Так это даже здорово, что не все люди педагоги, а, кстати, не все педагоги могут быть настоящими воспитателями. Вы инженер-технолог, вы очень близко стоите с квалификацией воспитателя. Вы мать и технолог, а в деле воспитания есть и своя технология. Моя мать была неграмотной женщиной, но воспитательницей своих шестнадцати детей была блестящей. Чем, какими настольными средствами она воспитывала в то далёкое, социально оскорбительное, тьмы и невежества дооктябрьское время? Личным примером, ласковым словом, осуждающим, суровым взглядом, постоянным трудовым движением, протестующим гневом и справедливостью, отношением к людям, любовью к Родине, гордостью и, представьте себе, наказанием, но так справедливо и с такими признаками страдания её материнской души, что не будь наказанным, значит, чувствовал бы себя дважды наказанным. Покоряло нас и удивительно чуткое отношение друг к другу наших родителей, короче говоря, они, родители, воспитывали нас собою, своею жизнью, семейным коллективизмом и, если хотите, даже бедностью, которая была нашим горьким уделом. Иногда ограниченный кусок хлеба, цена ему бывала впечатляющим воспитательным актом, нравственным и политическим.
Единство требований. Вернусь еще раз к своим родителям. И откуда у них, неграмотных людей, от какой природы это могучее воспитательное средство, которого так часто не достает даже высококвалифицированным педагогическим коллективам школ? В колонии им. Максима Горького, где я был воспитанником, и в детской трудовой коммуне им. Дзержинского, где я работал воспитателем, а организатором и руководителем этих учреждений был Антон Семенович Макаренко, законом для воспитателей было непременное единодушие, единотребование. В единодушном коллективе и родительской паре превалирует здоровый тон коллективных требований, солидарности, взаимной поддержки и наглядной для детей коллективной примерности. Отсутствие единых принципов, требований в коллективе – это досадная неудача коллектива, а равно и родительской пары. Если речь идет о единстве в коллективе или родительской группе, так это не значит, что все должны одинаково мыслить, поступать, одним тоном говорить, одинаково реагировать на все явления, – нет. Каждый отдельный член коллектива должен оставаться самим собою со всеми своими эмоциональными богатствами, но разность индивидуального богатства должна быть направлена к общей воспитательной цели. Всякая несогласность – брешь в коллективе или паре родительской – это та щель, в которую будут проникать ребята со всеми своими пороками и хитростями, с уверенностью безнаказанности.
Дорогой друг, Вы пишете, что "у нас хорошая, дружная семья: муж, двенадцатилетняя Ирина и я". Значит, семья Ваша – коллектив, и Ирина уже не просто "дитя есть дитя", а член семейного коллектива. Ваша семейная дружба, наверно, не определяется материально-бытовыми благами, очевидно, Вы имеете в виду разумные традиции, все оберегаете честь, славу и общественное благополучие своего семейного коллектива, одинаково переживаете какие-то приятные для семьи перспективы. И уж, конечно, нужно считать совершенным тот коллектив, члены которого переживают его интересы превыше своих личных как бы соблазнительны и приятны они не были.
И вот Ирина, самый пока юный и несовершенный член Вашего "дружного" семейного коллектива, совершила покушение на одну из традиций коллектива – пунктуальность.
– А что, мамочка, подумаешь, задержалась…
В этом легком ответе девочки не видно никаких страдательных движений ее души. Вы протестующе встревожены уже за будущее дочери. Ей придется жить среди людей, успехи и благополучие которых может зависеть и от того, как Ирина Илларионова исполнит свой гражданский долг во времени и, конечно, с учетом высоких интересов коллектива, а не личных, соблазнительных удобств.
