– Честное слово, я тебя, Ванька, люблю.
– Тогда целуйтесь и уходите.
– Антон Семенович! Накажите как-нибудь иначе…
– Как? Братский поцелуй – это наказание? Если я вечером поцелую любимую маму, это разве наказание? Любимую девушку поцеловать – наказание?
– Да нет… Конечно, не наказание.
– Целуйтесь, иначе я вас начну целовать.
Галатенко первым развернулся и влепил в правое ухо Приходько поцелуй. А у него было чем целовать: губы такие мясистые, похожие на вывернутые детские галоши. Приходько ответил холодным поцелуем. А мы хохочем.
– Теперь, братья, идите.
После этого, как только кто-нибудь хватал другого за грудки, третий ехидно говорил:
– Наверное, целоваться захотели!
И их, как ветром, разбрасывало.
Месяца через полтора Калина Иванович зашел к Антону Семеновичу и сказал:
– Ты бы пожалел их, паразитов. Ходят они какие-то скучные. То, бывало, понабивают друг другу морды, поразвлекаются…
Антон Семенович собрал нас и… разрешил нам драться.
– В колонии неудобно, учреждение все-таки, – сказал он. – Я облюбовал местечко… Дикое место, в северо-западном направлении, верстах в пятнадцати от колонии. Как кому захочется драться, скажите воспитателю. Вам разрешат, и идите, пожалуйста, деритесь. Но никто ни разу этим разрешением не воспользовался. Спокойно стало.
1970 г.
Помоги тем, кто тебя воспитывает
Я недавно встречался в Доме литераторов с профессором одного из американских университетов, который прилетел в Советский Союз, чтобы позаимствовать опыт наших школ и других детских учреждений. Он смотрел на меня с изумлением. Должно быть, я казался ему каким-то подопытным кроликом, сошедшим со страниц "Педагогической поэмы". Ведь в Америке говорят, что фигура Карабанова – это коммунистическая пропаганда. Но вы не американцы, а русские люди, и можете меня ощупать, чтобы убедиться, что перед вами живой человек.
Я всегда с удовольствием делюсь своими воспоминаниями с такими людьми, как вы. Мне хочется пробудить у вас уважение к воспитателям. Воспитатели – это люди высокого призвания. Их имя надо писать с большой буквы. Тревоги и переживания за ваши судьбы не дают им покоя! Они верят, что в каждом из вас есть хорошее начало, и, не щадя сил, работают над тем, чтобы развивать и совершенствовать его.
Помню, как брал меня из тюрьмы Антон Семёнович Макаренко. Начальник тюрьмы предупредил его, что я – человек "трудный", и если уж брать меня в детскую колонию, то только после того, как там наладится жизнь и установится твёрдый порядок. Он требовал везти меня из тюрьмы обязательно под конвоем. Но Макаренко уже, видно, познакомился с моим личным делом, представил себе, что я – человек с признаками гордости, достоинства, хотя и мальчишеского, и решил не прибегать к конвоированию. Когда он вёз меня в колонию, мы были с ним один на один…
Он добивался, чтобы мы, воспитанники, верили ему. Как-то в первые дни становления колонии Антон Семёнович сказал (передаю, конечно, его мысль своими словами):
– Чёрт с вами, что вы – воры, босяки, бандиты, грабители, карманники… Важно, что вы люди, и не прикидывайтесь, не пытайтесь убивать в себе человека, не забывайте его высокого назначения в жизни. Быть человеком – большая квалификация. Важно, чтобы вы поверили мне тоже как человеку и помогли воспитывать вас.
А мы хихикали и говорили, что мы не институтки. Тогда Макаренко сказал, что нас много, а он один. Нас уже тридцать человек, а будет сто двадцать, шестьсот! Мы можем разобрать его по кускам и растаскать. Конечно, ничего не получится, если он один попытается воспитывать. И мы понимали, что он говорил правду.
