Хорошо, что она так сказала. И еще лучше, что больные не знают всех наших докторов, не знают, для чего каждый из них предназначен.
Валя затянула жгут и попросила Руденко поработать кулачком. Бледные, худые, словно костяшки, пальцы его сжимались в кулак и разжимались медленно, с трудом, как залежавшиеся, несмазанные клещи. Даже эта работа была для него обременительной.
Я решил вводить глюкозу в самую толстую вену. Валя меня не поправляла.
Отнес шприц далеко от руки Руденко и с налету пытался попасть иглой в вену. Валя шепнула мне так тихо, чтобы не мог услышать Руденко:
- Да вы проткнете не то что вену, а всю руку! - Валя улыбалась. У постели таких больных надо побольше улыбаться.
Я стал двигаться осторожнее. И вот в шприце показалась тонкая струйка крови. Я надавил на поршень - глюкоза медленно потекла в вену. Я не спускал глаз с пузырька воздуха в шприце. Не верилось, что он может быть опасен для человека. Остатки глюкозы я оставил в шприце вместе с этим пузырьком.
В коридоре я спросил Валю:
- Так я делал?
- В общем так. Но движения должны быть более плавными. Разве в институте вас совсем-совсем не учили?
- Мы больше теоретики, - сказал я. - Нас теориями да всякими механизмами пичкали. Кто открыл пенициллин? Каков механизм его действия? Не знаете. А каков механизм действия глюкозы? Тоже не знаете?
Валя смущенно пожимала плечами.
- А я это знаю. Все студенты это знают как таблицу умножения. Зато для вас сделать инъекцию или вливание, - пустяк… Да, мы пока больше теоретики. Без практики в вашей больнице нам никак нельзя.
- Ничего, научитесь, - утешила меня Валя.
В сестринской комнате я промыл под краном шприц, иглу и положил их на столик, покрытый подкладной клеенкой. Валя положила их в стерилизатор для кипячения. Шприцы не залеживаются, они в ходу круглые сутки.
Я вспомнил про разбитый шприц и напомнил о нем Вале.
- Придется мне платить, - сказала она. - Михаил Илларионович не прощает нам ни разбитых шприцев, ни разбитых градусников. Больной разобьет, а отвечаем мы.
- За шприц уплачу я.
- У вас же денег нет, вы студент.
- Кто вам сказал, что нет?
- Как хотите.
На этом мы и порешили.
Я вошел в ординаторскую. Зазвенел телефон. Я взял трубку. Мужской голос просил позвать медсестру Машу. Я не знал такой медсестры. Я постучал в стену кулаком - вошла Валя. Я спросил, есть ли у нас такая сестра. Она сказала, что есть санитарка Маша, и добавила, что, наверно, Маша скоро будет выдавать себя и за доктора. Валя пошла искать ее.
Вскоре я увидел Машу. Ей было лет семнадцать. Сероглазая, под косынкой чувствуются тугие косы.
Она говорила долго, и лицо ее все время улыбалось. Вошла врач Екатерина Ивановна. Маша торопливо сказала в трубку:
- Меня зовут, позвони позже. - Она положила трубку на рычаг.
Екатерина Ивановна сказала:
- Никак не наговоришься! Пыль стирать - так времени нет, а на разговорчики время находишь? - И обратилась ко мне: - Ну, что за девица! Из-за этих кавалеров ей работать некогда. День и ночь звонят. И хотя бы один звонил, а то запутаешься: Вася, Коля, Юра, Ваня, Петя, Валерий… Ошеломляющий успех! Посмотрим, за кого она выйдет. - Екатерина Ивановна чиркнула спичкой по коробку и закурила. Екатерине Ивановне было около шестидесяти. Лицо ее уже успело усохнуть и походило на вяленую грушу, которые продают на лотках в Москве.
- Ну, а у вас есть невеста? - спросила она у меня совершенно серьезно.
- Нет. Мне еще двадцать.
- Вполне достаточно, чтобы иметь невесту.
Я покраснел. А потом покраснел еще гуще, потому что вошла Валя.
- Валентина Романовна, - сказала Екатерина Ивановна, выпустив изо рта дым. - Как вы думаете, мужчина в двадцать лет вполне годится для женитьбы?
