Как результат – ниже самой вершины административной вертикали можно найти лишь опытных исполнителей, не способных ни стратегически мыслить, ни проявлять инициативу, ни гибко реагировать на изменения. Главное в чем они преуспевают – воспроизводство сложившихся отношений и методов. В конечном счете, это и ведет к деградации всей системы на очередном цикле.
Эту закономерность в развитии советской государственной системы подтверждает и Александр Зиновьев, который определял ее как "всеобщая организация населения страны в систему отношений начальствования и подчинения – отношений субординации"50.
Зиновьев отмечает, что в этой системе начальство стремится свести к минимуму риск и ответственность и "это лежит в основе сильнейшей тенденции к безответственности за ход дел, к уклонению от риска, к безынициативности". Кроме того, в такой организации действуют законы, противоположные стимулирующим законам конкуренции – законы превентации (препятствования)51.
Административная система, о которой писал Гавриил Попов (или реальный коммунизм в определении Зиновьева), сложилась в конце 20-х, начале 30-х годов и просуществовала вплоть до 90-х годов XX века, пока системный кризис не привел советскую империю к естественному развалу. Сегодня, в условиях коммуникативной революции, социально-экономические и политические процессы развиваются намного быстрее.
Усиливается воздействие внешних факторов и глобальных геополитических сдвижек. Поэтому стоит ожидать, что и деградация нашей системы будет проходить более быстрыми темпами, а потому и позитивный импульс Путина вряд ли сохранится уже при первых его преемниках.
Ускорит процесс деградации системы и еще одно немаловажное обстоятельство, которое также нашло отражение в статье Попова. Привожу строки, характеризующие главного героя романа Бека.
"Онисимов годами носил залоснившиеся до блеска темные в полоску брюки и столь же вытертый пиджак. Еще будучи начальником главка, затем и министром, он ненавидел всякие надбавки к зарплате. Не допускал ни для себя, ни для своего аппарата никаких добавочных вознаграждений".
Безусловно, такой стиль поведения не мог не повышать степень доверия к системе. По крайней мере, это создавало впечатление, что аппарат АС работал на общее благо без своекорыстия, и создавало иллюзию общей приверженности к популярной в народе идее уравнительности.
Увы, сегодня система не утруждает себя созданием даже видимости осуждения своекорыстия на поприще служения Отечеству. То, что было "прилично" номенклатурному работнику тех лет – скромность, непритязательность, не выпячивание получаемых материальных благ, – уже далеко не те добродетели для человека во власти, которых требуют от него новые правила приличия.
Сегодня статус во власти обозначается престижными машинами, особняками в престижных районах, отдыхом и лечением за границей, обучением детей в престижных учебных заведениях Запада. Этого уже не стесняются, наоборот материальная сторона принадлежности к политическим элитам подчеркивается и соперничает с бизнесом.
Мало того, номенклатурный госчиновник сегодня всеми силами стремится связать себя с бизнесом через родственников или доверенных лиц, сам участвует в советах директоров крупных компаний, является держателем крупных пакетов акций.
Как следствие – стремительное нарастание недоверия к государственному аппарату и местной власти, которые столь же стремительно теряют моральные основания для лояльного к ним отношения.
Это еще более усугубляет системные пороки нашей государственной организации и делает ее с одной стороны весьма неустойчивой, с другой – усиливает потребность в чисто силовых методах поддержания властной вертикали.
О военной истории России
Разговор о предпосылках, предопределивших особенности нашего национального бытования был бы далеко не полным, если бы мы обошли вниманием тему военной истории нашей страны. Тем более что она – давно уже предмет ожесточенных политических споров и полярных оценок. С одной стороны "Воинская слава Руси, вынужденной постоянно защищаться и быть щитом Запада от экспансии Востока", с другой – "Природная агрессивность России, которая на протяжении всей своей истории была источником проблем для соседей". К тому же, пожалуй, нет темы в нашей историографии и более мифологизированной.
Поэтому мы все более ощущаем потребность утвердить в национальном сознании трезвый подход к своей военной истории, который бы в равной степени дал возможность избавиться как от иллюзий, мешающих адекватной самооценке, так и от комплекса своей "природной" вины.
Сама логика возникновения и развития Московского централизованного государства вела Россию к неизбежным столкновениям.
На севере – со шведами, претендующими, как и мы, на финские земли и Карелию.
На западе и юго-западе – с Литвой, которая также претендовала на наследие Киевской Руси.