– А если вы будете помогать мне… – продолжал Антон Семёнович. – О! Тогда получится большое дело. Я как педагог возьму педагогическую мочалку, специально пожёстче, и буду смывать с вас дурь, всю ту паскудную накипь, которая дала такой отвратительный рисунок. Конечно, это неприятно для вас, заставляет страдать. Но ничего не поделаешь: надо потерпеть. Этой помощи я у вас и прошу, потому что вижу, какими вы будете через десять-пятнадцать лет. Будет каждый из вас таким человеком, что сосед не станет запираться от него. Напротив, он скажет спасибо за то, что выживете с ним. И скажет спасибо тому, кто сделал вас таким человеком.
Мы поверили Антону Семёновичу и благодаря этому поверили в себя.
Ещё по дороге из тюрьмы в колонию, а она находилась в семи километрах от Полтавы, удивил меня Макаренко. Ехали мы с ним вдвоём на телеге. Тёмный, тёмный вечер. И вдруг Антон Семёнович расхохотался. Я стал посматривать на него диковато. С чего это, думаю, хохочет человек на всю степь?
– Переживаю, – сказал он мне. – Переживаю исключительно торжественные минуты от сознания того, что рядом со мной сидит будущий заведующий детскими колониями.
Я оглянулся: где же тут заведующий колониями?
– Не крути головой, чертило, – ласково сказал Антон Семёнович. – Это ты и есть будущий заведующий.
Тут уж расхохотался и я. Уму непостижимо: я босяк – и вдруг заведующий колониями! Да я вообще не думал, что буду жить на свете!
Но, посмотрите, какими пророческими оказались слова Макаренко, вот уже 35 лет как я заведую различными детскими колониями и домами. Работал в системе Министерства внутренних дел, а теперь в Министерстве просвещения.
За 35 лет на собственном опыте я убедился, что в природе нет неисправимых людей. Нужно только время – для одного больше, для другого меньше. Но, создав необходимые условия, любого человека, одержимого какими-то пороками, можно исправить и перевоспитать. Какими бы отвратительными микробами ни был поражён этот человек, его можно вылечить от пьянства и воровства, от картёжной игры и разврата, от тунеядства и лени. При этом очень важно, чтобы сам человек захотел излечиться. А если у него силы воли маловато, пусть поможет ему не только квалифицированный и ответственный работник воспитательного учреждения, но и его товарищ.
Все вы, вероятно, помните по "Педагогической поэме" Гришу Буруна, который попал к нам в колонию за "мокрое дело". Могу сказать, что он, наверное, погиб бы, если бы я как друг не помог ему.
Гриша Бурун – выходец из воровской семьи. Дед его был вором, бабка – воровка, отец и мать – воры, сестра – проститутка, братья доворовались до того, что один у другого жену украл. Гриша считал, что если люди не воруют, то они ненормальные. Свои первые дни в колонии он ознаменовал тем, что украл у Антона Семёновича все деньги, предназначенные на ремонт, наше питание и зарплату обслуживающему персоналу. Потом он дал слово (хлопцы немало потрудились для этого), что больше воровать не будет. И, действительно, больше не воровал ни денег, ни продуктов. Но зато стал играть в карты. А карты – это тоже страшный порок, который разрушает человека морально и физически.
Вы спросите: как это физически? Был у меня один воспитанник. Его привезли в колонию, которой я руководил, из киевской тюрьмы. Красивенький четырнадцатилетний мальчик, но слепой на один глаз. Вместо глаза – свежая рана. Я не стал расспрашивать его. Он сам через некоторое время, когда поверил мне как человеку, рассказал свою историю. Оказывается, играл он в карты на киевском базаре, проиграл все деньги, одежду. Банковавший предложил ему заложить самого себя, но он не согласился. Сказал:
– Я поставлю глаз, выиграю – вернёте мне одежду, проиграю – ваше счастье.
Проиграл, банковавший сказал:
– Не хочу колоть, боюсь.
Тогда он сам взял булавку и выколол себе глаз. Хорошо, что природа наделила его музыкальными способностями. Теперь он играет в оркестре украинского радиокомитета.
Но возвращаюсь к Грише Буруну. Итак, он стал играть в карты. Время было голодное, в стране царила разруха, свирепствовал тиф.
