Увидев воочию, что человек может измениться, фон-Корен в конце повести, тем не менее, говорит: "Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех пор… Правда, как я вижу теперь к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды" ("Дуэль"). Другой герой отдает пятнадцать лет жизни доказательству идеи, что "жить как-нибудь лучше, чем никак", но в момент, когда этот его долгий искус во имя идеи должен увенчаться наградой, выясняется, что доказательство это мнимое, что за пятнадцать лет мысли его в корне переменились. Теперь он не только не признает "какую-нибудь" жизнь, по презирает всякую, в любых ее формах. "Заявляю вам, - пишет он, - что я презираю и свободу, и жизнь, и здоровье, и все то, что в ваших книгах называется благами мира". Законченная, готовая мудрость опять не дана в руки читателя. Она заменяется другой. Но и в ее устойчивость тоже нет оснований поверить до конца.
В "Огнях" история с Кисочкой совершенно не убедила студента, которому рассказ инженера и предназначался в первую очередь: "Все это ничего не доказывает и не объясняет, - сказал студент <…>. Я люблю слушать и читать, но верить, покорнейше благодарю, я не умею и не хочу. Я поверю одному только богу, а вам, хотя бы вы говорили мне до второго пришествия и обольстили еще пятьсот Кисочек, я поверю разве только, когда сойду с ума". Она не убедила и второго слушателя - рассказчика, от лица которого ведется повествование: "Многое было сказано ночью, но я не увозил с собой ни одного решенного вопроса, и от всего разговора теперь утром у меня в памяти, как на фильтре, оставались только огни и образ Кисочки. Севши на лошадь, я в последний раз взглянул на студента и Ананьева, на истеричную собаку с мутными, точно пьяными глазами, на рабочих, мелькавших в утреннем тумане, на насыпь, на лошаденку, вытягивающую шею, и подумал: "Ничего не разберешь на этом свете!" Мало того. Рассказчик истории с Кисочкой, инженер Ананьев, тоже не убежден - несмотря на многолетнюю опытную проверку - в том, что мысли "о бесцельности жизни, неизбежности смерти" не стоят внимания. Он сам говорит, что они "составляли и составляют до сих пор высшую и конечную ступень в области человеческого мышления". Речь идет, таким образом, не об утверждении или опровержении определенной идеи путем сведения ее "вниз", к реальности предметного мира; идея не может быть догматически завершена не только в идеальной сфере, но и в своей проекции в сферу материальную. Дело в самом процессе бытия идеи, ее воплощении в конкретной личности. Именно об этом рассказывает Ананьев - что чувствовал он, что делал, когда "находился под гнетом этих мыслей". Важен не столько результат развития идеи в индивидуальной человеческой душе, сколько извилистые пути ее в этой душе, открытой влияниям вещного мира. Таким путем идея сама погружается во все его перипетии, ощущает на себе все его колебания и толчки.
Реальный мир произведения не параллелен развитию идеи, но пересекается с ней, вторгается в ее развитие, прерывает его логическую упорядоченность, вообще обрывает развитие идеи. Масштаб вторжений разный, но они постоянны. Герой "Страха" прекращает свои рассуждения об ужасе перед жизнью не потому, что исчерпал тему. Он "говорил бы еще очень долго". Но - "послышался голос кучера. Пришли наши лошади". Больше к этой теме герою вернуться не удается. В "Ариадне" рассказчик и Шамохин спорят о женщинах. Шамохин излагает целый трактат - об "отсталости интеллигентной женщины", о воспитании, вырабатывающем из женщины "человека-зверя", о стремлении такой женщины лишь понравиться самцу, чтобы "победить этого самца", и т. д. Но конца этого рассуждения рассказчик так и не узнал. Вторглась весьма обыденная бытовая подроб-ность: "Больше я ничего не слышал, так как уснул". Монолог Астрова о лесах - один из идейно-смысловых центров пьесы - прерван в своей кульминационной точке. "Если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью, и я… (Увидев работника, который принес на подносе рюмку водки.) Однако… (пьет) мне пора" ("Дядя Ваня", д. I). Художник и Лида в "Доме с мезонином" только однажды более или менее подробно излагают свои аргументы. Доспорить не удается, обстоятельства разводят их навсегда.