Я несколько растянул свой ответ, но, послушайте, чего настоящий воспитатель может добиться, причем учтите, в какие голодно-тифозные годы и с какими ребятами…
В августе 1922 года Антон Семёнович Макаренко предложил мне отпуск к родным, которых я не видел в течение пяти лет своих беспризорных скитаний. Колонисты, воспитатели и сам Антон Семёнович торжественно снаряжали меня в дорогу. Кто штаны, кто картуз, у кого что поприличнее было, а Антон Семёнович одел на меня свою косоворотку, чтоб, значит, не босяком выглядел. В отпускном удостоверении было написано: "Дано воспитаннику детской трудовой колонии им. М. Горького Семёну Калабалину, отпущенному к родным в с. Сторожевое, Чутовского района, Полтавской губ. с понедельника до субботы 16 августа 1922 года, до 12 час. дня. Зав. колонией: А. Макаренко, пред. Совета Командиров: Коля Шершнев".
Дома меня приняли радостно. Мама плакала, причитая:
– Думала, умру и не увижу тебя…
И оказалось, что я попал домой в суматошную неделю подготовки к свадьбе. Женился брат, и свадебное торжество назначено на воскресенье, я вместе со всеми на главных ролях, как младший брат жениха, закружился в предсвадебной карусели, предвкушая славу, которая выпадет и на мою долю, как "городского" и лихого плясуна. А в пятницу я, как от угара очнувшись, заявил оторопевшим родителям и братьям:
– Завтра чуть свет ухожу, домой ухожу.
– Да ты что, та свадьба ж, та и не думай.
Мать в слезы. Ох, как мучительно хотелось остаться, какой соблазн, но не сбил меня с толку заговоривший во мне паскудненький человечек: подумаешь нужно вовремя явиться, да ничего тебе не сделают… А другой человек-коллективист, уже успевший заполнить мою мальчиковую душу, не взывал, а приказывал: будь гордым, будь сильным – иди, тебе верят, тебя ждут, через тебя и другие получат право на доверие! В полдень в субботу я уже, счастливый, обнимался с сияющими товарищами. А вот и Антон Семёнович. Обнялись и расцеловались.
– Ну, рассказывай, как там живут мужички, как дома?
– Да как живут – ничего. И дома тоже, не отпускали, свадьба.
– Что, жениться успел? Ну и Семён!
– Да нет, что вы, Антон Семёнович, брат женится, завтра свадьба.
– И тыне остался…
– Так у меня ж отпуск, вот только…
– А, правильно. Молодец, стой, какой там молодец, герой, ей-ей герой. Спасибо тебе, Семен, вот здорово! Слушайте, хлопцы, какое нам чудо подарил сегодня Семен!
Мы все с открытыми ртами впились в Антона Семеновича, а он продолжал:
– Теперь у нас не просто дисциплина, а настоящая жар-птица – эстетика дисциплины! Ах вы ж черти мои милые, вам это непонятно, ну как бы вам сказать. Это когда настоящий товарищ и член коллектива настолько уважает интересы коллектива, оберегает честь коллектива, что и, оставаясь вдали от коллектива, и с глазу на глаз с сильными соблазнами, не поддается им, посылает их к чертям, не изменяет коллективу, не делает больно товарищам, остается сильным, гордым, вот как Семен, хоть, наверно, и слюнки текли при виде гор пирогов и горшков со сметаной. Нет, не поддался. Спасибо, голубе. Не горюй, на свадьбе еще погуляем, своих будем женить и замуж выдавать, свои будут пироги.
Я сиял и смущался, а хлопцы очень любовно пощипывали, то кулаками тыкали в бока, а Антон Семенович, вдруг заявил:
– Я так думаю, командиры все тут? Добре. Вынесем такое постановление, поскольку у Семена женится брат, мать же там очень опечалена, предложить Семену в обязательном порядке отправиться на свадьбу, а чтоб ему не было скучно, так пусть с ним поедет Бурун Гриша, он хороший едок, а если не возражаете, то поеду и я.
Что тут было…
Один за всех и все за одного, этот закон коллективизма у нас был не на словах, как призыв, а в действии. А прежде чем мы достигли вершины дисциплинированности, было и такое… 1921 год, сентябрь. Второй раз за существование колонии, а для большинства воспитанников первый раз в жизни колония выстроилась для похода в город за семь верст в кинематограф. Мы уже знали по примеру первого похода: выход в четыре десять, два часа похода с десятиминутным привалом, и за пять минут до начала сеанса мы у входа в театр. Шли строем, с песнями, бодро, весело. Привал. Кто присел, кто повалился на траву, а большинство в лес. После команды "Становись!" командиры отрядов докладывают, что все на месте, но вдруг командир девятого отряда что-то замешкался…
– В чем дело?
– Да у меня нет двоих. Я побегу покричу…
– Не сметь. Сами придут. Подождем.
Прошло тревожных дополнительных десять минут. Наконец, выскочили из лесу запоздавшие, неся перед собою в фуражках груши-дички.
– Разрешите стать в строй?
– Становитесь! Шагом марш!
Кажется, и шли быстро, но опоздали на десять минут. Администратор театра сам предложил тихонько войти в зал, но Антон Семенович, поблагодарив, сказал:
– Этого делать не следует, зачем же мешать людям, которые пришли вовремя отдохнуть, получить удовольствие. Нет. Научимся беречь время и уважать товарищей – коллектив и его право на удовольствие.
– Колония, смирно! Домой шагом марш!
Администратор почесал в затылке, а кто-то из зевак сказал:
– Вот это да…
Шли пасмурные. Поглядывали на Антона Семеновича, и видно было, что он очень расстроен. А тут еще и дождь, откуда ни возьмись. Совсем кисло стало.
– А ну, хлопцы, – предложил я, – гаркнем песню.
И затянул на самых высоких октавах, задорно, как пощечиной по неудаче "Ой при лужку, при лужке, При счастливой доле, При знакомом табуне Конь гулял на воле". Ряды ребят дружно подхватили припев. Так вслед за песней, не ломая рядов, вошли во двор колонии.
– Поняли, хлопцы?
– Поняли, Антон Семенович!
– И как?
– Один за всех – все за одного!
– Правильно. И в хорошем и в плохом. Разойдитесь. Отдыхайте!
– Есть разойтись и отдыхать! А здорово, Антон Семенович!
– Здорово.
Дорогая товарищ Илларионова, я не отвечал на Ваши вопросы, не поучал, мы просто задушевно поговорили. А теперь продолжите разговор со своим мужем, поспорьте, но не поссорьтесь, может, чего полезного для дела воспитания Иринки извлечете и из моего участия в разговоре в Вашем семейном кругу.
О происшествии в шестом классе
Уважаемый товарищ Саенко!
Получил Ваше письмо, которым Вы приглашаете меня высказать своё мнение по поводу статьи т. Е. Рысс "Происшествие в шестом классе", напечатанной в "Литературной газете" 13. 01. 1955 г.
Сердечное спасибо за приглашение, которым я и воспользуюсь.
Выпишете: "Эта статья вызвала большой шум среди педагогов. Они звонят, приходят в редакцию, пишут письма и на все лады нас ругают за то, что мы якобы подрываем этой статьёй авторитет педагогов". И далее в том же письме Вы продолжаете: "Надеемся, что Вы не захотите остаться в стороне в назревающем большом споре с педагогами – педагогами-педантами…"
Вы правы, трудно остаться в стороне всякому человеку, у которого есть хоть капля чувства меры и чувства ответственности за благополучное будущее нашего поколения.
Теперь по существу статьи Евгения Рысс.
Если бы я знал, что товарищ Рысс – педагог, я бы говорил с ним на понятном нам педагогическом языке. Но мне неизвестно ни род занятий, ни семейное положение т. Рысса. По стилю и почерку статьи можно подумать, что у Евгения Рысса детей ещё нет, и он не совсем представляет себе, что это за выдумка природы – дети. Но можно предположить, что у него есть дети, с которыми он живёт панибратски: пошаливает с ними, умиляется, когда они прикручивают папины ноги к ножкам стула или насыпают ему в чай соли. Выступление т. Рысса в роли учителя учителей, надо сказать, прямо получилось неумным.
Если статья явилась плодом его творческого вымысла, то следует ли иметь человеку голову, чтобы придумать такой оскорбительный для педагогов шарж?
Если в статье описан имевший место факт, то лучше было бы кратко сообщить о происшествии без выводов и поучений, без оценок и упрёков. Просто задать вопрос: как должен поступить в таком случае педагог?
Почему т. Рысс происходившее в классе бесчинство: облитую чернилами бумагу, разбросанный мусор, крик, грохот, свист, визг, беготню по партам, сооружение баррикады, полуторачасовою стихию буйства жеманно называет шалостью, неумной шуткой? Кто это выкрикивает:
– Нужно так делать чаще! – хулиганствующий ученик или устами ученика автор статьи?
Я работаю с детьми 27 лет. Правда, не в школе, а в детских домах и колониях. Мне, пожалуй, трудно судить о порядках и организации детских коллективов в школе. Но нетрудно догадаться, что в школе, где возможно описанное Е. Рысс происшествие, коллектива нет. И порядка нет. Разве можно допустить, чтобы в едином школьном, конечно, здоровом коллективе, в одном из его первичных звеньев – классе, творилось мамаево побоище? Нет. Как и невозможно себе представить хороший детский дом с одной невменяемой воспитательной группой.
Событие в шестом классе надо назвать своим именем – организованное хулиганство. Заступничество и чуть ли не возведение его зачинщиков в степень героев побудит к тому, что шестые классы многих школ могут повторить эту "шутку". Призыв же дан.
– Нужно так делать чаще, – тем более что далее т. Рысс говорит с нескрываемым злорадством: – В общем, день этот закончился, не принеся "следствию" (педагогам. – С.К.) значительных побед. Никто из ребят ничего не сказал.
И далее т. Рысс. предлагает нам не раскаявшуюся Галю, а просто плачущую, страдающую болезнью щитовидной железы, жалующуюся, что её бьёт отец-пьяница. И, как бы чего не вышло с Галей, мы все, пострадавшие и оскорблённые педагоги, должны, по мнению Е. Рысс, бегать и вопрошать:
– Где Галя, что с Галей? Надо искать Галю!
Наконец, мы вместе с автором статьи облегчённо вздыхаем:
– Передайте Тане, что Галя нашлась, Галя у матери, всё с Галей в порядке, пусть Таня не волнуется.
Может, Галя действительно живёт в ненормально организованной семье, может, она и больна, но мне представляется она испорченной девчонкой, дерзкой хулиганкой и интриганкой.
Она более, чем т. Рысс, понимает, что натворила, да ещё решила припугнуть учителей через своих товарищей. Пусть, мол, побегают, пусть поволнуются, а я буду у мамы.
А кто же подумает, поволнуется и облегчит страдания оскорблённого учителя? В статье педагоги представлены людьми злыми, подлыми, чужими, бездушными… Нет, учитель не врач, не представитель противного лагеря. Учитель, которому пора создать условия неприкосновенности, всенародного уважения. Не только ученик при встрече с учителем первым должен приветствовать и шапку снять, а и родитель должен первым снять шапку и поприветствовать учителя, а если рядом с ним идёт малыш-дошкольник, то сказать ему:
– Поздоровайся. Это наша учительница, она нашего Серёжу учит. Третий раздел статьи Е. Рысс венчается так: "Нет, не плохой коллектив в шестом классе, и у них настоящее чувство товарищества, настоящая забота друг о друге".
Стадную солидарность нарушителей общественного порядка Рысс называет товариществом, заботой друг о друге, коллективом. Мы же привыкли считать, и так учит нас A.C. Макаренко, что коллектив, организованность коллектива, дисциплинированность каждого члена коллектива общественно полезными действиями, лучшими нравственными признаками этих действий, направлены на переживание высоких интересов общества. Где же эти признаки "неплохого коллектива" шестого класса?
Кто думает, что нет товарищества, дружбы, заботы друг о друге в любой воровской шайке, в банде, тот ошибается. Есть и в этих антиобщественных содружествах эти признаки. А можно ли воровскую шайку назвать коллективом? Может быть, и можно, но он не будет иметь того звучания, которое мы представляем, говоря о нашем настоящем общественно полезном коллективе. Как бы ни была хорошо организована воровская шайка, как бы ни были дружны между собою и заботливы друг о друге воры, мы всё же не будем этой организацией восхищаться. Мы приложим все усилия к тому, чтобы разрушить это объединение.
Я не восторгаюсь "товариществом" шестого класса. Эти начинающие "шутники" могут вырасти в больших хулиганов, когда уже компетенция родителей и учителей будет бесполезна и её заменит компетенция криминального правосудия. Кто же за это будет нести нравственную ответственность? Мы все. А вот чтобы не допустить до этого, чтобы предупредить уголовно наказуемые действия в будущем, нужно быть решительнее и заботливее теперь, когда дети ещё в шестых классах.
Наказание упражняет и закаляет характер, сообщает ему волевую способность преодолевать трудности, противостоять дурным влияниям. Вымаливание прощения и всепрощение расслабляет волю, делает жидким характер, воспитывает слабого человека.
Шестой класс достоин наказания. Но само наказание ещё не главное, а вот как организовать наказание, как подвести наказуемых к наказанию, как должен вести себя педагог, чтобы его поведение, его протест против проступка убедили самих нарушителей в их виновности и необходимости наложения наказания. Мне кажется, что это самое тонкое и самое главное в любом конфликте. Даже в судебном процессе.
И ещё один вопрос остаётся спорным. Следует ли наказывать класс? Можно ли вообще наказать большую группу людей, коллектив?
В частной беседе ещё в 1920-х годах A.C. Макаренко говорил примерно следующее:
– Группу наказать нельзя.
Наложенная мера взыскания на колонию или на часть колонии (это значит на коллектив или часть его) не будет воспринято как наказание – это будет похоже на временное изменение режима. К примеру, недавно лучшая воспитательная группа нашего детского дома должна была в воскресенье пойти в кинотеатр. Билеты уже были закуплены. Я сам собирался пойти с детьми. Уже при выходе из здания (все в приподнятом, хорошем настроении) я вдруг заметил, что из рабочей комнаты этой группы, из форточки окна на улицу вылетел портфель. И повис на шнуре. Пока я подошёл к окну, портфель кто-то втянул обратно. У окна в комнате сидел воспитанник Коля Д. Я спросил у него:
– Кто это играл портфелем?
Коля ответил, что не знает, но при этом смутился, покраснел. Я понял, что Николай знает кто, но не говорит только потому, что хочет, чтобы "нарушитель" назвался сам. Учтя, что Николай – командир отряда, что он сидит у окна и, безусловно, видел, кто вставал на подоконник, наконец, все обстоятельства складывались так, что Николая никто бы не упрекнул в "предательстве", да и не такова у нас обстановка, чтобы в наши взаимоотношения вкладывались такие понятия, я настаивал на том, чтобы он назвал "виновника".
Все воспитанники группы понукали и подбадривали Николая сказать, а он – оцепенел. Рядом с ним сидел Борис А. Я уже догадывался, что это он шалил. Стоило мне обратиться к нему с вопросом "кто?", и он бынемедленно сказал: "Я". Но мне этого не нужно было. Я знаю, что Борис и Николай хорошие друзья, но есть и какая-то фальшь в этой дружбе.
– Итак, – заключил я, – Николай не знает кто, а я знать хочу и должен знать. В кино я не пойду, идите, если хотите без меня, а я займусь расследованием.
Борис не выдержал и подскочил ко мне:
– Это я.
– Нет, я не верю. Это был кто-то другой.
Никто из группы не пошёл в кино. Интерес тридцати был принесён в жертву из-за одного. Билеты пропали. Николай умолял меня пойти в кино, он раскаивался и искренне переживал. Николай и Борис из-за того, что они явились причиной лишения удовольствия группы, то есть изменения режима этого дня, морально страдали.