Большие людские потоки устремились из центров России на Украину, за хлебом. Шли матери с голодными детьми. И бывало, спохватится какая-нибудь мать и начнёт голосить от ужаса и горя: голодный ребёнок уснул вечным сном у неё на руках. А нас советская власть кормила из неприкосновенных воинских запасов. Пайки были небольшими, и Гриша Бурун играл в карты, чтобы запастись пищей. Были ребята, которые проигрывали ему свои пайки на три, пять, семь дней вперёд. Расплачивались главным образом сахаром, который нам выдавали на руки. Бурун объедался, а некоторые ребята доходили до дистрофии.
Антон Семёнович видел, что в колонии происходит что-то неладное, но что именно, никак не мог понять. Потом догадался – картёжная игра! Но кто играет? Хлопцы молчат. А уж те, кто проигрался, и вовсе прикусили язык.
Я очень дружил с Буруном, но сдружился и с Антоном Семёновичем. Он доверял мне ездить в банк и получать деньги. Доставка денег в колонию была небезопасным делом. На загородных дорогах орудовали бандиты. Антона Семёновича они, несомненно, прихлопнули бы, но я для них был "своим", меня не трогали.
Помню, какое неприятное чувство неловкости переживал я, когда Макаренко впервые повёз меня в банк, чтобы показать, где надо получать деньги, в какое окошко обращаться. Хотелось сказать ему:
– Не затрудняйте себя объяснениями, я уже не раз бывал в банке. Но я ничего не говорил: пусть думает, что я ничего не знаю…
И вот однажды я пришёл к Антону Семёновичу в кабинет, чтобы узнать, нет ли каких-нибудь заданий на завтра: я в колонии был ещё и конюхом. Но Антон Семёнович встретил меня мрачно. Впервые я видел его таким расстроенным, почерневшим, поникшим.
– Что с вами? Не заболели ли, Антон Семёнович?
– О! Мечтаю об этом. Пусть хоть тифозные черти унесут меня от вас. Вы же не люди. Вы звери. А может быть, ещё хуже зверей. Волк волка, лев льва не ест, а вы поедаете друг друга…
Я обиделся. Разве я кого-нибудь съел? За что он меня укоряет. А он ещё пуще набросился на меня:
– Ты не съел? А разве ты не видишь, что в колонии идёт картёжная игра, игра, которая всех раздевает? Что ты сделал, чтобы спасти товарищей? Тебе дела до них нет. Ты не в карты играешь, а в любовь, в чистоту. А дрянь ты, пожалуй, самая худшая. Вон! Видеть тебя не могу…
Я выскочил из кабинета, но не оскорбился. Понимал, что Макаренко страдает. Ведь он ночей не досыпал, корчился в муках за нас. Все думал, на какой тройке к нам подъехать, к тому или иному колонисту, чтобы сделать из него человека.
"Нет, Антон, ц прекращу твои страдания. Больше в карты у нас играть не будут!", – поклялся я сам себе и бросился в спальню, а там, на кровати, сидел, как удав, Бурун и раздавал карты мальчишкам.
– Гриша, – говорю я, – перестань играть.
– А что? Антон идёт?
– Нет, Антон не идёт, но он очень страдает.
– А чего ему страдать? Я ведь не с ним играю…
– Потому и страдает, что не его обыгрываешь, а хлопцев. Неужели не понял ещё? Посмотри, хлопцы какие худые, а ты отожрался. Если ты мне друг, то никогда больше не будешь играть в карты.
Бурун усмехнулся. Смотри, мол, перевоспитывать меня взялся. Я рассвирепел, выхватил у мальчишек карты и разорвал их. Дело прошлое, но крепко тогда мы схлестнулись с Буруном: у обоих скулы трещали. Потом Гриша понял, что был неправ, стал мягче.
– Прости тем, у кого выиграл, – потребовал я. – Раздай сахар, что у тебя под подушкой.