Представим себе человека, желающего пересечь людную площадь. Кратчайшим путем это сделать невозможно - он будет вынужден останавливаться, обходить других людей, возвращаться вспять перед идущим транспортом и т. п. Путь идеи в художественной системе Чехова близок к такому движению. Внимание автора равно распределено между путем этого человека и другими людьми, всем тем, что ему встретилось. Внутреннее содержание и развитие идеи приравнено по значимости к ее внешнему существованию. В чеховском мире идея не освобождена от повседневной случайностной материальности, от тех частных обстоятельств, которыми она сопровождена в реальном бытии. В центре внимания - онтология идеи.
Читатель явственно ощущает, что создателя этого мира увлекало не столько изображение самой идеи, сколько сложности ее бытия в окружающем мире. Используя гегелевскую терминологию, можно было бы сказать, что в мире Чехова идея не стремится к осуществлению своего "в себе-и-для-себя-бытия", но всегда остается на почве случайных условий своего мирского существования.
Идея не может быть изъята из того эмпирического бытия, в которое она погружена. Будучи вычлененной, представленной вне обстоятельств бытия, она перестает быть этой идеей. Она не существует в чистом виде, вне бытийной сферы.
Идея в мире Чехова в своем внутреннем развитии (см. гл. VI, 1) не приходит к догматической завершенности. Сопоставление с бытием также не завершает ее, не дает ей ярлыка истины в последней инстанции. Случайностный внешний мир, от которого идея в системе Чехова не может быть отъединена, вторгаясь в ее развитие, лишь прерывает, тормозит это развитие. Идея испытывает все колебания этого мира, она открыта всем внешним влияниям.
Сходность характера развития идеи и внутри ее самой и во вне позволяет говорить о незавершенном, колеблющемся, адогматическом характере идеи в художественной системе Чехова.
Догматично у Чехова только одно - осуждение догматичности. Никакая неподвижная, не допускающая коррективов идея не может быть истинной. Даже самая в своих истоках светлая и прекрасная идея, дойдя до своего завершения и воспринятая как абсолют, превращается в свою противоположность.
У Чехова адепт идеи, не признающий поправок, вносимых в нее бытием, прямолинейно следующий ей, всегда ограничен. Содержание идеи не спасает - будь это либерализм, дарвинизм, религия. Герои такого толка наиболее явственно носят на себе печать авторского осуждения (Львов из "Иванова", Власич из "Соседей", Рашевич из рассказа "В усадьбе"). Любой фанатизм отвратителен - даже фанатизм материнской любви. Немного примеров можно найти в русской литературе, где материнская любовь вызывала бы такую ненависть, как любовь Наташи из "Трех сестер" к Бобику и Софочке.
Адогматический характер идеи - это осуществленный на другом уровне тот же принцип нецеленаправленной, случайностной организации художественного материала, который мы наблюдали в предметном и сюжетном слоях. Уровень идей изоморфен остальным уровням системы.
5
В художественном мире Чехова нет открыто целенаправленного подбора вещей, мотивов, черт характера (см. гл. IV–V). Предметный мир, события, персонажи предстают перед читателем в их индивидуальных, случайностных качествах и сочетаниях. Изображенный мир явлен в нерасчлененной неотобранности.
Всякое искусственное построение, в том числе и художественное, имеет конечную цель и обнаруживает догмат или систему догматов, руководивших ее создателем.
Степень подчиненности художественных построений общенаправляющей единой мысли различна. Но подчиненность есть всегда.
Абсолютно адогматично единственно само бытие, сама текущая жизнь. Она неразумна и хаотична; и только ее смысл, ее цели неизвестны и не подчинены видимой идее.
Чем ближе созданный мир к естественному бытию в его хаотичных, бессмысленных, случайных формах, тем больше будет приближаться этот мир к абсолютной адогматичности бытия. Мир Чехова - именно такой мир.
6
Описание плана содержания каждого из уровней рассматриваемой художественной системы, выходя за рамки поэтики, оказывается за пределами темы настоящей работы. Поэтому из моментов, относящихся не к структуре, но к самому содержанию идей, рассмотрим лишь некоторые - только для того, чтобы показать, как тесно содержание это связано со структурой идеи.
Так, отмеченные черты структуры самой идеи, а также ее положение и жизнь в мире чеховского произведения подводят нас к пониманию чеховской системы ценностей (разумеется, имеется в виду система, выявляющаяся в художественной модели мира, а не в высказываниях писателя, сделанных в нехудожественных произведениях - письмах, статьях, фельетонах).
Эта система исключает абсолютизацию чистой идеи, ибо такая идея внутри себя всегда таит опасность догматической завершенности.
Адогматична только конкретность, только феномен бытия.
Такую конкретность представляет носитель идеи. Поэтому не идея, а он сам - центральная категория чеховской системы ценностей.
Для Чехова важна в первую очередь личность, ее внутренняя субстанция (как сказали бы теперь - экзистенция). Зависимость же этой субстанции от высказываемых человеком мыслей, от доктрины, к которой он примыкает, весьма относительна. И высказывания, и идеологическая платформа определяются бесчисленным множеством случайностей бытия (ситуацией, настроением, общим временным состоянием психики и т. п.). Все это может вообще не затрагивать ядра личности. Это ядро, сущность личности выявляется трудно. Человек в реальном мире не может проявить ее свободно. Она окружена, заслонена, затемнена внешними обстоятельствами и предметами бытия. Поэтому в художественном мире Чехова она предстает перед читателем не в своем чисто-субстанциональном виде, но вместе с "тряпьем жизни", в окружении вещей и явлений этого случайностного мира (см. гл IV); она лишь просвечивает сквозь толстый слой этих вещей. Между тем только сущность личности - единственная мера всего.
В идейных столкновениях персонажей, если не носителем истины (таких героев нет у Чехова), то более других приближающимся к ней, всегда является не тот, чья логика строже и идея обоснована убедительней, а тот, чьи чисто человеческие качества вызывают большую симпатию автора. Программа Лиды из "Дома с мезонином" ("На прошлой неделе умерла от родов Анна, а если бы поблизости был медицинский пункт, то она осталась бы жива"; "Нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не спасаем человечество и, быть может, во многом ошибаемся, но мы делаем то, что можем, и мы правы") гораздо разумнее, чем позитивные фантастические идеи художника, убежденного, что истина была бы найдена очень скоро, если бы "все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собою труд, который затрачивается вообще человечеством на удовлетворение физических потребностей", ибо "на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день". Но авторское сочувствие безусловно на стороне художника, - и эти симпатии вызваны свойствами его личности вне зависимости от исповедуемых им идей. Точно так же холодное отношение к Лиде зависит прежде всего от ее человеческих качеств (и здесь на первом плане - система догматов, которыми она руководствуется в своем жизненном поведении, всегда зная, что хорошо и что плохо).
Мисаил Полознев в "Моей жизни" прав не в своих идеях опрощения (конечного решения по этому вопросу Чехов не дает), а в том, что в конкретных жизненных ситуациях поступает более нравственно, чем его оппоненты: отец, тесть - инженер Должиков, бывшие друзья.
Прозрение героя "Жены" началось тогда, когда он по-нял, что дело не в таком или ином осуществлении идеи, вокруг которого идет борьба между ним и женой, - "весь секрет не в голодающих, а в том, что я не такой человек, как нужно". Хрущов в "Лешем" говорит: "Глядите мне в глаза прямо, без задних мыслей, без программ, и ищите во мне прежде всего человека" ("Леший", д., II). "Я хочу, - говорит герой "Скучной истории", - чтобы наши жены, дети, друзья, ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а обыкновенных людей".
В наиболее остром виде проблема "человек и идея" ставится в одном из рассказов середины 90-х годов. Каково же это соотношение применительно к самой высокой идее - идее бога? "Веровать в бога не трудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, Вы в человека уверуйте!" ("Рассказ старшего садовника").
Далее в том же рассказе обсуждается еще более крайняя форма этой проблемы: личность человека выше не только непретворенной идеи, но и осуществленной, деяния. На одну чашу весов кладется воплощение идеи зла - убийство, на вторую - сам человек.
Судьи и жители города, несмотря на очевидные вещественные улики, не признали обвиняемого виновным в убийстве святого человека - доктора, потому что нельзя допустить мысли, "чтобы мог найтись человек, который осмелился бы убить нашего друга доктора! Человек не способен пасть так глубоко!" Проблема так формулируется "старшим садовником": "Я всегда с восторгом встречаю оправдательные приговоры. Я не боюсь за нравственность и за справедливость, когда говорят "невиновен", а напротив, чувствую удовольствие. Даже когда моя совесть говорит мне, что, оправдав преступника, присяжные сделали ошибку, то и тогда я торжествую. Судите сами, господа: если судьи и присяжные более верят человеку, чем уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта вера в человека сама по себе не выше всяких житейских соображений? Эта вера доступна только тем немногим, кто понимает и чувствует Христа".
