Прусский король пока колеблется. Александр отправляется в Берлин, чтобы лично уговорить Фридриха-Вильгельма примкнуть к коалиции. Его встречают восторженно, как главу союза, способного остановить Наполеона. Спокойная уверенность русского государя в своих силах внушает надежду: антифранцузские настроения в Пруссии очень сильны. Личным обаянием Александр достиг того, чего не могли добиться опытные дипломаты: Фридрих-Вильгельм, человек крайне осмотрительный, чья осторожность граничила с трусостью, решился, наконец, ужесточить свою политику по отношению к Наполеону. Против императора французов ополчилась вся Европа. Причём выглядит это так, будто поднял её Александр. Только опытным политикам понятно: осторожно, исподволь (как всегда) подталкивала его Англия.
В последний день своего визита в Потсдам Александр предложил спуститься в склеп, где покоятся останки Фридриха Великого. Король и королева Луиза охотно согласились. О Луизе Прусской, одной из выдающихся женщин своего времени, я уже писала в главе, посвящённой сёстрам Александра Павловича. Добавлю только, что она была очарована русским монархом настолько, что он опасался её ночного визита в свою спальню. Не случилось…
Итак, они втроём спустились в склеп. Свиты с ними не было. Александр коснулся губами гробовой крышки кумира своего отца и деда. Император и король поклялись над гробницей в вечной дружбе. Под впечатлением этой романтической сцены Александр и отправился к театру военных действий, в Австрию. Он был полон надежд: скоро, совсем скоро его назовут спасителем Европы. А в это время Наполеон готовился высадиться в Британии. Он построил грандиозный военный лагерь в Булони, возле Ла-Манша. Там уже была готова огромная армия (сто восемьдесят тысяч человек) для оккупации Британских островов. Оставалось незаметно проскочить через не слишком широкий пролив, а уж там, на суше… Наполеон ждал погоды: "Мне нужно только три туманных дня – и я стану господином Лондона и Английского банка". А туманы должны были вот-вот начаться. Счет шёл на дни…
Кое-кто из лондонцев уже отправился в эвакуацию. Казалось, столица Британской империи обречена… Но в Булонский лагерь неожиданно прискакали курьеры. Они сообщили императору, что русские войска вышли на соединение с австрийцами и намереваются вместе двинуться в сторону Франции.
Наполеон ни минуты не медлил с решением: поднял весь Булонский лагерь и спешным маршем отправился навстречу своим чересчур осмелевшим противникам.
Английские обыватели благословляли русского царя: он спас Британию если не от уничтожения, то, по меньшей мере, – от страшного кровопролития. Но Наполеон-то понимал (а руководители Англии – знали): англичане снова сами спасли себя, подкупом, интригами, лестью заставив союзников послать своих солдат умирать за британские интересы. Его всегда поражало не столько коварство английских политиков, сколько наивная доверчивость европейских монархов.
Союзники, разумеется, не рассчитывали, что Наполеону удастся сразу снять с места такое огромное войско, какое он скопил в Булонском лагере, да ещё так быстро пройти пол-Европы. Дело не в том, что они были так уж легкомысленны. Просто о возможностях Наполеона они всё ещё продолжали судить по собственным меркам. Да, никому из них такой марш-бросок был не по силам. Но они забывали: он им не чета, никому из них.
После нескольких побед и бескровного захвата древней крепости Ульм Бонапарт въехал в Вену и поселился в императорском дворце: император Франц (будущий тесть) сбежал.
В общем, значительная часть австрийских войск была разбита до встречи с союзниками. Русские ещё не подошли к месту встречи, а с присоединением к коалиции пруссаков ясности пока не было – император Александр как раз вёл переговоры с Фридрихом-Вильгельмом. Тот продолжал колебаться. Но как раз в это время французские войска, которыми командовал Бернадот, чтобы скорее прийти на помощь своему императору, прошли через прусский городок Аншпах. Бернадот, скорее всего, не решился бы без разрешения провести войска по чужой территории, но Наполеон приказал… И прусский суверенитет был нарушен. Этим, в общем-то, вполне безобидным фактом и воспользовался Фридрих-Вильгельм. Его возмутила беспардонность французов, да к тому же увещевания Александра были ещё свежи в памяти. И он отправляет к Наполеону посла с резким ультиматумом.
Пока посол в дороге, а значит, Пруссия ещё не вступила в войну, французскому императору, уже покончившему с главными силами австрийцев, нужно успеть разгромить русских. Но тактика русской армии, которой командовал ученик великого Суворова Михаил Илларионович Кутузов, оказалась вовсе не суворовской, а совершенно неожиданной: вместо того, чтобы ввязаться в бой, русские бежали от французов. В прямом смысле – бежали. Мобильной, привычной к стремительным перемещениям армии Наполеона было за ними не угнаться. Дело вовсе не в том, что Кутузов боялся (хотя это было первая встреча русских с войсками, которыми руководил лично Наполеон, и волнение перед такой встречей вполне естественно). Просто у русского полководца было всего пятьдесят тысяч солдат, измученных форсированным маршем через несколько стран, у Наполеона – без малого двести тысяч, правда, тоже усталых после марш-броска от Булони. Кутузов понимал: при лобовом столкновении у него нет шансов не только на победу, но и на спасение своей армии. И он решил отступать до того момента, пока к нему на помощь не придут из Италии остатки австрийской армии, да ещё не терял надежды на присоединение к войне пруссаков.
Закончился этот кутузовский марш-маневр (он вошёл в учебники истории как образец стратегического успеха) в старинном городке Ольмюц (сейчас это чешский город Оломоуц), где обосновались русский и австрийский императоры и куда как раз подошло из России крупное подкрепление, да и австрийцы собрали здесь остатки своей недобитой армии. Так что войск у Кутузова стало больше, чем у Наполеона. Но он понимал: избежать непомерных жертв можно только одним способом: избежав сражения. Он буквально умолял Александра: "Дайте мне отвести войска к границам России, и там, в полях Галиции, я погребу кости французов".
Но Александр и не думал прислушиваться к старику-командующему. Ещё бы! Он уже успел почувствовать себя полководцем. Ведь 16 ноября молодой русский император впервые участвовал в сражении. У моравского городка Вишау (по-чешски – Вышков) произошел бой между авангардом князя Багратиона и конным отрядом маршала Мюрата. Александр скакал вместе с наступавшими колоннами, прислушиваясь к свисту пуль. Потом он задержал коня и, когда пальба стихла, мрачно и безмолвно ездил по полю, рассматривая мёртвых в лорнет и тяжело вздыхая. В этот день он ничего не ел. Но победили-то русские! Уже потом стало известно: это Наполеон приказал Мюрату отойти: зачем тратить силы, терять людей в таких бессмысленных стычках.
Наполеон жаждал встречи с русскими в настоящем бою. Опасаясь, что они под каким-нибудь предлогом попытаются избежать сражения, он прикинулся перепуганным. Понимал: это самый надёжный способ заставить противника вступить в бой. И император французов послал к российскому императору Рене Савари, герцога Равиго, которому часто доверял деликатные поручения. Тот передал Александру предложение своего сюзерена о свидании. У Александра создалось впечатление, что Наполеон боится предстоящего сражения и хочет просить о мире.
Вот тут-то Александр Павлович, уверенный в собственной прозорливости, и совершил роковую ошибку: надменно от личной встречи отказался, а вместо себя отправил князя Петра Петровича Долгорукова, своего генерал-адъютанта, тоже, как и Савари, не раз выполнявшего деликатные дипломатические поручения своего императора. Наполеон встретил посланца чрезвычайно любезно, но князь Пётр Петрович, принадлежавший к сторонникам войны и уверенный в непобедимости русских войск, держался заносчиво, отклонял все предложения Наполеона, а свои предъявлял в резкой, ультимативной форме. От лица царя он требовал уступить всю Италию и некоторые другие завоеванные территории. Наполеон делал вид, что огорчён, что ему очень жалко отдавать Италию… Потом со смехом рассказывал, что Долгоруков вел себя с ним, "как с боярином, которого хотят сослать в Сибирь".
Вернувшись к Александру, князь, не жалея красок, описал, как ему удалось напугать "корсиканского выскочку". После этого обоих императоров, русского и австрийского, было уже не остановить – они требовали действовать без промедления. Кутузову оставалось только подчиниться.
О том, в каком сложном, зависимом положении находился Михаил Илларионович Кутузов, свидетельствовал его адъютант Александр Иванович Михайловский-Данилевский, неотступно находившийся при командующем и видевший многое, стороннему взгляду недоступное. Был он человеком достойным, незаурядным военным историком и писателем, академиком Петербургской Академии наук, генерал-майором. После смерти фельдмаршала был назначен флигель-адъютантом к императору, что вовсе не вызвало у него предполагаемого в ответ на такое благодеяние восторга: "Сия неожиданная милость не столько меня обрадовала, сколько удивила: я готовился служить России, теперь должен служить лично императору; я приобретал познания человека и гражданина, а теперь должен быть царедворцем".
Так вот, Михайловский-Данилевский утверждал, что Кутузов, "нося звание главнокомандующего, но видя себя без власти предводителя… покорился обстоятельствам, объявлял по армии даваемые ему приказания и оставался простым зрителем событий". Так что Аустерлицкое сражение по праву называют "битвой трёх императоров". И что победит тот единственный, кто имеет право называться полководцем, предсказать было совсем нетрудно.
В ночь накануне Аустерлица, когда Наполеон объезжал войска, солдаты вспомнили, что этот день – первая годовщина его коронования, зажгли привязанные к штыкам пучки соломы и сучья бивуачных костров, приветствуя его восемьюдесятью тысячами факелов. Он уже знал тем вещим предзнанием, которым был наделён: завтрашнее "солнце Аустерлица" взойдет, лучезарное. Так и сказано в его бюллетене: "Le soleil se leva radieux".
Битва под Аустерлицем (сейчас это город Славков в Словакии) началась на рассвете 20 ноября 1805 года. Александр тоже объезжал войска вместе с Кутузовым. Он спросил: "Ну, что, как вы полагаете, дело пойдет хорошо?" – "Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего Величества!" – ответил Кутузов. Император почувствовал иронию: "Нет, вы командуете здесь, а я только зритель". В этом весь Александр: сам навязал Кутузову это сражение, а теперь – на всякий случай – снимал с себя ответственность…
А Кутузов не скрывал, что не верит в успех. И оказался прав. Бой под Аустерлицем продолжался недолго. Часа через полтора после первых встреч с неприятелем союзные войска поколебались. Покинутые русскими (по личному приказу Александра, возомнившего себя полководцем) Праценские высоты оказались в руках французов, и это было началом конца. Правда, император в какой-то момент пытался остановить своих бегущих солдат, кричал им: "Стойте! Я с вами! Ваш царь с вами!" На него никто не обращал внимания. И он присоединился к бегущим… Разгром был сокрушительным.
О том, что Александр Павлович пережил в тот день, подробно рассказано в главе "Александр. Смерть императора".
Пройдут годы, и Александр признается: "Я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее". То есть виноват всё-таки в первую очередь Кутузов: не проявил достаточной настойчивости, не сумел убедить…
А для фельдмаршала поражение под Аустерлицем было незаживающей раной. Уже после изгнания Наполеона из России он скажет молодым офицерам: "Вы молоды, переживёте меня и будете слышать рассказы о наших войнах. После всего, что совершается теперь, перед нашими глазами, одной выигранной мною победой или одной понесённой мною неудачей больше или меньше всё равно для моей славы, но вспомните: я не виноват в Аустерлицком сражении".
Полагаю, это понимал и Александр (оттого и не мог побороть неприязни к Кутузову). Он многое тогда понял. Во-первых, оценил Наполеона. Именно после Аустерлица для него – крайне самолюбивого, претендующего на роль благодетеля России и Европы – "корсиканский выскочка" стал смертельным врагом, к уничтожению которого, особенно к уничтожению моральному, он будет целенаправленно и упорно идти до конца.
Понял он, и чего стоят его союзники: на следующий день после сражения император Франц заявил, что продолжать борьбу совершенно немыслимо, и немедленно заключил мир с Францией. Англия и Швеция отозвали свои войска. Его покинули все. Это усугубило горечь поражения…
А Наполеон триумфатором вернулся в Вену. Третья антифранцузская коалиция прекратила своё существование.
Итог же Аустерлицкого сражения был для России трагичен. Из-за самоуверенности Александра I и Франца I союзники потеряли убитыми и ранеными двадцать семь тысяч человек, двадцать из них – русские. Потери французов – двенадцать тысяч. Оба императора и генерал от инфантерии Михаил Илларионович Кутузов спаслись. Что касается императоров, нет ничего удивительного: они покинули поле боя задолго до роковой развязки.
Но Кутузов-то оставался со своими солдатами до конца. Если бы император французов захотел, он вполне мог захватить русского командующего в плен. Однако Наполеон этого не сделал, приказав прекратить погоню за русским полководцем и остатками его армии. Кутузов вывел свои войска из окружения, навёл порядок и готов был снова идти в бой. Но двое из трёх императоров уже просили мира. Третий – не возражал.
Почему Наполеон дал Кутузову (окружённому!) уйти? Загадка. Но существует версия, что оба полководца были масонами, а значит, не должны были причинять друг другу серьёзного вреда. К тому же оба обещали никогда не проливать крови больше, чем того потребует военная необходимость.