- Не знаю, Екатерина Ивановна.
- Как это вы не знаете? А вам сколько?
Валя не ответила.
- Скромничаете? Я сама знаю: лет восемнадцать-девятнадцать. Вот и выходите за него.
- За кого?
- За Игоря Александровича. Чем не жених?
- Я слишком высокая для него.
- Пустяки. Он еще вытянется. Мужчины растут до двадцати пяти.
Валя не отвечала.
- Значит, он вам не нравится?
- Ну, прямо не знаю, о чем вы говорите! - рассердилась Валя и выбежала из ординаторской.
- Мы вас женим, - сказала мне Екатерина Ивановна. - Только и жить, пока молодой, а в нашем возрасте все неинтересно.
Маша просунула голову в дверь.
- Игорь Александрович, вас зовут обедать.
- Простите, - сказал я Екатерине Ивановне.
- Идите, конечно: простынет.
Захаров и Гринин сидели за столиком у окна.
- Вот и он! - сказал Гринин, увидев меня в дверях.
- Как Лобов? - спросил я Захарова.
- Живет! А Коршунов как?
Меня опередил Гринин:
- Лучше. Гораздо лучше. Я заходил к нему сегодня четыре раза. Обещал скоро выписаться. "Я, - говорит, - из вас хирургического аса сделаю". Эх, скорее бы выписался!
Я сказал Гринину:
- Михаил Илларионович будет решать, когда его выписать, а не он сам. Он слаб, и еще держится высокая температура. Выпишут через недельку, не раньше.
- Не думаю, - возразил Гринин. - Пенициллин в два дня собьет температуру.
- Посмотрим, - сказал я.
- Держу пари!
- Тише, дети, - сказал Захаров. - Дайте спокойно поесть.
С двух до четырех у нас был перерыв, и мы пошли отдохнуть к себе в общежитие, в школу. Все сразу же разделись и легли спать, ведь ночью не пришлось сомкнуть глаз даже на минуту. Я завел будильник и стрелку звонка поставил на полчетвертого. Захаров и Гринин вскоре захрапели.
Я долго не мог уснуть. Мне не хотелось вставать и идти к четырем в поликлинику. Мне хотелось только спать, и я перевел стрелку звонка на одиннадцать вечера. Надо же отоспаться за эту сумасшедшую ночь. Засыпая, я слышал гудки паровозов и металлический перестук колес. Казалось, кто-то играет на неизвестном мне инструменте. Еще мне казалось, что все поезда идут в Москву. И на одном из них я и со мной еще кто-то - не то операционная сестра Нина, не то Валя.
Затарахтел звонок будильника.
Темно. Слышны перекликающиеся гудки паровозов. Где я? Мне почудилось, что я дома: возле противоположной стены спит мать и рядом мои голубоглазые светловолосые сестренки.
Где-то во дворе горел фонарь, его скупые лучи проникали в наш класс. Я увидел на потолке темную люстру с пятью лампочками. Захаров и Гринин спали. Голос моего будильника оказался для них слишком слабым. Встать и разбудить? Зачем? Все равно на поликлинический прием мы опоздали.
Мне захотелось есть. Непреодолимо захотелось яичницы с салом, и я около часа лежал на спине, смотрел на темную люстру и думал о яичнице. Я не только видел волшебницу глазунью, поджаренные кусочки сала, но и ясно чувствовал запахи. Они меня все больше раздражали. Наконец я встал, тихо оделся и вылез в окно, чтобы не греметь дверью.
Дул сырой пронизывающий ветер. Мне было холодно, потому что совсем недавно я встал с теплой постели. Низкие черные тучи ползли над городом. Прохожих почти не было. У старика в соломенной шляпе я спросил, как пройти к ресторану. Он сказал, что ресторана в городе нет, а есть кафе, тут недалеко, на углу.
Я заказал сразу две глазуньи. Они были на масле. Пожалел, что не захватил с собою сала. Повар приготовил бы. Что ему стоило! Кофе был не очень сладкий. Я не догадался положить в карман пару кусочков сахара. Дома такой кофе не пил бы. И все же настроение после ужина у меня поднялось, и я, насвистывая, возвратился в школу.
