял свои сочинения.
Но здесь мы должны остановиться и заметить, что в русской культуре 1810-х годов образ Хвостова играет совершенно иную функцию, нежели в годы первой литературной войны. Вадим Вацуро точно заметил, что борьба Дмитриева с Хвостовым была борьбой за литературную репутацию истинного поэта [Вацуро 1989: 179]. Дмитриев победил. Однако литературное поражение Хвостова не привело к его забвению. Напротив, как мы уже говорили, оно привело к рождению нового культурного персонажа в русской поэзии – создателя нелепого, но по-своему эстетического мира. Уже в 1809 году Дмитриев находит формулу для нового отношения к творчеству Хвостова: "Для меня нет посредственности… или самое прекрасное, или самую пакость… в этом смысле этот Рифмач всегда меня интересует" [Дмитриев 1895: I, 213]. Молодые друзья Дмитриева присылают для его "хвостовского Музеума" новейшие "перлы" графа; в "Арзамасе" весело и со смаком перебирают (и перевирают) цитаты из его творчества; князь Вяземский пишет цикл блестящих пародий на его басни, открывая последний смехотворными эпиграфами из сочинений "скотографа", а сатирик Измайлов собирает свою "Хвостовиаду" из произведений неугомонного сочинителя, журнальных откликов на них и анекдотов о графе.
Показательно, коллега, что шутовская персона Графова-Свистова-Хлыстова сознательно выстраивается его насмешниками в 1810-е годы "по правилам" "Науки" Буало, переизданной Хвостовым в 1813 году. Вместо совершенного поэта (утопия Дмитрия Ивановича) получается совершенный антипоэт ("писатель дерзостный" в трактате французского автора). Хвостов, следуя завету Буало, читает свои произведения современникам. Насмешники превращают эту страсть в комическое заваливание несчастных слушателей стихами – мотив, также восходящий к французскому классику. В свою очередь, постоянное переделывание Хвостовым собственных произведений в соответствии с требованиями Буало трансформируется в 1810-е годы в комическую тему пыхтящего над стихом бездарного пиита, также заимствованную из "Науки". Эта тема находит блестящую реализацию в эротической картине из нецензурной поэмы Пушкина:
Как иногда поэт Хвостов,
Обиженный природой,
Во тьме полуночных часов
Корпит над хладной одой,
Пред ним несчастное дитя –
И вкривь, и вкось, и прямо
Он слово звучное, кряхтя,
Ломает в стих упрямо, –
Так блядь трудилась над попом,
Но не было успеха:
Не становился плут дыбом,
Как будто бы для смеха (цит. по ослабленному: [Барков: 83]).
Царство поэтической глупости (sublime de bêtise), которым достойно правит в арзамасской мифологии Хвостов, представляет собой не что иное, как бурлескный перевертыш идеальной поэзии Буало, "комическую преисподнюю" русской поэзии (сюда Хвостов, как мы видели, попал в середине 1800-х годов прямо из академического и дмитриевского "чистилища"). Вытесненный, по сути дела, за пределы "высокой" отечественной словесности, граф Дмитрий Иванович в итоге стал комическим антигероем русской поэзии 1810-х годов, одновременно интегрированным в литературу и исключенным из нее. Действительно, дорогой коллега, представить себе русскую поэзию без Хвостова так же невозможно, как и без Пушкина. В ней воцарилось бы какое-то неподвижно-мертвое оцепенение.
2. Поэтическая утопия Хвостова
Певец Кубры, Тайный Советник, Сенатор, Член разных Российских и Иностранных Ученых Обществ и Кавалер Гр<аф>. Д.И. Хвостов, не взирая на отправление должностей, всегда находит время беседовать с Музами.
Иван Георгиевский
Пусть современники красот не постигают,
Которыми везде стихи твои блестят;
Пускай от зависти их даже не читают
И им забвением грозят!
Хвостов! будь тверд и не страшись забвенья:
Твой славный перевод Расина, Буало,
В награду за труды и дивное терпенье,
Врагам, завистникам на зло,
Венцом бессмертия венчал твое чело.
Так, так; твои стихотворенья
В потомстве будут все читать
И слезы сожаленья
За претерпенные гоненья
На мавзолей твой проливать.К.Ф. Рылеев
Хвостов в России больше, чем Хвостов. В 1810-е годы поэт-классик, отличавшийся рыцарским служением "прекрасному", упорным характером, завидной творческой продуктивностью, бесконечным тщеславием и своеобразным художественным взглядом на мир, был превращен насмешниками-современниками в архетипическую фигуру русского Бавия, анти-Буало, поэта-метромана, мучающего своими уродливыми творениями несчастных читателей. "Биография Хвостова-графомана, – писал Вадим Эразмович Вацуро, – строилась последовательно и целенаправленно; из всей его необозримой поэтической продукции отбирались и передавались из уст в уста именно "примеры галиматьи"… от него ждали стихотворных нелепостей и читали с этой установкой" [Вацуро 1989: 179]. Пародической мифологизации в 1810-е годы были подвергнуты не только биография и произведения Хвостова (прежде всего его притчи), но и его имя, титул, государственная должность, положение в "Беседе любителей российской словесности" (он был членом второго разряда), характер, внешность и даже физический недуг. Как мы видели, в создании комического образа Езопа-Бавия-Балдуса-Графова-Самхвалова-Свистова-Скрыплева-Стихоплетова-Хлыстова-Храстова-Шутова-Грифона принимали участие литераторы самых разных эстетических взглядов. Этот образ стал одной из самых ярких литературных масок в литературной commedia dell’arte 1810-х годов. О комических панегириках в честь Хвостова, эпиграммах, пародиях, шутовских погребальных речах, видениях и прочих веселых проказах литераторов арзамасского круга уже столько всего сказано (и хорошо и авторитетно сказано), что я, дорогой коллега, решил обойти эту тему стороной.
Мне гораздо более интересной представляется сейчас следующая волна "хвостовофобии" (или "хвостоволюбия") в русской литературе, поднявшаяся в начале 1820-х годов и достигшая своего пика к середине этого замечательного десятилетия. В чем причины воскрешения общественного интереса к фигуре старого, давно осмеянного и "похороненного" арзамасскими насмешниками поэта? Какую роль сыграли в этом процессе произведения самого Хвостова, написанные в это время, и как сам он осмыслял в эти годы свою поэтическую задачу? Какое значение имел его образ в русской культуре "золотого века"?