В михайловский период Пушкин не столько дистанцируется от Байрона, сколько разделяет его на "внешнего", знакомого "черни", и "внутреннего", "человеческого", образ которого "угадывается" в многочисленных воспоминаниях об английском поэте и его собственных записках, которые начинают публиковаться после его смерти. В начале михайловской ссылки Пушкин внимательно читает биографические статьи о Байроне, настойчиво просит брата прислать ему "Conversations de Byron" капитана Томаса Медвина и "продолжение" поэмы "Паломничество Чайльда Гарольда", написанное Ламартином ("Le dernier chant du Pèlerinage d’Harold"). Он интересуется у А.Н. Вульф последним изданием сочинений Байрона, цитирует в письмах к Рылееву и Бестужеву блестящий полемический ответ Байрона на романтический памфлет Уильяма Боулса о "незыблемых принципах" поэзии [XIII, 155, 173], запрашивает Вяземского о задуманной им статье о Байроне и сокрушается о том, что не владеет английским языком, чтобы по достоинству оценить красоты байроновской поэзии. Более того, как заметил один из приятелей Пушкина, в михайловский период поэт "решительно был помешан на Байроне":
он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона. Пушкин, например, говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарен физическою силой, чтоб делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как известно, переплывал Геллеспонт… А чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мной сажал пули в звезду [ПВС: I, 420].
Имитация "живого" Байрона Пушкиным в этот период носит "тотальный" и, безусловно, демонстративный характер. Пушкин одевается по-байроновски, занимается спортом в подражание английскому лорду, ухаживает за своими зубами по байроновской методе, провоцирует современников и "оскорбляет" национальные чувства, руководствуясь байроновским примером, стремится к бегству из нелюбезного отечества, подобно Байрону, ссорится с родными по-байроновски, шутит, злится и "бесится" в байроновском духе, по-байроновски выстраивает свои отношения с женщинами, имитирует стиль байроновских писем в своей переписке и т. д. и т. п. Можно сказать, что если раньше Пушкин искал внешних пересечений с Байроном (так, он хвастался тем, что во время своего "изгнания" в Кишиневе имел связь с гречанкой, якобы бывшей любовницей Байрона), то теперь он последовательно выстраивает свое жизненное поведение по байроновскому образцу: совпадения (реальные и надуманные) с Байроном должны были дразнить его врагов, вроде Воронцова, и свидетельствовать друзьям о его внутреннем родстве с вольнолюбивым английским поэтом.
Свято место
После смерти Байрона в Греции поэтическое "родство" Пушкина с английским бардом (опять же по-разному понимаемое разными лицами) становится объектом критической и художественной рефлексии русских романтиков. Князь Вяземский, как мы знаем, призывает своего друга откликнуться на кончину английского поэта символическим продолжением "Чайльд Гарольда". Иван Козлов посвящает Пушкину стихотворение "Байрон". В оде Кюхельбекера "Бейрон" Пушкину, стоящему на берегу Эвксина, являются тени Байрона и его героев. О байронизме Пушкина спорят Полевой, Сомов, Веневитинов, Булгарин и другие критики. Русский поэт-изгнанник воспринимается современниками как духовный наследник погибшего за свободу Греции гения [Козмин].
9 января 1825 года в свет выходит первый номер "Московского телеграфа". Главные темы этого выпуска – греческое восстание и кончина Байрона в Миссолунги. Сразу за программным "Письмом издателя к NN" в номере следовало переведенное с греческого сочинение "Три дня в трех веках (31 Декабря 1823)". Каждый из этих дней (31 декабря 1623, 1723 и 1823 годов) представлял общий обзор исторических событий в Европе и судьбу Греции в эти столетия. "Но что с тобою, моя отчизна? – вопрошал автор в части, посвященной 1623 году. – Где ты, страна Поэзии и великих людей, Эллада? Нет, не восстать тебе из развалин, не быть тебе прежней, давно забытой чреде величия! – Упал дух сынов твоих… и где заря воскресения твоего?" (с. 25–26). "Но еще безмолвствует моя Эллада, – говорилось о 1723 годе, – туман веков тяготеет над могилою мудрого Платона и над стремнинами Термопильскими!" (с. 28). "Осветись, правая битва, осветись пожаром флотов Магометанских – трепещи Оттоман! – восклицал автор в главке, посвященной кануну 1824 года. – Бьет последний час 1823 года, исчез в бездне веков, сын времени – и молитва моя: Великий Боже! Мир, мир всему свету и спасение Греции – да будет первым помышлением моим в первое мгновение нового, наполненного надеждами года" (с. 31).
