Хочется убедительно ответить на все эти вопросы, но тут я вновь сталкиваюсь с нарратологической проблемой, буквально раскалывающей мое авторское "я":
В душе бурюют творческие силы.
Как соблюсти с наукою баланс?
Чу! Депрео вещает из могилы:
"Ilya! Écris comme si tu donnes des conférences".
Весна Патриарха
Как справедливо заметил Тынянов, в начале 1820-х годов деятельность Хвостова "несколько оживилась" и "вместе с тем оживились обычные насмешки над ним" [Тынянов 1922: 76]. Стоит, однако, добавить, что "активизация" творчества Хвостова носила количественно и качественно иной по сравнению с 1800–1810-ми годами характер. Со смертью Державина, распадом "Беседы" и отходом А.С. Шишкова от литературной деятельности энергичный, плодовитый, богатый и сановитый пожилой стихотворец вновь предпринимает штурм русского Парнаса, на этот раз в надежде занять место почетного старейшины и хранителя устоев русской поэзии.
Претензии Хвостова на поэтическое лидерство, уникальность и универсальность были сразу же замечены современниками. "Для поэзии вы родились, – писал Хвостову весной 1820 года его вежливый читатель, псковский архиепископ и историк церкви и отечественной словесности Евгений (Болховитинов). – Для богословия написали несколько духовных од и других стихотворений. Для словесности издали Боало и Андрея. Для философии много в сочинениях ваших размышлений и особливо недавнее о духе времени на смерть герцога Берри. Для морали ваши басни. Для театра "Андромаха" с примечаниями. Наконец для истории ваше описание Переславля" [Евгений 1868: 185]. В другом, более позднем письме к Хвостову преподобный Евгений называл его Нестором русского Парнаса ("кажется старее вас не осталось уже у нас стихотворца") и разъяснял свою аналогию: "У Гомера все вожди Троянские советовались с Нестором, яко старейшим и опытнейшим. Так и наши поэты должны у вас просить наставлений или, по крайней мере, предостережений. Живите ж для них Несторов век" [там же: 203]. Вот граф и жил.
Однако русские поэты 1820-х годов не только не советовались со своим старейшиной, но и смеялись над его программным "многообразием" и навязчивой "всенаходимостью". Эти насмешки Хвостов воспринимал как продолжение травли середины 1800-х годов и лучшим ответом на выпады злопыхателей считал гордое терпение, жалобы начальству и публикацию все новых и новых произведений.
Действительно, первая половина 1820-х годов представляет собой творческий ренессанс старого стихотворца – можно сказать, весну патриарха. В конце 1810-х годов граф Хвостов выпускает 4-томное "Полное собрание" своих стихотворений с примечаниями (повторенное затем в 1821–1822 годах), печатает новое издание своего перевода "Науки о стихотворстве" Буало, сопровождавшееся лестными комментариями казанского профессора Г.Н. Городчанинова, новое издание бесен, очередное издание своего перевода расиновской "Андромахи" с прилагавшимися рассуждениями Лагарпа и Жофруа, "весьма полезными молодым Трагикам и Артистам" [IV, 191], собрание своих духовных и нравственных сочинений, комедию "Руфь, или Невеста, награжденная провидением за преданность к свекрови", а также "Сатиру к разуму" (подражание Буало) "с присовокуплением Посланий к Писареву, к Дмитриеву и неумеренному честолюбцу". В конце 1810-х – начале 1820-х годов в свет выходят его перевод эстетического трактата г. Андре "О прекрасном в творениях разума", прочитанный прежде в Императорской Российской академии, а также многочисленные теологические, исторические (краеведческие), биографические и политические сочинения, которым он придавал важное значение. В этот же период он выпускает отдельными изданиями "программные" стихотворения "Послание к Ломоносову о рудословии", "Позднее взывание к музе", "Родовой ковш", "Русские мореходцы, или Открытие и Благонамеренный на Ледовитом океане", "Майское гулянье в Екатерингофе 1824 года", а также "Послание к N.N. о наводнении Петрополя, бывшем 1824 года, 7 Ноября".
Как заметил в начале 1820-х годов один из почитателей Хвостова, "славный Поэт", несмотря на свои преклонные годы не только не бросает своей лиры, но и, "что удивительнее всего, не ослабевает в своем полете, но более и более возвышается" [Георгиевский: 174]. Противники Хвостова объясняли его поразительную активность новым приступом метромании, старческим слабоумием или безграничным тщеславием. Сам граф – честным "исполнением обязанностей" умудренного жизненным опытом поэта [III, 160], стоящего на важном рубеже жизни:
На лире старость величаю,
Cопутницу последних лет;
Я ею песнь мою венчаю, –
Она мне – дней грядущих свет
И дверь спокойствия и мира
На крыльях тихого Зефира;
В богатую цветами сень
Ведет поклонников счастливых,
При токе чистых вод, игривых
Сулит им невечерний день [I, 126].