Бурун достал наволочку, в которой было не меньше пуда сахара, и стал раздавать. Проснулись и те, кто не играл с ним. Он и им дал по жмене. Наелись мы в тот вечер сахару вволю. И стало у нас в колонии тихо, празднично, а на душе у каждого – чисто, спокойно. Так бывает в семейном доме по субботам, когда люди вымоются, а мать пирогов напечёт…
Мы с Гришей в ту ночь легли спать вместе на одной кровати, но не спали, думали об Антоне, о нашей жизни и нашей дружбе. Больше Гриша никогда в карты не садился играть. И мне кажется, что я спас его от гибели. Это, по-моему, и называется – помогать воспитателю. Но дело не только в помощи воспитателю. Хорошо, когда один человек может сказать другому:
– Люблю тебя как друг, потому и требую: не делай гадости!
Интервью через годы
Вопрос: "Если коротко, в двух словах, что такое метод Макаренко?"
Калабалин С.Α.: Сам Макаренко! Его прекрасная жизнь, самозабвенное творчество, любовь вся, без остатка, – детям. Если бы каждый педагог жил и поступал, как он, это было бы полное торжество советской педагогики.
Вопрос: "Как воспитывал в вас чувство патриотизма A.C. Макаренко?"
Калабалин С.Α.: Обстоятельства, конечно, были чрезвычайные. Но "первый урок" патриотизма проходил примерно так…
Колония несовершеннолетних правонарушителей под Полтавой. Зима. Мы сидим вечером около буржуйки. Антон Семёнович читает вслух "Мои университеты" Максима Горького. Вдруг он прерывает чтение:
– Не могу читать! Скажите, патриоты вы или не патриоты?
– Нет, что вы! – отвечаю я как самый грамотный из ребят (у меня всё-таки за плечами четыре класса приходской школы и… полтора года тюрьмы! Я думал, что патриот – это что-то связанное с мелким воровством).
– А я патриот! – говорит Антон Семёнович. – Потому я не могу видеть, как качаются на ветру повешенные комиссары. Не могу терпеть, чтобы у нас в округе хозяйничали бандиты. И сегодня же ночью я иду ликвидировать банду.
– Тогда и мы патриоты тоже! – ответили мы.
В ту же ночь ватага оборванных подростков во главе с Макаренко, с одним-единственным покорёженным наганом напали на банду, вооружённую пулемётом, гранатами и обрезами. Помню, когда мы их привели и сдали в ЧК, молодой боец вынул из кармана галифе сахар и протянул мне. Сахар был весь в махорке.
– Ты что? – буркнул я. – Я не маленький!
– Чудило, – сказал он, – я ж как к товарищу.
Были у нас и другие уроки патриотизма. В голодные годы мы видели, как наши воспитатели отдавали ослабевшим детям свои скудные, драгоценные пайки хлеба. А кулаки на хуторах прятали пуды хлеба, варили из зерна самогон. Никто не агитировал, мы сами проводили рискованные рейды и крушили самогонные аппараты.
Мы это тоже считали патриотизмом.
Конечно, жизнь в нашей стране неузнаваемо изменилась. Но и теперь нельзя воспитывать чувство патриотизма только назиданиями. Нужны убедительные примеры, нужны яркие поступки. Трудно воспитать патриота, если не предоставлять подростку условий, в которых он, пусть в небольшом масштабе, но всё же мог бы проявить свой патриотизм. Макаренко был убеждённым сторонником активных методов воспитания. В крайних случаях он признавал благотворную роль психологических "взрывов". Хотя, должен сказать, и теперь есть ещё теоретики, которые отрицательно относятся к этому.
Вопрос: "Какова система наказаний в вашей практике?"
Калабалин С.Α.: Основной принцип нашей жизни – один за всех, все за одного. Мы хотим, чтобы человек учился отвечать не только за свои поступки, но и за поступки своих товарищей. Наказание у нас – большая редкость. И это прерогатива самого коллектива. Однако отношения в нашем коллективе строятся на полном доверии и уважении друг к другу. Настоящее доверие должно быть во всём. Именно на таком цельном доверии построена жизнь в Клемёновском детском доме. Так было и во всех других детских учреждениях, куда посылали меня работать. Мне помогают старшие воспитанники, а они опираются на подрастающий актив в отрядах. Это традиция Макаренко.