На востоке – с осколками Золотой орды.
На юге – опять же с осколками орды и с Турцией.
Как оценить характер этих войн? Прежде всего, надо учитывать неизбежный оценочный релятивизм, связанный с различиями в системах ценностей, характерных для того времени и современной эпохи. Поэтому их оценка по принципу "справедливая – не справедливая" явно не продуктивна, тем более в системе отношений того времени, когда отношения между этносами и их политическими союзами еще находились вне моральной сферы, позволяющей разграничить естественное, инстинктивное движение народа к самоутверждению и моральную оценку его действий в этом движении.
Еще более бессмысленно оценивать эти войны с позиций "полезности" и "не полезности". В этом случае возникает вопрос: полезности кому? Если конкретному правителю и господствующей элите, то, безусловно, полезным будет всякий результат, соответствующий их целям, которые далеко не всегда определяются как "достижение блага для своих подданных".
Что же касается общества в целом, то ответ на этот вопрос становится весьма проблематичным. Скажем применительно к новгородцам, поставленным перед непростой дилеммой, какой выбор был более "полезным": перейти в подданство Литвы, чтобы сохранить начала гражданского самоуправления или прикрепиться к Москве, подчинившись ее стремлению установить жесткую централизацию власти? Чаще всего мы отвечаем на этот вопрос с конфессиональной точки зрения – с Литвой шла угроза православию, а потому переход к Москве трактуется не только как само собой разумеющееся, но и Богоугодное дело.
Однако ж, если не касаться теологических споров, то задайся мы вопросом, что больше в плане безопасности, благополучия и пр. естественных общественных благ добился Запад и что православная Россия, ответ будет явно не в нашу пользу.
Один из наиболее весомых аргументов заключается в том, что неблагоприятный для нас исход спора с Польшей и Литвой за контроль над территорией мог привести к утрате этно-культурной общности зарождающейся русской нации. Но историческая практика показывает, что в условиях жесткого религиозного и этнического давления сопротивляемость и стремление сохранить свою идентичность только возрастает. Это наглядно демонстрирует история многих балканских и кавказских народов, которые даже в условиях утраты своей государственности, находясь под жестким религиозным прессингом, продемонстрировали жизнестойкость и сохранили самоидентификацию.
Кстати, об отношении народа к территориальным спорам московских литовских и польских князей и государей мы знаем в основном из церковных источников и от церковных авторов, которые были заинтересованы представить любое "ускользание" от православного влияния погибельным. Светское же восприятие происходящего было куда более прагматичным и не носило столь апокалипсический характер.
Не может быть бесспорной и оценка, исходящая из потребностей сохранения жизненного пространства. Мы знаем массу малых народов (не только на Кавказе, но и в Европе) которые сохранили свою идентичность и поддерживают ее с древности до нынешних дней, не смотря на то, что они реализовались на компактной территории.
На самом деле жизненность (с т.з. сохранения этно-культурной идентичности) пространства нации в начале процесса ее формирования определяется не размером, а некими естественными границами безопасности. Т. е. всякая этно-культурная общность в период ее становления "инстинктивно" стремится занять территорию, у которой есть естественные границы безопасности (река, море, горная гряда, ущелье, пустыня и т. д.).
В этом смысле Московская Русь была обречена на экспансию, так как ее значимыми естественными защитными рубежам были: на севере – Баренцево и Белое моря; на востоке – Волга и Уральские горы; на западе – Балтийское море и система рек, текущих с севера на юг; на юге – Черное, Азовское и Каспийское море, Кавказский хребет.
Однако именно в этом ареале находилось жизненное пространство и многих других народов, что обуславливало неизбежность столкновения. Т. е. активность Москвы по расширению своих границ до естественных преград может быть объяснена, но оправдывает ли это ее как-то иначе, кроме как с позиций силы, которая "права" потому, что она – сила?
Поэтому в целом, войны, которые вела Москва от начала своего возвышения и вплоть до 1612 года, скорее можно отнести к разряду "инстинктивных", т. е. связанных с естественным стремлением этноса, находящегося в фазе активного формирования, к доминированию на территории своего жизненного пространства.
Любопытно отметить, что в этот период количество войн, военных походов и столкновений, которые можно отнести к экспансионистским и противостоящим агрессии, равно: примерно 27 на 2752.
Иное дело если мы пытаемся оценить действия уже реализовавшегося субъекта международных отношений, когда вопрос быть или не быть русской государственности был решен окончательно, т. е. с завершением смутного времени и изгнанием интервентов в начале XVII века.
О чем же свидетельствует статистика войн Русского государства после 1612 года?
Войн, вооруженных столкновений, которые мы вели для отражения агрессии – 11. Войн экспансионистского характера – уже 33. Войн, связанных с попытками освободиться от подконтрольности России, – 3 (подавление восстаний в Польше). Еще 9 войн мы вели в связи с выполнением обязательств перед союзниками, в том числе подавление восстания в Венгрии в 1849 г., войны с Францией, которые, в конечном счете, привели к столкновению в 1812 году, бессмысленная война в Пруссии 1757–1760 годов.
Оценивая характер своих войн, мы часто используем универсальную формулу-объяснение: они велись в наших национальных интересах. Однако как быть с оценкой, если походы на Восток, которые должны были обернуться прирастанием богатств России, явно не пошли впрок в смысле народного процветания? Разве что стали экономической основой поддержания господства госбюрократии, за великодержавные устремления которой народу приходится расплачиваться жертвами и страданием, великодушно объявляемыми властью "во имя Отечества". Об этом более подробно поговорим в следующей главе.
Впрочем, речь естественно идет не только о восточной политике. Надо признать простой и жесткий факт: даже обе наши Отечественные войны стали прямым следствием политики наших национальных властвующих элит. Именно политики, а не каких либо частных ошибок или неспровоцированной вражеской агрессии.
Об этом явственно говорит фактический и логический анализ развития событий, повлекших за сбой трагедию дважды с большой кровью отвоеванной страны.
Официальная историография 1812, на которой воспитаны многие поколения россиян, особо подчеркивают ее справедливый, героический характер, "стыдливо" умалчивая, в результате чего мы вынуждены были столкнуться с Наполеоном на своей территории.
Очевидно, что российский народ мужественно вел священную войну, защищая само свое бытие и совершая при этом подвиги. Но как оказался он втянутым в эту борьбу?
Начнем с того, что обеим Отечественным войнам предшествовали договоры (Тильзитский мирный договор 1807 года, секретная Эрфуртская конвенция 1808 года и Пакт Молотова – Риббентропа 1939 года), которые имели секретные положения, подразумевающие раздел сфер влияния в Европе и фактическую ликвидацию Польши как самостоятельного государства.
Но так же как императоры Наполеон и Александр I, так и в последствии Сталин и Гитлер, подписывая договора, в общем-то не верили в их исполнение в той части, которая подразумевала мирную перспективу дальнейших отношений. Логика экспансионистских устремлений обеих сторон неизбежно вела к столкновению.
И не стоит при этом представлять агрессивными только планы Наполеона и Гитлера. Россия (вернее, ее правители) с грезами о Константинополе и проливах, а затем о мировой коммунистической системе также была далеко не безгрешна.
И если уж говорить о войне 1812 года, то не стоит забывать, что прежде чем Наполеон принял роковое решение, Россия со своими войсками поучаствовала в 4 антифранцузских коалициях. Не изменили принципиально ситуации и Тильзитский мир и Эрфуртское соглашение. Они фиксировали лишь вынужденное перемирие между властителями, которые продолжали свою игру, не очень-то утруждая себя соблюдением договоренностей. Собственно говоря, накануне лета 1812 года оба императора шли навстречу друг другу не с миром, но с мечом.
Ситуация в общем-то повторилась и в 1941 году, когда раздел Гитлером и Сталиным сопредельных территорий привел двух агрессоров к непосредственному соприкосновению, неизбежно превратившемуся в столкновение.
Поэтому, оценивая характер войн 1812 года и 1941 – 45 годов, надо понимать, что они возникли как логическое и неизбежное следствие экспансионистской политики правящих элит России и стали Отечественными только в результате провала имперских устремлений, за которые вынужден был отвечать уже не правитель, а сам народ своей собственной кровью.
И что же, в конечном счете, мы получили в результате столь тяжко давшихся нам экспансионистских устремлений, которые, как мы видим, явственно прослеживаются на протяжении всей нашей истории от рождения Московского государства до начала разложения Советской империи?
Роковая территория
Я уже отмечал, что для моего поколения, которое сформировалось еще в советское время, пережило перестройку, распад СССР и рождение новой России, один из самых горьких вопросов – как получилось, что нынешнее состояние нашей страны (как впрочем, и на протяжении почти всей нашей истории) столь унизительно и стыдно несообразно ее могучему потенциалу?