Общие взгляды, общая доктрина, объединяющая группы людей, не несут в себе, по Чехову, зерна исторического прогресса. Такое зерно заключает в себе лишь отдельная личность, свободная от догм своего клана. И тогда уже безразлично, к какой социальной группе эта личность принадлежит по рождению.
Эта позиция подтверждается и внехудожественными высказываниями Чехова: "Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям - интеллигенты они или мужики, - в них сила, хотя их и мало" (И. И. Орлову, 22 февраля 1899 г.).
7
Второй момент содержания, который мы рассмотрим в свете структуры художественного мира Чехова, - это характер чеховского идеала.
Следует сделать одну существенную оговорку. В такой принципиально адогматической модели мира, как чеховская, понятие "чеховский идеал" очень условно. Оно означает лишь то, что этот идеал наиболее часто обсуждается в чеховских произведениях и что ему отдано авторское сочувствие. Сочувствие, но не более - автор нигде открыто не провозглашает его от своего имени и не присоединяется явно и полностью к герою, этот идеал декларирующему.
Представление человека в художественной системе Чехова в целостности его внутреннего и внешнего, невозможность выборочного изображения лишь наиболее важного, но изображение в человеке всей случайностной совокупности его предметного и духовного, тесное взаимодействие идеи с вещным миром, ее, пользуясь выражением Гоголя, "прикрепление к земле и к телу", - все это предопределяет идеал человека, в котором предметно-телесное и вещное занимает место совершенно особое.
В противовес, например, Достоевскому, которого в сфере идеала нимало не занимали конкретно-онтологические формы, но лишь категории духа, в идеале Чехова предметно-телесное и духовное равноценны.
В монологах героев и в повествовании авторской ориентации (см. гл. II, 1, 3; гл. III, 5) как идеал предстает человек, с высокой духовностью сочетающий здоровье, изящество, воспитанность и т. п.
"… там мягче и нежнее человек; там люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки и искусства, философия их не мрачна, отношения к женщине полны изящного благородства…" ("Дядя Ваня", д. I).
Равноважность духовного и физического - вплоть до манер человека и его предметного окружения - постоянно подчеркивается и при изображении картин отрицательных, обратных идеалу: "Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят "ты", с мужиками обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о науках только говорят, в искусстве понимают мало. Все серьезны, у всех строгие лица, все говорят только о важном, философствуют, а между тем громадное большинство из нас, девяносто девять из ста, живут как дикари: чуть что - сейчас зуботычина, брань, едят отвратительно, спят в грязи, в духоте, везде клопы, смрад, сырость, нравственная нечистота…" ("Вишневый сад", д. II).
Наиболее афористически-обнаженно представление о равнозначимости внутреннего и внешнего выражено в известных словах Астрова из пьесы "Дядя Ваня": "В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли" (д. II). "Высокие" стороны идеала ("душа и мысли") приравнены к "материальным", опущены до уровня почти гигиенических требований, что и определило общепонятность этого высказывания, ставшего широко популярным, как и некоторые другие афоризмы героев Чехова, украшающие парки, клубы.
Идеал, который постоянно обсуждается в произведениях Чехова, разумеется, не исчерпывается этими афоризмами. Он гораздо глубже.
Для Чехова важен не только абстрактно-духовный идеал человека. Ему важен человек в целом - он сам и тот предметный природный мир, в котором человеку предстоит жить.
Во времена Чехова - и даже много позже - ценность такого идеала не осознавалась, в сравнении с другими он выглядел слишком утилитарным и "земным".
Но в жизни человечества наступил период, когда необходимость спуститься на землю стала очевидной всем.
Настало время, когда все успехи медицины более не в состоянии заслонить истины: человек XX в. стал болезненнее своих предшественников на планете. По данным ЮНЕСКО в мире в последние десятилетия в десятки раз увеличилось число нервных и психических заболеваний; в потомстве оно растет в геометрической прогрессии. Духовное здоровье наций теперь как никогда зависит от здоровья физического, и отношение современного человека к его собственному здоровью из области личной переходит в сферу общественной этики.
Еще более остро в XX в. перед человечеством встал вопрос о судьбах живой природы.