Вопрос: "Какой, по вашему мнению, самый большой недостаток воспитателя?"
Калабалин С.Α.: Бездушие. К воспитанникам надо относиться, как к собственным детям. Нельзя быть воспитателем, если ты не можешь относиться к ним как отец – строго, требовательно.
Но с любовью… Я довольно часто спрашиваю себя: а так ли я поступил бы со своим собственным сыном или дочерью?
Вопрос: "Как Антон Семёнович передавал своё мастерство молодёжи?'"
Калабалин С. А.: Я с ним работал очень близко и долго (кроме того, что был его воспитанником). Макаренко не собирал нас на какие-то занятия, а говорил по поводу того или иного факта, привлекая нас, как будто случайно, к анализу и самого поступка, и меры воздействия, и полученного эффекта – результата принятой меры.
Антон Семёнович подчёркивал, что в основе методики воздействия – не какие-то "рецепты", а немедленный анализ и немедленная реакция воспитателя. Часто такие "случайные" собеседования проводились с педагогическим коллективом по поводу техники ведения уроков, организации перемен в школе и других вопросов повседневной работы. Много говорили о взаимоотношениях с ребятами, задушевных, почти интимных соприкосновениях с отдельными воспитанниками, группами, парами или целыми первичными коллективами: отрядами, бригадами, классами. Место и время таких бесед тоже подбиралось очень остроумно: то на работе, то на привале во время похода, то во время игры в лесу.
Самым эффективным средством передачи мастерства молодым было, как мне кажется, то, что Антон Семёнович каждое своё рабочее мгновение освещал ярким примером-призывом. Иные же призывают, поучают жить красиво, общественно активно, но не убеждают в этом своим личным примером. Это не наука, а ханжество. Макаренко все делал с нами.
"Меня и моих друзей-куряжан, – вспоминает Михаил Сухорученко – больше всего поразило то, что Антон Семенович, когда это нужно было, работал вместе с нами, засучив рукава. Необходимо было лес заготовить – Макаренко брал топор в руки и шёл вместе с нами… Эта простота Макаренко делала с нашими душами чудеса".
…В феврале 1921 года все наши воспитанники (30 человек) заболели тифозным сгустком (брюшной, сыпной и возвратный). Не заболел только Антон Семёнович, завхоз Калина Иванович, воспитательница Елизавета Фёдоровна, я и конь. Хлопцы лежали в холодных спальнях, голодные. Мы с Антоном Семёновичем и Калиной Ивановичем пилили дрова, топили печи, помогали Елизавете Фёдоровне готовить тощую пищу. Елизавета Фёдоровна понемножку и врачевала. Вечерами Антон Семёнович развлекал больных чтением, рассказами и мечтами. Когда все здоровые расходились, Антон Семёнович подходил к каждому; кого ободрит словом, кому улыбнётся, на ком поправит одеяло, а к отдельным, застывавшим в тифозном беспамятстве, ложился, чтобы своим телом отогреть. То же делал и я. Возили мыс ним тифозников наших в полтавские тифозные бараки, решительно требовали от врачей обязательного излечения. Антон Семёнович был уверен, что ни один колонист не умрет. И все были уверены, что выздоровеют только потому, что так хотел Антон Семёнович. Как он сам не заболел, просто чудо.
Это ли не пример? Это ли не "передача опыта"? Это ли не воспитание самим собою?
Таким он был, таким он оставался всю свою жизнь. Таким он остаётся и теперь – после своей физической смерти – в своих делах, думах и страстных строках "Педагогической поэмы" – поэмы о жизни, законах жизни коммунистического коллектива.
Вопрос: "Помогает ли вам опыт Макаренко в работе?"
Калабалин С.Α.: Антона Семёновича я вспоминаю ежедневно в своей практической работе. Я всегда мыслю примерно так: что бы сделал Антон Семёнович? Как бы он поступил? Это мне помогает.