Эраты стон
Хвостов считал cебя лириком par excellence (понимая под лирикой высокую поэзию, выражающую восторг песнопевца, вызванный общественно значимыми событиями) и потому так обижался на Державина, который напрочь отказывал ему в пиндарическом даровании. Эстетическая программа Дмитрия Ивановича в 1810–1820-е годы представляет собой строгую систематизацию принципов "французской школы", исповедовавшихся им с конца XVIII века, – "лиричество", "замыкающее в каждом куплете свою красоту", горацианская "золотая середина", попытка соединить "в один пучок" русского литературного языка старый и новый "слоги", защита истинного вкуса, добродетелей и просвещения ("оное дружелюбное Религии, Философии и Поэзии сочетание"); на тематическом уровне – культ Петра Великого, Ломоносова, Сусанина, Суворова, Александра I (потом Николая I), а также отважных российских естествоиспытателей и мореплавателей. Он также утверждал, что поэзия во всех родах должна крепко держаться стыдливости и непорочности – отличительных свойств "ея богинь покровительниц".
Идеологической основой творчества Хвостова был своеобразный патрицианско-государственнический извод характерной для XVIII века физико-теологической концепции мира (вспомним его оду "Бог", соперничавшую с державинской). Мироздание в восприятии графа разумно, спокойно и упорядочено, как образцовый государственный департамент, и счастливо, как изобильная помещичья Аркадия. И море, и земля, и человек, и природа движутся у него взаимной любовью – "природы доброхотством" (чувственную любовь граф считал низменной). Царь получает власть от любящего Бога. Вельможи – "созвездие чертога" царя – пекутся о благе народа и передаче "пользы подвига" потомкам. Мудрая природа, по завету Святого Промысла, открывает человеку три свои области:
Свод неба голубый – горящих солнцев царство –
Приосеняет стран обширное пространство,
Где мощный человек, издревле покоря
Вертепы дикие и сушу и моря,
На цепь творенья взор несытый простирает,
И подать от лесов, полей и вод сбирает;
И воздух, и огонь, и лев, и кит не чужд
И наших радостей и наших в мире нужд.
У каждого в этом счастливом мире есть свое дело:
Тот рало в руки взял, тот меч острит для брани,
Тот Шуберта следом стремится в небеса,
Где в вихрях пламенных сияет звезд краса,
Законодательства проникнув тот пучину,
Тот наблюдению здесь посвятя часы,
Природы усмотря чудесныя красы,
Трудится – неба сын – теперь для лет грядущих,
Не ждав себе наград и злата рек текущих [II, 119–120].
Какая из стран на Земле ближе всего к этому идеалу? Правильно, Россия. Здесь по манию Петра и его наследников утвердилась сильная и заботливая власть, развиваются просвещение и искусства:
Россия в мире есть планета,
Что Петр чудесно сотворил,
Сияюща в громаде света
Лучами от своих светил.
Кто днесь России не трепещет?
Кто взор завистливый не мещет?
Россия, ты жива Петром!
Петрова духа превосходство
Тебе доставило господство:
Блюди свои весы и гром [I, 21].
Лирическим певцом этого российского могущества и благоденствия в больших и малых делах и считает себя Хвостов – вельможа, помещик, государственный деятель, академик, член разных научных обществ, просто добрый человек.
Этой нехитрой и пресной, с точки зрения идеологических гурманов, благонамеренно-оптимистической философией проникнуты едва ли не все произведения Хвостова. Он не то что верит, он знает, что и радость будет, и корабли вернутся в тихую гавань, и люди обретут себе покой. В его обжитом и упорядоченном мире почти нет случайностей, и во всем сквозит благодарное удивление перед явлениями изящной и щедрой природы и делами добрых и полезных людей.
Приведу в пример мои любимые стихи, посвященные выросшему у него в имении диковинному пятиколосному колоску, который он повелел засушить, выгравировать и отдать в музей Вольного экономического общества для лицезрения потомкам:
Трудолюбивый муж мой колос распложает,
Лелеет как родню и право заключает,
Что колосок не есть случайности игрой;
Не даром, говорит, он вырос над Куброй,
И зрея, соками земли родной питался,
И на одном корню пятькратно разметался.