История эта имела достойное продолжение. После того как Великая армия покинула Москву, у Наполеона было больше возможностей попасть в плен, чем его избежать. А он оставался на свободе. Это можно объяснить удачей, которая сопутствовала ему везде и всегда. Но многим казалось, что Кутузов сознательно отказывается ловить Бонапарта. Особенно неистовствовал агент английского правительства при ставке Кутузова Роберт Вильсон. Он обвинял фельдмаршала едва ли не в предательстве интересов Европы. Кутузов будто и не слышал. Похоже, он не забыл, как выпустил его из окружения тот, кого называют теперь антихристом. Похоже, для старого полководца Наполеон оставался одним из своих – "вольным каменщиком". Но это всего лишь версия…
Что же касается последствий аустерлицкого разгрома для российского императора, о них писал генерал-майор Лев Николаевич Энгельгардт, человек наблюдательный, много в жизни повидавший, бывший адъютантом Потёмкина, воевавший под командованием Румянцева и Суворова: "Аустерлицкая баталия сделала великое влияние над характером Александра, и её можно назвать эпохою в его правлении. До этого он был кроток, доверчив, ласков, а тогда сделался подозрителен, строг до безмерности, неприступен и не терпел уже, чтобы кто говорил ему правду".
Сомневаться в справедливости этого наблюдения, как и в правдивости автора, нет никаких оснований. И понять происшедшее можно. Кроме одного: почему Александр не терпел, чтобы ему говорили правду? Казалось бы, урок, который следовало извлечь из поражения, должен заставить не просто желать – требовать правды. Казалось бы, достаточно очевидно: если бы императору правдиво, убедительно и внятно рассказали, на кого он замахивается, настаивая на сражении, он отказался бы от своего решения. Это – если придерживаться нормальной логики.
Но Александр-то знал: правду ему сказать пытались (тот же Кутузов, отговаривавший от сражения), только он, император, слушать не желал. Он был уверен в непогрешимости собственных решений. Вот теперь и не хотел слушать правды – не хотел даже косвенных напоминаний о своей несостоятельности. Это – особенность характера.
Пройдут годы, и он будет всячески избегать любых разговоров о войне 1812 года. Казалось бы, уж в этом-то случае должно быть наоборот: ведь он – победитель, почему бы не вспомнить о победах? Но он-то знал про себя всю неприглядную правду… И с Кутузовым встречался только по необходимости. А когда фельдмаршал умер, у некоторых создалось впечатление, что император вздохнул с облегчением. Как проницательно заметил Стефан Цвейг, "короли не любят тех, кто был свидетелем их бесчестья, и деспотические натуры не терпят советников, которые хоть раз оказались умнее их".
"Наибольшая из всех безнравственностей – это браться за дело, которое не умеешь делать". Не знаю, слышал ли Александр эти слова Наполеона. А если слышал, хватило ли у него мужества признать, что относятся они и к нему тоже? А если хватило, что он при этом испытал? Обиду? Унижение? Ненависть? Мне кажется, ненависть – чувство беспощадное, не знающее снисхождения. К чести же Александра Павловича, к поверженному гиганту он не раз проявлял снисхождение и даже сострадание, чего не скажешь о других руководителях коалиции, которые, годами безропотно, даже подобострастно снося от Наполеона самые жестокие оскорбления и притеснения, ни в чём, даже отдалённо похожем на сочувствие или хотя бы понимание, замечены не были.
Думаю, при Аустерлице Александр получил жестокий жизненный урок. И он его усвоил. Во всяком случае, в самых общих чертах…
Вандомская колонна
После Аустерлица мир уверовал окончательно: Наполеон непобедим. А он… похоже, он в этом и не сомневался. Вот и решил увековечить свою победу (не столько даже эту, конкретную, в битве под Аустерлицем, сколько всеобщее признание: он – победитель). Лучшим символом этого признания станет колонна, подобная колонне Траяна. Император сам решил, какой ей должно быть: не из мрамора, не из гранита, даже не из золота – из орудий, захваченных у побеждённого противника (на неё пойдёт металл тысячи двухсот пятидесяти переплавленных русских и австрийских пушек).
Где установить памятник собственной славы, он тоже решал сам. Выбрал Вандомскую площадь. Этот выбор – свидетельство не только безупречного вкуса (площадь неотразимо прекрасна), но и знания истории (Людовик XIV, повелению которого Париж обязан рождением этого несравненного шедевра, собирался назвать её площадью Завоеваний) и, конечно же, политических амбиций (колонну следовало установить на том самом пьедестале, где ещё недавно стояла конная статуя самого Короля-Солнца).
Статую эту сбросили и отправили в переплавку в день свержения монархии, 10 августа 1792 года. Судя по тому, что произошло дальше, пользоваться оставшимся постаментом не следовало: похоже, он не желал безропотно нести на себе памятники владыкам.