Влез в то же окно. Никто не заметил, что я пропадал часа полтора. Тогда еще я не знал, что это широкое школьное окно верно будет служить мне на протяжении всей двухмесячной практики.
Утром, к восьми часам, мы пошли в больницу. Мы шли молча, темы для разговоров не находилось. Мы чувствовали себя виноватыми, и больше всех я. Мне сегодня уже попало от Захарова, но это были, конечно, лишь цветики. Мы не явились вчера в поликлинику из-за моей проказы. Не знаю, будет ли выговаривать Золотов, а Чуднов обязательно прочтет нотацию.
Когда я пришел в отделение, Чуднов уже сидел в ординаторской и просматривал истории болезней. Я поздоровался.
- Здравствуйте, здравствуйте. Вы почему здесь?
Я не понял его и спросил, где же я должен быть.
Он сказал, что каждый рабочий день в больнице начинается с пятиминутки. В восемь часов мы должны быть в приемном покое.
- Время идти. - Он встал.
Я пошел за ним. По скользкой чугунной лестнице Чуднов спускался очень медленно. Я боялся, как бы он не упал. Мне хотелось поддержать его, но я не осмелился предложить свои услуги. На всякий случай шел совсем рядом с ним. Он спустился благополучно. Не дай бог быть таким полным!
Приемный покой был битком набит людьми в белых халатах. Наверно, пришли все врачи. Только Захарова и Гринина не было видно, и я сбегал за ними в хирургическое отделение, передал им распоряжение главного врача.
Мы стояли в дверях, потому что свободных мест не было. Стояли только мы, а врачи сидели. Но потом, видно, им стало совестно, и они потеснились. Нам уступили один стул. Я сел на него вместе с Захаровым, спиной к спине. Гринина пригласили сесть на кушетку. На этой кушетке мы сидели, когда в первый день пришли в больницу. Чуднов сидел на том же месте, где и в прошлый раз, - за столиком, покрытым простыней. Простыня была клеймена во многих местах черной четырехугольной печатью, словно это была не простыня, а важный документ, прошедший много инстанций.
Чуднов взглянул на часы и сказал:
- Начнем, товарищи… Слово предоставляется дежурному врачу. Пожалуйста!
Было ровно восемь часов утра. Дежурил, оказывается, Вадим Павлович. Он говорил, поглядывая в какую-то бумажку. Было похоже, что он отвечает урок.
Сегодня Вадим Павлович почему-то не улыбался. Может быть, потому, что перед ним было столько врачей, а не только одни мы, неоперившиеся птенцы. Вадим Павлович сказал, сколько поступило и сколько выписано больных за сутки и сколько состоит на сегодня. Состояло двести семнадцать человек. Чрезвычайных происшествий не было, ночь прошла спокойно. Он перечислил фамилии тяжелых больных и сел на кушетку. Рядом с ним сидел Гринин.
- Есть вопросы к дежурному врачу? - спросил Чуднов.
Он сегодня в вышитой рубашке. Синие васильки, зеленые листья виднеются впереди, между бортами халата.
Чуднов прочел приказ заведующего облздравотделом о прививках. На этом конференция закончилась. Она продолжалась пятнадцать минут. "Хороша пятиминутка", - подумал я. В те дни я еще не знал, что утренние "пятиминутки" часто затягиваются на час и больше.
В коридоре я увидел Валю. Она шла со шприцем в палату.
- Здравствуйте, Валентина Романовна, - сказал я.
- Пожалуйста, зовите меня Валей.
- С одним условием, - сказал я. - Если и вы не будете называть меня по батюшке.
Она моргнула мне в знак согласия и побежала по коридору. Если шприц приготовлен к работе и если в нем лекарство, его надо как можно быстрее пускать в ход. Я уже постиг это на собственном опыте. Лекарство может улетучиться неизвестно куда. И теряется стерильность.
Я взял папку и пошел в свою палату. Побеседовал с каждым больным, каждого выслушал стетоскопом, все полученные сведения записал в истории болезней.
- А как насчет уколов? - спросил Иванов. - Опять будете практиковаться?
- Сегодня уже нет, - сказал я.
- Значит, сестра будет делать?
- Делать-то буду я, но… уже буду по всем правилам. - Я почувствовал, что лицо краснеет. И зачем начал хвастаться? "По всем правилам"… Я поскорее вышел из палаты. В сестринской комнате сказал Вале, что хочу начать инъекции. Она согласилась, что уже время начинать. Я начал растворять пенициллин, затем вводил его больным. Делал все медленно, но зато правильно. Валя следила за моими руками, а когда я удачно влил глюкозу Руденко, она похвалила:
- Сегодня вас не узнать, Игорь Александрович.
В коридоре я сказал:
- А уговор?
- Какой уговор?
- Насчет батюшки.
- А! Так ведь при больных нельзя иначе, Игорь…
Я улыбнулся.
- Знаете что, Валя, давайте я буду сегодня делать пенициллин всем больным подряд.
- Надо у Михаила Илларионовича спросить. Он говорил только о ваших больных.
- Да зачем спрашивать! Вы же будете меня контролировать.
- Подождите. Я сейчас подумаю… Ладно. Делайте.
И работа закипела. В этот день я сделал двадцать инъекций пенициллина. Про внутривенные вливания всем больным я пока и не заикался. Нужно вначале освоить внутримышечные, нужно идти от простого к сложному. Я начал понимать эту истину.
- Вы, Игорь, способный. А я думала, вы только краснеть умеете, - сказала Валя.
Чуднов и в этот день проверял мои истории болезней и не сделал никаких замечаний.
Почему он ничего не говорит о вчерашнем прогуле? Его молчание раздражало. Я уже хотел спросить, что он думает о нас, когда вошел Вадим Павлович. Он особенно интересен, когда видишь его в профиль. Я нарисовал его лицо пером на бумаге, покрывавшей письменный стол. Не мог удержаться, чтобы не нарисовать. Нос попугая, подбородок женщины и лоб мужчины… На зарисовку я положил свою папку и, чтобы не видно было, что я прислушиваюсь к разговору, начал перелистывать истории болезней.
- Скучно мне становится здесь.
- Почему? - спросил Чуднов.
- Я же безработный. - Он подернул плечами. - Самый настоящий. Даже не знаю, за что мне платят зарплату.
- Ну и сказали! - Чуднов засмеялся. - Разве у нас в Союзе есть безработные?
- Посмотрите на меня!
- Ну, что вы безработный - это хорошо.
- Для вас хорошо.
- А для вас плохо? - спросил Чуднов.
- Конечно, плохо. Я квалификацию теряю.
Чуднов опять рассмеялся. У него даже слезы выступили. Я видел это краешком глаз.
- Придется уезжать, - мрачным тоном сказал Вадим Павлович.
- Вы сказали, уезжать?
- Конечно.
- Глупо. Во всяком случае, неумно.
- Совсем не глупо. Я не хочу деквалифицироваться.
- Уезжать не советую. Мы вас ценим. Вы это знаете.
- Здесь становится неинтересно. Никакой практики.
- Мы можем послать вас на курсы.
- На какие?
- Хирургом станете.
- Хирургом?
- Да. Почему бы вам не стать хирургом?
- Вы думаете? - В голосе Вадима Павловича звучали нотки сомнения.
- Да. Нам нужен третий хирург. Подумайте.
- Обещаю. - Вадим Павлович встал, одернул халат.
Чуднов подал ему руку. Вадим Павлович пожал ее и вышел из ординаторской. Он ни разу не улыбнулся.
Я все еще сидел, притаившись, и листал истории болезней.
- Слышали? - спросил Чуднов.
Я посмотрел на него и сделал непонимающее лицо.
- Вы слышали, что говорил Вадим Павлович?
- Я изучал истории болезней. - Я не мог признаться, что подслушивал.
- Жаль, что вы не слышали… Занятная проблема. - Чуднов улыбался своим мыслям.
Я подождал немного, потом сказал:
- Мы вчера не были в поликлинике.
- Знаю.
Он смотрел в окно. Сосны на больничном дворе едва заметно покачивались. Верхушек не было видно, они оставались где-то выше окна. Низкие серые облака ползли по крышам деревянных домиков.
- Врачей не хватает, и почти все мы, за редким исключением, работаем на полторы ставки. Возложенную на нас работу надо ведь выполнять. Врачи работают с восьми утра до семи вечера, с двухчасовым перерывом на обед… Студентов я не могу заставить работать столько же. Собственно, и врачей я не заставляю. Все они у меня добровольцы.
Только теперь я понял, почему Чуднов не ругал нас за то, что мы вчера не пошли в поликлинику.
- А мне - всем нам - можно работать на полторы ставки, как врачи?
- Хотите полторы практики пройти? - Чуднов с хитрецой посмотрел на меня.
Я не знал, что он скажет. Но я надеялся, что он поймет меня и разрешит. Я не мог представить, что почувствую, если он скажет "нет". Мы должны работать не меньше, чем врачи, иначе какая же это будет практика? Врачи на работе, а мы дома. Мы обязаны целый рабочий день дышать тем же воздухом, что и они. Если им трудно, пусть и нам будет трудно. Уже теперь мы должны знать все о нашей профессии.
Не знаю, о чем думал в эти минуты Чуднов. Он по-прежнему смотрел мимо сосен на скользящие по крышам тучи и курил. Не забыл ли он о моем вопросе? Я сидел, молчал и смотрел на его грузную фигуру, едва умещавшуюся в жестком кресле.
- Ну, что же, не возражаю, - услышал я его голос.
- Спасибо, Михаил Илларионович!
Я побежал вниз по лестнице. Захаров и Гринин сидели в ординаторской хирургического отделения и заполняли истории болезней. Я рассказал им о разговоре с Чудновым.
- Скажи Михаилу Илларионовичу, что мы тоже будем работать столько, сколько врачи, - сказал Захаров. - Так я говорю? - повернулся он к Гринину.
- Я как все. Разве может быть иначе?
Я был доволен вполне.
- Вот так, Игорь. - Захаров смотрел на меня снизу вверх, потому что он сидел, а я стоял. В вырезе халата на груди был виден зеленый китель с ярко-красным, как кровь, кантом. Когда была холодная погода, Захаров его не снимал.
- Ясно, товарищ генерал! - Я вытянулся в струну и отдал честь. Мои пальцы прикасались к белой докторской шапочке.
- Руку не так держите, - сделав суровое лицо, сказал Захаров. - С растопыренными пальцами только рыбу в реке ловить.
Я рассмеялся и прижал пальцы друг к другу.
- Вот так, - сказал Захаров, - к вечеру отработать приветствие как следует.
- Слушаюсь! - сказал я, повернулся через левое плечо и быстрым шагом пошел к себе в отделение, чтобы передать Чуднову решение товарищей.
Чуднов выслушал меня и сказал:
- Принимаю к сведению. Не стоит вам лениться. Думаю, что вы от этого только выиграете.
Немного отдохнув после обеда, мы к четырем часам пошли в поликлинику.
- Как Золотов? - спросил я Захарова.
- Вежлив. Изысканно вежлив и осторожен. - И мне на ухо: - Между прочим, Гринина очень не любит. Укол следует за уколом.
- Да? - прошептал я. И спросил громко: - Значит, вежлив, корректен и ни черта не дает делать?
- Перевязки, больше ничего. Говорит, не сразу Москва строилась. Про Спасокукоцкого каждый день вспоминает. Золотов ординатуру у него когда-то кончал… Кроме наших законных, он заставляет нас писать по пятнадцать лишних историй болезней. Сделал своими секретарями.
- А вы что? - спросил я.
- Тянем. Молчим. Кое-какая польза от этого тоже есть. Приглядываемся. Без помощника ему, конечно, трудно.
- Коршунов скоро поправится, - сказал я.
Захаров ничего не ответил.
Пока мы спали, прошел дождик, все вокруг отсырело, и лишь плиты тротуара под липами были сухие. Шелестела мокрая листва. Воробьи, перебивая друг друга, кричали с веток.
Я не знал, радоваться мне или нет, что Гринин впал в немилость. Нет, это не могло вызвать радость в моей душе. Но я начал лучше думать о Золотове, о его способности распознавать людей.
Участь Гринина на практике ясна: Золотов не даст ему разгуляться. Он сделает все, чтобы свести его практику к нулю.