Как пахарь бороной очистит плевел род,
Благотворящий луч согреет нивы плод [II, 116].
Стихи эти были прочитаны графом на торжественном заседании экономического общества, посвященном повышению урожайности злаковых культур в России (на том же заседании агроном Дмитрий Потапович Шелехов читал речь о трехпольной системе). Но агрономическая тема при всей ее важности для помещика Хвостова была лишь предлогом для очередного выражения графом своей веры в союз поэзии и науки, о которой мы еще будем говорить далее. Более того, засушенный и гравированный колосок, найденный в его владениях, и стихи о нем, прочитанные ученой аудитории и выпущенные отдельной брошюрой с приложением изображения уникального злака, осознаются графом как "двойной" памятник ему самому, его очередная путевка в вечность. Он также радуется своей причастности общему (общероссийскому) делу и потому легко переходит от восторгов по поводу своего колоска к описанию других успехов российского просвещения, обсуждавшихся на заседании общества, прежде всего оспопрививания, спасшего от смерти (спасибо царю и награжденным им докторам) миллионы российских детей:
Певец преклонных лет – не долго проживу,
И славу подвига увижу ль на яву?
Но чувствую, – Поэт и мой преемник в мире
Младенцев торжество провозгласит на лире [II, 119].
Я хочу сказать, что острота зрения Хвостова не слабее, чем у самых романтических романтиков. Но другая. Если романтики видели небо в чашечке василька, то Хвостов в пятиколосном колоске узрел успехи российского земледелия и оспопрививания!
Но не эстетическими принципами и философией заслужил он себе особое место в истории русской поэзии 1820-х годов. В своих лучших (или худших) произведениях этого времени Хвостову удается создать свой собственный, легко узнаваемый поэтический тон. Этот языковой образ позднего Хвостова отличают доверчивая восторженность, добродушный дидактизм à la Boileau, шутливая болтливость (ее он заимствует из известной оды "старичка" Анакреона), патрицианская домашность ("Князь, здравствуй! – Здравствуй, Граф! Я рад, что ты здоров" [II, 18]), патриотический энтузиазм, который мы бы назвали просвещенным петризмом (от имени великого Героя – источника благоденствия Россов), сопряжение самых далеких стилей и идей в пределах одного стихотворения, а иногда и одной строки, огромная дистанция между высотой слога и обыденностью повода (одический бытовизм), постоянная оглядка на чужие литературные произведения и прямо-таки навязчивое игривое подмигивание воображаемому родственному читателю.
Простите за очередное лирическое отступление. В студенческие годы я попал на концерт народной самодеятельности в одном из подмосковных домов отдыха, где работала бабушка моего друга. Публика была в основном пожилая, программа типичная для таких культурных мероприятий: аккордеон, народный танец, хоровая цыганская песня и т. п. В общем, было довольно скучно. Но тут объявляют новый номер – чтение стихов очень немолодого отдыхающего, представленного ведущим коротко: "старик Кабанов". Добродушный дедушка, лукаво подмигивая своим ровесникам и ровесницам, начинает читать без бумажки: "Я пошел сегодня в лес, / В лесу видел много чудес. / Там встретил одну старушку – / Мою очень давнюю подружку. / Потом мы с ней пошли обедать, / Потому что больше было нечего делать. / А потом мы увидели Анну Петровну / И побежали от нее подобру-поздорову" и т. д. Публика, включая директора дома отдыха Анну Петровну, была в восторге и долго ему хлопала (я тоже). Я для себя называю такое подмигивающее чтение приемом старика Кабанова. Хвостов им владел в совершенстве, но увы, в отличие от Кабанова, Дмитрий Иванович своей собственной аудитории не имел (точнее, похоронил ее за годы своей долгой жизни) и вынужден был читать стихи молодым и нахальным современникам.
Вот (приведу еще один пример) граф начинает петь зимние "консерты" у богача и мецената Дмитрия Львовича Нарышкина (стихотворение 1828 года, посвященное Ш.К. Лисанской, которое А.С. Пушкин, если верить Смирновой-Россет, считал одним из лучших образцов хвостовщины). Чем вызван был выбор темы? Тем, что в журналах этого времени о нарышкинских концертах писали как о главном культурном событии сезона: "[Н]икогда еще не видали [в Петербурге] столь блестящего, прелестного общества, как в сих концертах, где, кажется, все совокуплено было для поражения слуха и глаз самым приятным, очаровательным образом". "Отечественные записки" подчеркивали семейно-любительский характер этих концертов, число посетителей которых доходило до 600 человек: