– Но руководитель класса, учитель информатики, был погружён в подготовку группы программистов к предстоящим соревнованиям. В отборочных победили, вышли в полуфинал. Все от них ждали новых медалей и славы.
Но в мае месяце, за три дня до отъезда на важные соревнования, произошло страшное событие: эти пять девочек, эти программисты-победители, увезли на машине свою одноклассницу за город, затащили в лес и зверски избили. Сделали это потому, что она не соглашалась участвовать вместе со всеми в их ночных походах по клубам и попойках. Она была не такая, как все, не захотела встречаться с мужчинами-бизнесменами…
– О да, да, это была Катя – красивая, хрупкая, застенчивая, она сейчас студентка первого курса консерватории.
– Программисты-победители и все остальные боялись, что она может выдать их, заодно хотели поучить, как себя вести.
Девочка оказалась в реанимации и полгода находилась в больнице. Она не выдала одноклассников, но следователи сами нашли улики. Скрывать трагическое происшествие и вести о клубной жизни учеников было уже невозможно.
В тот же день об этом узнали журналисты.
Разразился скандал.
Талантливые девочки-программистки, чуть не убившие свою подружку, были лишены права участвовать в конкурсах, их привлекли к суду по обвинению в групповом злостном хулиганстве. Ходят упорные слухи, что дяди из бизнеса, балующие себя клубной жизнью со школьниками, потратили немалые деньги, чтобы замять эту часть криминального дела. Чувство стыда заставляло девочек и мальчиков, а также их родителей, отказаться от показаний по этому поводу. В этом были заинтересованы и мы: ведь все заговорили бы о том, какая у нас безалаберность в отношении воспитания школьников. В конце концов, всё закончилось тем, что девочкам-программисткам суд определил три года отбывания срока в детской исправительной колонии. Все остальные вышли из воды сухими. И мы также.
Но разве это могло скрыть нашу педагогическую вину? Однако мы опять не захотели в этом якобы частном случае видеть свою общую несостоятельность. Нам давалась возможность очиститься. Нам нужно было не столько возмущаться зверским поступком наших воспитанниц и сплетничать и шушукать о безнравственной жизни девятиклассников, сколько ужаснуться последствиям нашего собственного бездушия, тем более что каждый из нас знал, как проводили вечера девятиклассники. Мы бы могли три года тому назад проявить волю и избрать иной путь педагогической жизни. Но попытки нескольких учителей-энтузиастов поглощались нашим общим равнодушием.
– М-да… Это была ужасная история.
– Потом учителя информатики отстранили от классного руководства.
– И от подготовки программистов.
– Девочек, я слышала, недавно досрочно освободили, говорят, бизнесмены-покровители потрудились.
– Они у них стали хакерами.
– Теперь же я возвращаюсь к жизни нашей коллеги Марии Васильевны.
Начнём с вопроса: могла ли она избежать своей трагической участи?
Вы скажете: как она могла избежать того, о чём понятия не имела? Знала бы она, где и когда её ждёт роковая минута, может быть, стоило бы тогда задаться вопросом: смогла бы она миновать её?
Мы бы тогда получили два ответа: или "да, могла", если бы действовала разумом и волею, или "нет", если считать, что мгновение это было роком, предначертанным свыше.
Но я предлагаю подойти к вопросу не с мистической точки зрения. Да, будущее, конечно, существует, но каждая мысль и каждое деяние наше тут же меняют вариант будущего. Будущее есть, но мы можем влиять на него, и если не всё, то многое подвергать нашей воле. С этой позиции я изучил жизнь Марии Васильевны.
Детство её прошло в провинциальном городке, где она и закончила школу. Росла без родной матери, которая ушла из жизни при родах. Отец скоро женился, и мачеха стала для неё родной матерью. Девочка подросла, а в семье появился братишка. Забота родителей о новорожденном вызвала в ней ревность, это чувство осталось в ней и в будущем.
В школе одноклассникам было трудно дружить с ней из-за неуживчивого характера. Она была замкнутой и училась прилежно не ради самих знаний, а внутренне соперничая с преуспевающими одноклассниками. К чувству ревности в ней прибавилось и чувство зависти.
Об этой части судьбы Марии Васильевны мне рассказала её старая учительница математики (сейчас она на пенсии), руководительница класса. Наблюдая за развитием характера девочки, она не раз приглашала её к себе, хотела её приблизить, давала советы: как дружить, как освобождаться от ненужных переживаний. "Были периоды в 9–11 классах, когда она становилась совсем другой – улыбающейся, доброй, дружелюбной, но потом опять возвращалась к прежнему состоянию. Видимо, нужна была постоянная поддержка, чего она не находила ни в семье, ни среди учителей и одноклассников", – так говорила старая учительница.
После школы она уехала в столицу и поступила в педагогический университет. Отец часто навещал её в общежитии, где она проживала вместе с однокурсницей. Она вспоминала, как однажды отец наставлял дочку быть добрее к людям и научиться дружить, быть терпеливой. Она внимательно слушала и кивала головой.
Закончив университет, она начинает работать в нашей школе учителем начальных классов. В этом году она достигла бы 25-летнего стажа. Очевидец вспоминает, как принимал её на работу тогдашний директор. Он посмотрел на молодого учителя с упрямым выражением лица и спросил:
– Мария Васильевна, мы доверяем вам первый класс. Справитесь?
Она ответила решительно, самоуверенно:
– Справлюсь. Какие проблемы!
Директор даже испугался: откуда у начинающей учительницы такая самоуверенность.
Я попытался выяснить кое-что из её педагогических интересов в университете. Меня там встретила самодовольная и неприветливая пожилая женщина, заведующая кафедрой педагогики, профессор и доктор. Она с трудом вспомнила Марию Васильевну.
"Зачем она вам?" – спросила она и насторожилась.
Я объяснил, что, в связи с трагедией, произошедшей с нею, мне поручено составить аналитический отчёт о её педагогической жизни. Тогда она ответила, что ничего не помнит и у неё нет времени со мной разговаривать. Отказала предоставить мне личное дело Марии Васильевны. "Всё в архиве", – сказала она и выпроводила меня из своего кабинета.
В приёмной сидела лаборантка. Я обратился к ней за помощью. Она оказалась милой девушкой. В пыльных шкафах скоро нашла папку с дипломной работой Марии Васильевны, название которой поразило меня: "Заблуждения В. А. Сухомлинского в связи с оценкой метода наказания в воспитании школьников". В качестве научного руководителя значилась нынешняя заведующая кафедрой, но тогдашний старший преподаватель.
В папке я обнаружил от руки написанную рецензию научного руководителя, она одобряла работу и подтверждала, что аргументы дипломантки обоснованы; она правильно оценивает филантропические взгляды В. А. Сухомлинского.
Я не буду вам пересказывать аргументы, с помощью которых Мария Васильевна утверждала в своей работе, как "сельский учитель" заблуждался. Зачту только стихи, которые как эпиграф предваряют дипломную работу. Они из старинного букваря.
Целуйте розгу. Бич и жезл лобзайте:
Та путь безвинна; тех не проклинайте,
И рук, яже вам язвы налагают,
Ибо не зла вам, но добра желают.
Я осмелился ещё раз войти в кабинет завкафедрой.
"Простите, – сказал я, – вы действительно считаете, что наказание как метод воспитания…"
Но она прервала меня с нескрываемым раздражением.
"Была бы моя воля, – сказала она, – я бы наказала вас за назойливость!"
Вот с такими идеями в голове пришла в нашу школу Мария Васильевна и ошарашила своей самоуверенностью директора.
В педагогическом коллективе школы она не встретила противоречия своим взглядам. Коллеги со стажем показывали начинающему учителю обычные традиционные уроки, в которых она видела подтверждение теорий, усвоенных в университете.
Она была озадачена только однажды, десять лет тому назад, когда одна наша учительница уговорила её прослушать курсы повышения квалификации по гуманной педагогике. Она не придала значения словам "гуманная педагогика", так как считала, что любая педагогика сама по себе является гуманной. Но после прослушивания курса у неё чуть крыша не поехала. Неужели она более пятнадцати лет работала с детьми неправильно? Попыталась что-то применить в своей практике из того, что услышала и увидела на курсах. Вроде бы получилось хорошо. Но из курсов она не вынесла самого главного: совершенствовать себя, свой нрав, мысли, речь, отношения, то есть всю свою сущность, расширить своё сознание, принять идею духовности. Опытные старшие коллеги быстро успокоили её, объяснив, что это новомодное явление – гуманная, или туманная, педагогика – несерьёзно, так дети не обучаются, и вернули её к своим прежним взглядам относительно заблуждений Сухомлинского.
В то время она уже успела завершить работу со своим третьим потоком детей, и ей вручили новый первый класс, в который был зачислен Николай (мама звала его Ником). Мальчик спокойный, с настороженным взглядом, скучающий на уроках, не стремящийся тянуть руку и показывать свою активность. В общении с мальчиком она порой чувствовала своё поражение: мальчик не переживал из-за её двоек и не радовался редким пятёркам.
А когда однажды он сказал ей, что знает, почему она ему ставит двойку и учительница спросила "Почему же?", – он действительно уличил её: "Вы хотите унизить меня". Тогда она задрожала от злости и окончательно возненавидела его.
Это она назвала его, когда он был во втором классе, Никчемным, так как тот не захотел участвовать в соревновании – кто быстрее доползёт от стены до стены на четвереньках.
"А почему?" – спросила она.
И он ответил: "Ни к чему такое глупое соревнование, мы ведь не щенята!"
"Это ты сам ни к чему не пригоден. Тебя надо прозвать Никчемный!"
Все последующие годы она не переставала унижать его словом, взглядом, отметками, игнорированием; а если обращалась к нему, то не иначе, как "Скажи, Никчемный…", "Может быть, ты тоже додумаешься, Никчемный?", "Тебе не хватает ума, Никчемный?". От учителя такое обращение с одноклассником переняли дети. Только одна девочка (будущая журналистка) обращалась к нему "Ник" и добавляла: "Какой ты хороший… У тебя глубокие глаза, странные". Она добилась, чтобы её посадили рядом с ним за последней партой. Но в середине года родители забрали её.
Мальчик воспитывался мамой, отец бросил жену, как только узнал, что она беременна, и пропал. Она зарабатывала на жизнь, работая продавцом в обувном магазине. Вечером после работы забирала сына из продлёнки, старалась доставить ему радость – они гуляли в парке, веселились на аттракционах.
Однажды, ещё до школы, когда они в кафе ели мороженое с орехами, мама вдруг закашляла, и Ник сказал ей:
– Кусочек орешка застрял у тебя в горле.
– Да, по-видимому, – сказала мама, продолжая кашлять.
Мальчик подошёл к ней.
– Он здесь, – сказал мальчик и положил палец на шею матери, – он маленький. Посмотри в потолок, а теперь проглоти слюну, ещё, вот, кусочек уже отлепился и идёт вниз… Всё, кашлять не будешь.
Мама не поняла, что произошло. Кашель прошёл, но осталось удивление.
– Сынок, откуда ты узнал о кусочке орешка? – спросила она.
– Как откуда, я же вижу всё… А ты разве не видишь? Вот смотри, я беру ложку мороженого и глотаю его. Видишь, как оно тает во рту, потом направляется к горлу и спускается в мешочек.
В общем, мама обнаружила, что мальчик видит все внутренние органы человека и всё, что в них происходит. Вскоре обнаружила ещё, что он читает не только её мысли, но и мысли других, чувствует, что переживают другие, но она понимала, что лучше об этом другим не говорить.
Так пришёл Ник в первый класс и в первые же дни почувствовал холодный нрав своей учительницы.
Однажды, когда она в очередной раз кольнула его, мальчик спокойно спросил:
– Мария Васильевна, почему вы меня не любите?"
Она опешила.
– Я всех детей люблю, – ответила она.
Мальчик произнёс уверенно:
– Вы любите не всех. Вы не любите меня, не любите Дашу, не любите Павлика… Многих из ребят не любите…
Он говорил правду, и Мария Васильевна могла бы искренне покаяться перед ним, могла бы сказать: "Прости меня, мальчик, но я очень постараюсь полюбить и Дашу, и Павлика, и, конечно, тебя, и всех".
Но она этого не сделала, – правда мальчика разозлила её, – и накричала на него:
– Прекрати говорить глупости!
Но мальчик не прекратил своё, он спокойно продолжил:
– Вам кричать на нас тоже не надо, и ругать тоже не надо. Я не глупости говорю, а правду.
Мария Васильевна могла бы крепко задуматься над ангельскими предупреждениями, полученными через своего ученика, могла бы совокупить их к знаниям, полученным на курсах по гуманной педагогике, могла бы изменить всю свою жизнь, но ей мешали самомнение и властолюбие. Они не позволили ей осознать, с чем она столкнулась.
И она поступила по-другому: пересадила мальчика на заднюю парту, хотя делать этого было нельзя, по росту мальчик был маленьким; вызвала маму и велела ей запретить сыну говорить глупости.
Маму вызывала она часто.
Во втором классе, когда прозвала мальчика Никчемным, тоже вызвала маму и предупредила:
– Мальчик ваш пассивный, никогда руку не тянет, чтобы ответить на какой-нибудь вопрос; он необщительный, и у него в классе нет друзей; часто он дерзок, говорит, что на ум приходит… Дети его обозвали Никчемным. Займитесь серьёзно его воспитанием.
Мама заплакала, и чтобы вызвать в учительнице больше внимания и заботы к сыну, открыла тайну: мальчик обладает каким-то странным даром; может, в этом причина, что он такой?
Мария Васильевна такие вещи всерьёз не воспринимала и, конечно, не сочла нужным изменить свои взгляды и отношение к мальчику. Даже наоборот. Однажды, уже в третьем классе, когда мальчик запнулся, декламируя стихотворение, учительница насмешливо сказала:
– Ну как, Никчемный, твой нелепый дар не может спасти тебя?
Мальчик заплакал от обиды, а она как ни в чём не бывало поставила двойку и предупредила:
– Не плакать надо, а мозгами шевелить!
В четвёртом классе мальчик изменился: стал защищать себя и других от нападок и издевательств учительницы, озвучивать её мысли и т. п.
Одноклассники вспоминали: вызвала Мария Васильевна к доске Петю и велела решить математическую задачу самостоятельно. Мальчику было трудно, он ошибался, а учительница ругала его за каждую ошибку, обзывала тупицей. Наконец поставила ему в дневник двойку.
– Мария Васильевна, – произнёс вдруг Ник, и дети обернулись в его сторону, – двойку надо ставить не ему, а себе. Вы вчера очень плохо объяснили нам это правило, Петя не понял, и другие тоже не поняли. Не будете же всем нам двойки ставить. Вам лучше заново и толково объяснить.
Мария Васильевна такого не ожидала. Она побледнела.
– Ты слишком много себе позволяешь, Никчемный. Стань в угол! – закричала она.
Ник занял место в углу лицом к стене и сказал невозмутимо:
– Была бы справедливость, в углу вместо меня должны были бы стоять вы…
Когда в очередной раз учительница обозвала мальчика Никчемным, он при всех одноклассниках поставил учительнице условие:
– Я обращаюсь к вам "Мария Васильевна", потому что вас так зовут. Ко мне надо обращаться если не "Ник", то хотя бы "Николай", потому что это моё имя. Если и впредь вы будете обзывать меня "Никчёмным", тогда я тоже буду обзывать вас так, как дети вас обзывают…
Мария Васильевна, задетая очередной дерзостью мальчика, имела неосторожность спросить:
– А как меня обзывают?
– Вы действительно хотите знать? – спросил Ник.
– Как же меня обзывают? – произнесла она с угрозой.
– Вас дети давно обзывают Злюкой. Так обзывали вас ваши прежние ученики. От них мы и узнали.
– И вы зовёте меня Злюкой?!
Это тот случай, когда учительница могла бы заплакать перед детьми от досады, от сожаления, от чувства покаяния. Извиниться перед всеми, обещать, что с этой минуты всё изменится. Но она процедила сквозь зубы:
– А какой мне быть перед такими гадкими, как вы? Этого ещё мало… Вы ещё не знаете меня!
Я думаю, вы понимаете, уважаемые коллеги, что такие отношения учительницы со своими учениками, и в частности с Николаем, ни к чему хорошему привести не могли. А таких грустных воспоминаний у бывших учеников Марии Васильевны было много.
Я вам уже говорил об одном свидетеле трагического события – пожилом человеке с собакой. Потом он пригласил старика-мечтателя пожить у него.
Знаете, кем он оказался?
Мужем Марии Васильевны!
– Значит, у неё всё же была семья?!
– Странно!
– Я узнал, как она вышла замуж и как развелась.
Они прожили вместе всего полгода.
Муж – Сергей Сергеевич, инженер-строитель, добрейшей души человек. Он познакомился с немолодой уже учительницей в метро. Вскоре они поженились. Но потом Сергей Сергеевич столкнулся с её грубой натурой и попытался помочь ей измениться.
"Машенька, – говорил он ей, – тебе это ничего не стоит – быть ласковой, открытой, доброй, сердце у тебя прекрасное. Зачем колкости говорить, быть недоверчивой к людям?" Он советовал ей полюбить детей. "Они помогут тебе избавиться от грубости", – говорил он ей.
"Родим ребёнка", – упрашивал он.
Она наотрез отказывалась иметь детей.
Муж тем не менее верил, что в конце концов она поймёт, каких благ и радостей лишает и себя, и других, особенно своих учеников, своим грубым нравом.
Но вот настал день, когда она оставила ему записку: "От твоей липкой доброты меня тошнит", – и вернулась в свою однокомнатную квартиру.
В тот же день с ней произошло неприятное событие. Придя в класс, Ник, взглянув на неё, встал из-за своей парты и подошёл к ней.
"Чего тебе?" – недовольно спросила она.
Мальчик шепнул, чтобы дети не услышали: "Мария Васильевна, вас скоро стошнит, примите меры…"
Но она посмотрела на него брезгливо и грубо ответила: "Не говори глупостей! Садись на место!"
Но несколько минут спустя прямо перед детьми, у доски, не успев выйти в коридор, неожиданно её стошнило, и зрелище для детей было противное…
Муж не раз предлагал ей вернуться, звонил, ждал у входа в школу, так длилось пару лет. Мария Васильевна не то что отказывала восстановить отношения, но грубила и хамила ему.
Сергей Сергеевич наконец понял, что их совместная жизнь могла превратиться в ад для них, и оставил её, забыл о ней. Купил себе собаку и увлёкся написанием книги о том, как людям самим строить дом для себя.
В тот день он выгуливал собаку и возвращался домой. Узнав в лежащей на асфальте женщине свою бывшую жену, он был потрясён до глубины души. Кстати, все расходы на похороны он взял на себя.
Педагогическая жизнь Марии Васильевны, да и вся её жизнь, печальна, а завершение её – трагично.