Следом за "греческим" эссе в "Телеграфе" был напечатан цикл статей, посвященных смерти Байрона: "Характер лорда Бейрона" (из сочинения В. Скотта, написанного по получении известия о смерти Певца Британского), "Прибавление к предыдущей статье", включающее цитату из пушкинской элегии "К морю", и "Смерть Лорда Бейрона", описанная камердинером его Флетчером. В первой книжке журнала была также опубликована рецензия на "Messenienne sur Lord Byron" (Мессенида на смерть Лорда Бейрона), сочинения Делавиня.
Первая статья "байроновского" цикла начиналась торжественным реквиемом английскому поэту, написанным в либеральном ключе:
Среди всеобщей тишины в политической атмосфере мы изумлены одним из тех известий о смерти, которые гремят по временам подобно трубе Архангела, пробуждая всех сынов человеческих! (с. 32).
Из жизни ушел "мощный гений", бывший "выше обыкновенного смертного"; "великое небесное светило вдруг исчезло с тверди". "Только тридцать семь лет от роду – и уже так много сделать для бессмертия!" Главный вопрос теперь – "как заменить то место, которое он оставил по себе в Английской Литературе?" (там же).
В предложенном Вальтером Скоттом психологическом анализе личности своего друга говорилось, что заблуждения последнего "происходили не от развращения сердца, не от чувств, умерших для красоты природы", но от его природной страстности. Лорд Байрон "был совершенно свободен как от грубости и унижения авторского, так равно от соревнования, злобы и зависти". Он "часто походил на буйного военного коня, который бросается на оружие, его поражающее" (с. 34). "В затруднительных обстоятельствах частной жизни, – писал Вальтер Скотт, – он до такой степени оказывал сию неправильность характера и нетерпение к наставлениям, что уподоблялся жертве в сражениях зверей, раздраженной более криком, ударами копий и другими ничтожными действиями робкой толпы, нежели копьем своего благородного и, так сказать, законного противника" (там же). Особое внимание уделялось автором политическим воззрениям Байрона:
Принимая на себя в разных случаях грозный и презрительный вид относительно конституции своего отечества, он в самом деле сильно чувствовал не только преимущества свои как Британец, но даже отличия своего знатного рода и степени, им занимаемой, особенно уважая так называемые права дворянина. И не взирая на то, что он употреблял эпиграммы и все уловки разума (хотя бы и лучше было, еслиб он воздержался от них), когда возникал раздор между Аристократическою и Демократическою партиями в Государстве, то всегда видели его напрягающего все силы к защищению той стороны, которой он принадлежал по званию. Собственные чувства свои о сем предмете изобразил Бейрон в последней песни Дон-Жуана, и они совершенно согласны с мыслями, которыя выказывал он в своей переписке… (с. 35)
По словам Скотта, смерть нашла его друга "жертвующего жизнью за народ, сделавшийся ему любезным единственно прошлой славою и подобно ему страдавший под игом жесточайшего угнетения" (с. 38).
К этой статье издателем "Телеграфа" было написано "Прибавление" (с. 39), в котором, в частности, говорилось о том, что "великий Бейрон, необыкновенное явление в нравственном мире нашего времени, не должен быть судим как человек обыкновенный". "Никто из поэтов, принесших дань памяти Бейрона, – продолжал автор "Прибавления", – не изобразил его так правдиво и сильно, как наш Пушкин, говоря
– Реви, волнуйся непогодой,
Он был, о море! Твой певец!
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим;
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ни чем неукротим –
Мир опустел…"
В издательской сноске к этим стихам указывался их источник: "Прощание с морем", которое будет напечатано в 4-й части "Мнемозины" (там же).
Сближение Пушкина с Байроном было частью эстетической программы "Московского телеграфа" (инициатива здесь, несомненно, принадлежала Вяземскому). "Психологический портрет" английского гения, помещенный в журнале, служил одновременно зеркалом и наставлением для русского "наследника" английского барда: великий талант, жертва собственных неукротимых страстей, нетерпимость к наставлениям, врожденное чувство независимости, аристократическая гордость и т. п. Скорее всего, греко-байроновский цикл в первом номере "Телеграфа" и был создан в расчете на Пушкина – русской "реинкарнации" Байрона в глазах его романтических почитателей. В новом, 1825 году они ожидали не только спасения Греции, но и пробуждения "среди всеобщей тишины в политической атмосфере" русской поэзии.
Пушкин, как мы видели, и сам в это время "был помешан на Байроне", но навязчивые призывы друзей "заменить" или "улучшить" английского поэта в соответствии с их собственными воззрениями и программами его раздражали.