Ответ на этот вопрос заключается отнюдь не в том, чем так долго была забита голова российского обывателя: что наша страна, дескать, пережила немало нашествий врагов-супостатов, что беды наши от происков "злокозненных" евреев, кавказцев и пр. или в суровых климатических условиях.
В той же благополучной Европе немало народов пережило не меньшее число нашествий и разрушений, евреев и своих горячих "кавказцев" там не меньше чем у нас, а природно-климатические условия явно более благополучной, чем мы Скандинавии, не лучше условий средней полосы России.
Расхожие у нас объяснения хронических бед наших с таким же успехом можно было отнести к любому другому народу, однако у них эти обстоятельства все же не получили столь роковых как у нас последствий.
И лишь об одном факторе, действительно отличающем условия нашего бытования от других народов и на самом деле во многом определившем нашу многострадальную судьбу, официальная российская державная идеология предпочитает не распространяться. Ибо это для нас "священная корова" и предмет национального комплекса – территория.
Справедливости ради надо сказать, что многие народы, как и мы в начале своей истории, сталкивались с общими проблемами, связанными с разобщенностью и межплеменной враждой. Однако в их и наших обстоятельствах, все же было нечто принципиально отличное, что позволило им быстрее нас научиться самоорганизации и наладить свое общежитие в широком смысле этого слова, как общее житие. И этим "нечто" была не Богоизбранность, не расовое превосходство, а опять же именно территория.
Европейским народам, которые налаживали свое хозяйство в условиях густонаселенности вольно или невольно приходилось учиться уживаться друг с другом. Кроме того, территориальная ограниченность и постоянно возрастающая ценность земли неизбежно обращали европейцев к интенсификации своей экономики.
Другое дело у нас. Изначально становление восточных славянских народов шло на территории, характеристика которой, по крайней мере, двумя главными пунктами принципиально отличалась от того, что досталось народам Центральной и Западной Европы.
Первое отличие заключалось в том, что в эпоху великого движения и становления молодых этносов в обширном регионе между Старой Европой и Азией, доставшаяся нашим предкам территория была непривлекательной для их более развитых соседей, а также для разных "пришлых" народов, которые бурным потоком устремлялись к перемене свой судьбы.
– Эта территория была более суровой по климату, чем та, в которой привыкли они обретаться.
– Эта территория, лесистая и болотистая была труднодоступна и, в общем-то, не подходила к хозяйственному укладу тех народов, которые были главной пружиной переселенческого толчка в 4–5 веке нашей эры.
– Племена, населявшие эту территорию, в те времена еще не обладали тем, что представляло бы существенную ценность для других народов. Проще говоря, они были бедны настолько, что не представляли особого интереса для других.
Вследствие этого изначальная наша территория в меньшей степени, чем это было в Европе (проходной двор!) была подвержена различного рода пришествиям, прошествиям и нашествиям других народов, вернее сказать, они проходили более "по касательной" к нам.
В традиции нашей историографии сие обстоятельство принято воспринимать как благо и предмет национальной нашей гордости. Дескать, благодаря этому обстоятельству мы сохранили свою самобытность, а это почему-то "a priori" каждый должен считать главным залогом своей счастливой жизни.
Однако трезвый подход дает нам все же основания не столь однозначно с точки зрения исторической перспективы нации, а тем более с точки зрения благополучия человека, оценивать "благость" этого обстоятельства.
Да, мы в меньшей мере были подвержены внешним влияниям, но ведь мы вследствие этого и в меньшей мере испытывали на себе стимулирующий эффект "перемешивания" культур, их взаимного обогащения и развития.
Любопытно, что исторический опыт Европы вполне наглядно подтверждает: практически ни одна более менее проявившая себя нация и народность, сварившаяся в средневековом этническом котле, не только не исчезла до нашего времени, но и сумела сохранить свою самобытность.
Тем более не осталась в накладе и отдельная личность, ни по возможностям для самореализации, ни в плане личного материального благополучия.
Второе отличие заключалось в том, что у восточных славян был относительный избыток территории. Они не были стеснены в свободе перемещения, когда в силу тех или иных причин вынуждены были покидать обжитое место. Например, если оно переставало удовлетворять с точки зрения продуктивности, то можно было найти другую приемлемую для жизни территорию, не тратя усилий на интенсификацию производства на старом месте.