К своей высокой поэтической миссии Хвостов всегда относился очень серьезно. В сочинениях (и примечаниях к ним) рубежа 1810–1820-х годов он представляет себя прямым наследником Ломоносова и Державина, основателем и законодателем русской литературной критики, организатором литературной жизни и покровителем начинающих авторов. Он не только переводит, но и "дописывает" и расширяет, как уже говорилось, "Науку" Буало (добавил песни о басне и опере, отсутствовавшие у французского законодателя). Он обращается с поучительными миролюбивыми посланиями к представителям разных поколений и литературных лагерей, активно участвует в деятельности самых разных литературных и научных обществ. У него появляются (или им оплачиваются и поддерживаются) верные почитатели, посещающие литературные вечера у него в доме и посвящающие ему свои стихотворения и рецензии. Творения графа переводятся (по заказу самого автора) на иностранные языки, обсуждаются в (зачастую заказанных) рецензиях, причем не только российских, но и немецких и французских. Так как серьезные издания почти не печатают его произведений, Хвостов создает, по сути дела, альтернативную литературу со своей системой распространения (в Прологе к нашему отдохновению мы назвали последнюю хвостов-раздатом), состоящую из его собственных произведений. "Пределы самораспространительства графа Хвостова" [Гете: 278] расширяются на Запад и Восток. Счастливыми обладателями его произведений оказываются не только соземцы в Петербурге, Москве, Вязьме, Казани, в краю чужом, пустынном море и мрачных пропастях земли, но и западные литераторы Александр Гумбольдт, Ламартин, Вильмен, а также персидский поэт Фазиль-Хан. Великий Гете на закате жизни получает в дар от своего русского собрата "несколько цветков семидесятилетней северной музы" [там же] (включавших полное собрание сочинений Дмитрия Ивановича). В своих произведениях граф не только откликается на любой повод (от майского гуляния в Екатерингофе до кончины королевы Виртембергской и убийства Лувелем герцога Беррийского), но и постоянно расширяет свой жанровый (от мадригала до дидактической поэмы, от прозаических путевых записок до исторических очерков и нравственно-теологических рассуждений) и тематический диапазон (от описания прелестей провинциальной и дворцовой жизни до воспевания возвышенных ужасов подземного и морского миров; при этом жанр притчи, на котором покоилась его литературная репутация 1810-х годов, постепенно уходит в тень).
Творческая деятельность Хвостова в 1820-е годы одновременно самодостаточна и полностью ориентирована на общественное восприятие. При этом каждое новое издание собственных произведений он воспринимает как новую ("материальную") стадию на пути к самосовершенству. Одной из самых удивительных черт самодостаточной деятельности Хвостова является уже упоминавшееся нами постоянное использование им собственных стихов в качестве эпиграфов к собраниям своих сочинений и отдельным произведениям (иногда с указанием тома и страницы из того же собрания сочинений!). В своей совокупности эти автоэпиграфы (назовем их "эпи-грáфы", по титулу, носимому их сочинителем) образуют настоящий свод литературных убеждений Хвостова – его эстетический и философский катехизис. Приведем несколько примеров таких поэтических максим, воссоздающих образ "знаменитого сочинителя", каким он хотел предстать в глазах будущих поколений:
"В безплодных подвигах страшитесь век провесть,
И дарованьем звать охоту рифмы плесть".(Эпиграф к "Науке о стихотворстве")
"За труд не требую и не чуждаюсь славы".
(Эпиграф к первому тому сочинений)
"Люблю писать стихи и отдавать в печать".
(Эпиграф ко второму тому)
"Вот книга редкая: под видом небылиц
Она уроками богато испещренна;
Она – комедия; в ней много разных лиц,
А место действия – пространная вселенна".(Эпиграф к третьему тому)
"Что само по себе естественно, прекрасно,
То вновь перерождать и украшать опасно".(Эпиграф к четвертому тому).
"Надеюсь, – может быть, в числе стихов моих
Внушенный Музами один найдется стих;
Быть может, знатоки почтут его хвалами,
Украсят гроб певца приятели цветами
И с чувством оценят не мыслей красоту,
Не обороты слов, но сердца простоту".
"Прямая Критика, представя дар певцов
Покажет, где они заснули меж цветов".
"Арбельский, Замский бой доселе коль гремит,
О Кульме, Лейпциге кто в мире умолчит? См. Том II-ой. Стр. 3".
"Глашу потомству в слух я истину не лесть,
Любя хвалить Царя хвалимого вселенной. Том II-ой. Стр. 101".
"Мильтоны, существо уразумев Природы,
В волненьи пред собой зрят луг, и лес, и воды. Том 2-ой, стр. 145".
"Стремясь Французского Сатирика следами,
Я пел его устав Российскими стихами".
"Язык Италии и звучный и прелестный
Среди Европы стал для Музыки чудесный. Том 2-ой, стр. 161".
"Движение страстей, объем творений целый
Искуства мудрый плод и Музы плод созрелый".
"Забытый Музами поэт,
Еще лучей не чуждый света,
Весенний обоняет цвет".(Эпиграф к последнему, 7-му тому сочинений)
"Образцовые" выписки из собственных стихотворений, показывающие "полет, глубокие мысли и высокие чувства Поэта", помещал граф и в предисловиях к своим собраниям произведений. Так, в издательское вступление к первому собранию Хвостова включалась, наряду с другими, цитата из известной нам оды "Бог", представлявшая творческий охват "знаменитого Автора":
Где взял я доблесть чувств простую,
Где почерпнул любовь святую?
Отселе возношусь в эфир,
С глубоких бездн несусь на горы,
С долин бросаю к солнцу взоры,
В единый миг объемлю мир.
Так как издатели антологий русской поэзии упорно не желали включать его стихи, он сам организует издание хрестоматии русской поэзии, соответствующее его представлению об оной, и включает в ее состав свои произведения целиком и в выжимках-апофегмах. Приведу пару-тройку примеров его образцовых сентенций, включенных в "Карманную книжку Аонид", выпущенную, как мы помним, апологетом Хвостова Иваном Георгиевским (современники считали заказчиком этой антологии самого графа Дмитрия Ивановича): "Рассудок по одной всегда тропе ступает…"; "Враль сущий иногда полезный даст совет…"; "Спасаясь от огня, ты не бросайся в воду…"; "Одно творение ходатай за певца…".
Это уникальное в истории словесности декларативное самоцитирование (кстати сказать, эпиграфов из чужих произведений в его сочинениях нам не удалось найти – за исключением библейских стихов) можно объяснить разными психологическими и идеологическими причинами – патологическим нарциссизмом, самохвальством, гордостью за удачные строки, ответом критикам и насмешникам, манифестацией собственных принципов. И все же я думаю, что в значительной степени такая самовоспроизводимость была реакцией графа на вытеснение его из высокой литературы и публичное осмеяние. Изгнанный с Парнаса, он решил построить по соседству равновеликую поэтическую башню из собственного материала. Слон не взошел на Геликон, но рядышком пасется он.
* * *
Перейду к предварительным заключениям. Их у меня на данный момент, дорогой коллега, четыре, и они тесно связаны друг с другом.
Первое. Д.И. Хвостов – поэт, не просто сформировавшийся в XVIII столетии, но росший, по словам его ученого друга, "вместе с возрастанием" русской словесности, знакомый "со всеми нашими писателями, начинавшими славиться на поприще сем", знавший "все их лучшие сочинения, вкус и суд современников их, пересуд и преобразование последователей их и ошибки тех и других" [Евгений 1868: 197], – этот ветхий старик до самой смерти жил настоящим и был устремлен в будущее. В отличие от своих сверстников, переживших несколько исторических и литературных эпох, Хвостов не страдал тоской по прошлому и не бичевал новые поколения за забвение былых ценностей. Напротив, он считал своей миссией постоянное и от доброго сердца напоминание молодым авторам нескольких поколений о незыблемых, с его точки зрения, принципах искусства и о себе как их живом (и еще как живом!) носителе. В этом смысле граф Дмитрий Иванович видел себя своего рода подвижником и хранителем заветов классицизма, сеющим свое разумное, доброе, вечное в сердца несмышленой и часто сбиваемой с толку молодежи: как же может быть классицизм мертв, если я еще нет? Сформулирую резче: как живое (хотя к тому времени уже архаическое и смешное) культурное явление, русский вельможный классицизм, дорогой коллега, продолжался, доколе был жив граф, и испустил дух в понедельник 22 октября 1835 года.
Второе. С историко-литературной точки зрения Хвостова точнее было бы назвать не "застрявшим в 20-х годах" представителем старой – патрицианской – литературной школы, но интегральной частью литературной жизни этого эстетически "пестрого" десятилетия, не затерянным обломком минувшего века, а сознательным и активным участником "литературного сегодня", быстро усвоившим новые правила литературного поведения и постоянно находившимся в поле зрения современников, не "мнимой величиной", а значимым литературным фактом или даже феноменом своей эпохи. В самом деле, к середине 1820-х годов "непокойный граф" перерастает свою "пародическую личность", в создании которой в свое время участвовали поэты-сатирики И.И. Дмитриев, И.А. Крылов, А.И. Измайлов и, конечно же, "гении Арзамаса" Д.В. Дашков, В.Л. Пушкин, В.А. Жуковский и П.А. Вяземский, и оказывается чем-то вроде аномальной пародической институции, заменяющей в глазах авторов арзамасского круга и их союзников почившую в бозе неоклассическую Беседу. Иначе говоря, он становится для них своеобразной персонификацией антипоэзии, вечным Лжедмитрием русской литературы, кощунственной (и смешной в своих амбициях) профанацией истинного творчества, ассоциировавшегося у современников на рубеже 1820-х годов с высокой миссией Карамзина-историографа, а с середины десятилетия – с поэзией А.С. Пушкина. Этот мифологический Хвостов – поэт-самозванец, гигантский саморасширяющийся поэтический пузырь – был, по всей видимости, необходим для поэтического самоопределения русской культуры в период ее триумфально-быстрого развития в первой трети XIX века. Культурная ценность феномена Хвостова для историка заключается в том, что его (жизне)творчество представляет собой комическое зеркало, в котором преломились литературные иллюзии, претензии и конфликты русской поэзии этой эпохи.
Третье. В 1820-е годы фигура неутомимого стихотворца получает новое осмысление. Его беззаветная и бескорыстная преданность поэзии обращает на себя внимание современников. Можно сказать, что в их глазах русский Бавий превратился в символ "чистого поэта" или, точнее, чистой воли к поэзии, "свободной" и от дара, и от искусства. В 1824 году Карамзин писал Дмитриеву о том, что с умилением смотрит на графа Хвостова "за его постоянную любовь к стихотворству": "Это редко, и потому драгоценно в моих глазах. ‹…› Вот любовь, достойная таланта! Он заслуживает иметь его, если и не имеет" [Дмитриев 1898: 94]. О хвостовской силе воли, "чистой страсти к искусству" и "чистой, бескорыстной, святой любви к поэзии" говорил, как мы помним, Пушкин. Постепенно в литературной мифологии 1820-х годов создается романтический по своей природе образ смешного и безумного Дон Кихота русской поэзии, создателя своего удивительно самодостаточного мира.