Я считаю, что именно байроновский цикл статей в первой книжке "Телеграфа", с которой поэт познакомился между концом февраля и концом марта 1825 года, и стал непосредственным импульсом к созданию стихотворения, в котором Пушкин иронически отказывается занять освободившуюся в страждущей Элладе вакансию великого поэта.
Между Шекспиром и Хвостовым
В свое время М.Л. Гаспаров заметил случай "самопародирования" Пушкиным в "Оде" графу Хвостову стихов из элегии "К морю" (тех самых, что были процитированы в "Прибавлении" к статье о Байроне в "Московском телеграфе"):
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
В оде говорится:
Глубок он, но единобразен,
А ты глубок, игрив и разен,
И в шалостях ты впрям певец [Гаспаров 2000: 7].
Это "самопародирование", как мы полагаем, было осознанным и принципиальным для Пушкина. Его смысл проясняется в контексте острой полемики об "однообразии" Байрона, в которой столкнулись позиции младоархаистов (Грибоедова и Кюхельбекера) и "романтиков" (Вяземский, Николай Полевой, а также в известной мере Ф.В. Булгарин).
В статье-манифесте "О направлении нашей поэзии" (Мнемозина. 1824. Ч. 2) Кюхельбекер полемически назвал Байрона "однообразным". С этой характеристикой не согласился Булгарин. В "Разговоре с Булгариным" (Мнемозина. 1824. Ч. 3) Кюхельбекер подробно разъясняет свою мысль:
Так! Байрон однообразен, и доказать сие однообразие не трудно. Он живописец нравственных ужасов, опустошенных душ и сердец раздавленных: живописец душевного ада; наследник Данта, живописца ада вещественного. И тот и другой однообразны: "Чистилище" Дантово слабое повторение его "Тартара"; "Гяур", "Корсар", "Лара", "Манфред", "Чайльд-Гарольд" Байрона – повторения одного и того же страшного лица, отъемлющего своим присутствием дыхание, убивающего и сострадание и скорбь, обливающего зрителя стужею ужаса. Но непомерна глубина мрака, в который сходит Байрон бестрепетный, неустрашимый! Не смею уравнить его Шекспиру, знавшему все: и ад и рай, и небо и землю, – Шекспиру, который один во всех веках и народах воздвигся равный Гомеру, который, подобно Гомеру, есть вселенная картин, чувств, мыслей и знаний, неисчерпаемо глубок и до бесконечности разнообразен, мощен и нежен, силен и сладостен, грозен и пленителен! Не уравню Байрона Шекспиру: но Байрон об руку с Эсхилом, Дантом, Мильтоном, Державиным, Шиллером – и, прибавлю, с Тиртеем, Фемистоклом и Леонидом перейдет, без сомнения, в дальнейшее потомство [курсив мой. – И.В.; Кюхельбекер 1979: 467].
Замечательно, что в этом разъяснении Кюхельбекер ни разу не упоминает о "Дон Жуане" (не говоря уже о "Беппо"), очевидно, не считая его серьезным произведением ("Дон Жуан" не назван им и в стихотворении "На смерть Бейрона", опубликованном в "Мнемозине" в 1825 году). "Однообразному" Байрону Кюхельбекер противопоставляет "многообразного" Шекспира.
В свою очередь, в "психологическом портрете" Байрона (из Вальтера Скотта), напечатанном в первом номере "Московского телеграфа", покойный поэт изображался как гений, равный в своем многообразии Шекспиру:
Столь же разнообразный в сочинениях своих, как Шекспир (в чем согласятся знающие Бейронова Дон-Жуана), он обнимал все состояния человеческой жизни, испытывал на струнах божественной арфы все звуки от слабейшего до могущественного, сердце восхищающего. ‹…› Гений его, казалось, был столь же изобилен, сколь и разнообразен, так что величайшая расточительность не истощала его могущества – нет! казалось, что она увеличивает его силы… [курсив опять мой. – И.В.]
Хочу обратить внимание на то, что в подтверждение этого тезиса Вальтер Скотт приводит байроновскую поэму "Дон Жуан". Вполне вероятно, что публикация этого "портрета" была косвенным ответом издателей "Телеграфа" на выступление Кюхельбекера.
Позиция Пушкина в вопросе о характере байроновской поэзии (господи! какая отвратительная фраза!) кажется противоречивой. В своих произведениях и письмах этого времени он вроде бы соглашается с тезисом об "однообразии" английского поэта (по крайней мере, в его трагедиях и "восточных" поэмах) и в то же время заявляет (как уже говорилось), что разделяет мнение Вальтера Скотта: