Зеленый массив Земли неуклонно сокращается. Когда-то города, дороги, заводы, аэродромы были лишь пятнами на зеленом лике планеты. Теперь пятнами видится нетронутая природа. С усовершенствованием средств изъятия и переработки природных продуктов невиданно возросли масштабы выброса этих продуктов - уже в виде отходов - на Землю и в ее воздушный бассейн (отработанные газы всех видов двигателей и топок, отбросы химических заводов). Все более загрязняется мировой океан нефтепродуктами и неуничтожаемыми синтетическими плавучими отходами. Во время путешествия на "Ра" в 1969 г. Тур Хейердал и его товарищи увидели потрясающие картины - океан, загаженный всевозможным мусором (этого не было еще 20 лет назад - во время первого путешествия ученого на "Кон-Тики"). Гибнет животный мир; десятки видов исчезли совсем и их никогда уже не увидят грядущие поколения людей.
Меняется состав атмосферы. Первые результаты этого уже начали сказываться. Нарушаются природные биоценозы, единство всех элементов живого и неживого мира планеты, рвутся экологические связи, складывавшиеся сотнями веков. По словам чеховского героя, "и солнце, и небо, и леса, и реки, и твари - все это ведь сотворено, приспособлено, друг к дружке прилажено. Всякое до дела доведено и свое место знает" ("Свирель"). Эта великая гармония природы нарушается (не говоря уже о повы-шающемся уровне радиации, все последствия которого невозможно предугадать). Человек своевольно меняет лик планеты. Проблема выросла до масштабов биосферы в целом.
В 90-е годы XIX в. многого из всего этого еще не было, другое было незаметно; ущерб казался временным, небольшим и вполне поправимым.
Среди немногих проницательных, которые по слабым симптомам поставили диагноз начинающейся тяжелой и возможно, смертельной болезни, угадали и предвидели судьбу планеты, был Чехов.
Еще в раннем его рассказе "Свирель" герой, который лет сорок примечает "из года в год божьи дела", говорил:
"И куда оно все девалось? Лет двадцать назад, помню, тут и гуси были, и журавли, и утки, и тетерева - туча-тучей! <…> Дупелям, бекасам, да кроншпилям переводу не было, а мелкие чирята да кулики все равно, как скворцы, или, скажем, воробцы - видимо-невидимо! И куда оно все девалось! Даже злой птицы не видать <…> Нынче, брат, волк и лисица в диковинку, а не то, что медведь или норка. А ведь прежде даже лоси были!"
"И звери тоже, и скотина, и пчелы, и рыба… Мне не веришь, спроси стариков; каждый тебе скажет, что рыба теперь совсем не та, что была. И в морях, и в озерах, и в реках рыбы из года в год все меньше и меньше".
"И леса тоже… <…> И рубят их, и горят они, и сохнут, а новое не растет. Что и вырастет, то сейчас его рубят; сегодня взошло, а завтра, гляди, и срубили люди - так без конца краю, покеда ничего не останется".
В пьесе "Леший" выведен герой, - кажется, впервые в русской литературе, - смысл жизни которого в охранении природы. Он врач, но главным своим делом он считает уберечь от порубки леса и насадить новые.
"Хрущов. Извините, я взволнован <…> Александр Владимирович, я слышал, что третьего дня вы продали Кузнецову свой лес на сруб. Если это правда <…>, то прошу вас, не делайте этого. <…>
Позвольте мне съездить к Кузнецову и сказать ему, что вы раздумали… <…> Повалить тысячу деревьев, уничтожить их ради каких-нибудь двух-трех тысяч, ради женских тряпок, прихоти, роскоши… Уничтожить, чтобы в будущем потомство проклинало наше варварство! <…>
Бред, психопатия… Значит, по мнению знаменитого ученого и профессора, я сумасшедший… <…> Нет, сумасшедшая земля, которая еще держит вас!" (д. III).
В первом действии этой пьесы Хрущов произносит страстный монолог (ставший потом знаменитым по пьесе "Дядя Ваня") о защите леса ("Русские леса трещат от топоров…"). В понятие будущего счастья человечества, которое настанет "через тысячу лет", включается сохранение того, "чего мы не можем создать".
В пьесе "Дядя Ваня", переделанной из "Лешего", эти идеи получают дальнейшее развитие. Монолог Астрова в третьем действии (монолог, иллюстрированный картами и диаграммами!) звучит как доклад современного ученого. "Картина нашего уезда, каким он был 50 лет назад. Темно- и светло-зеленая краска означает леса; половина всей площади занята лесом. Где по зелени положена красная сетка, там водились лоси, козы… <…> Теперь посмотрим ниже. То, что было 25 лет назад. Тут уж под лесом только одна треть всей площади. <…> И так далее, и так далее. Переходим к третьей части. Картина уезда в настоящем. Зеленая краска лежит кое-где, но не сплошь, а пятнами; исчезли и лоси, и лебеди, и глухари <…> В общем, картина постепенного и несомненного вырождения <…>".
Будущая прекрасная жизнь "через двести - триста лет" - это жизнь в гармонии с прекрасной природой: "Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!" ("Три сестры", д. IV). Природа - это арена деятельности "свободного духа" человека: "Принято говорить, что человеку нужно три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. <…> Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа" ("Крыжовник").
Идеал автора не утверждается с непреложностью. Как обычно у Чехова, категорические утверждения этого типа, как и любые другие, оспорены. Астров сам говорит: "и, быть может, это в самом деле чудачество", но направление авторского сочувствия очевидно.
Автор явно сочувствует тем высказываниям героев, где оценка отношения человека к природе ставится в один ряд с ценностью феноменов духовных. В ночных размышлениях перед дуэлью Лаевский в число своих нравственных преступлений вместе с ложью, равнодушием к страданиям, идеям, исканиям людей, их борьбе включает и то, что он не любит природы и что "в родном саду он за всю свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки". Отсутствие у автора какой-либо иерархии в оценке этих явлений заложено не только в материале, но уже в форме, в синтаксическом строении всего этого отрывка - он представляет собою цепь предложений, синтаксически равноправных: "Грозы уж он не боится и природы не любит, бога у него нет, все доверчивые девочки <…> уже сгублены им и его сверстниками, в родном саду…" и т. д.
В XX в. сохранение природы давно стало - и будет становиться все больше - тем мерилом, которым проверяется нравственный потенциал всякого человека:
ученого - в том, насколько задумывается он о влиянии своих открытий на будущее планеты;
деятеля промышленности - в том, в какой степени обеспокоен он воздействием своего предприятия на природу;
государственного деятеля - в том, насколько озабочен он результатами деятельности первых двух по отношению к природе;
любого частного человека - в его ежедневных взаимоотношениях с окружающим его растительным и животным миром.
Это давно стало этикой человека нашего времени.
Чехов включил в обсуждаемый идеал то, что считалось утилитарным, возвел это утилитарное в ранг высокой духовности. Он был первым в литературе, кто включил в сферу этики отношение человека к природе.
Как каждого отдельного человека Чехов видел в его целостности, единстве с его вещным окружением, так и будущее человечества он мыслил лишь вместе с судьбой всего того природного мира, в котором человечество обитает.
Его беспокоило будущее уезда, губернии, где было много лесов, водоемов, зверья, а потом не стало.
Его воображение тревожилось будущим всей планеты; его посещали видения пустой Земли, которая не носит на себе ни одного живого существа и миллионы лет без смысла и цели носится вокруг Солнца в космической пустоте.
8
В сфере идей большого писателя всегда существеннейшее место занимают "вечные идеи" - смысл жизни человека, цель всего сущего, истина, смерть. Всякое великое произведение искусства так или иначе подходит к решению этих кардинальных проблем человеческого бытия и являет миру некий новый, доселе неведомый вариант решения - или постановки - этих вопросов.
Третий - и последний - момент содержания, который хотелось бы рассмотреть в связи со структурой художественной системы - это то, как изображаются у Чехова идеи такого ранга.
В литературе принципы подхода к проблемам этого рода различны. Художественные системы Толстого и Достоевского, совершенно друг от друга отличные, имеют, однако, то общее, что строятся таким образом, чтобы предельно прояснить, "доследовать" эти вопросы. Повествование, предметный мир, фабула и сюжет их произведений строятся так, чтобы в столкновениях героев, предметных характеристиках, медитациях повествователя возможно более полно раскрыть отношение героя к идее. Вся художественная система устремлена к этой цели.
У Чехова иное. Фабульные ситуации не направлены к цели столь прямо, не выражают авторскую заинтересованность в разрешении проблемы явно.
У Артура Лютера есть замечание: "Герои Чехова обедают, чтобы не рассуждать о боге". Точнее, - им некогда и негде говорить о нем. Персонажи Достоевского включены в ситуации, отобранные таким образом, что они могут в них обсудить, выяснить все, что их мучит. Герои Чехова никогда в такие специальные ситуации не попадают. Они "обедают, только обедают".
Видение человека в его неотделимости от вещного окружения, бытийной оболочки определяет особые формы изображения идей высокого ранга и их жизни в душе героя.
У Толстого с его "диалектикой души", у Достоевского, передвинувшего "действие из внешнего мира в души и сердца своих персонажей" и стремящегося узреть то, чего не видит никто, нет предела для словесного постижения вечных, крайних проблем человеческой души.
В художественном мире Чехова при решении этих вопросов всегда предполагается некая запредельная область. Автор может дойти лишь до определенной границы; дальше лежит сфера, его словом непостижимая. К ней можно только - с разных сторон - приблизиться. Слово существует только для того, чтобы сказать о. существовании этой сферы. Какие-либо спекуляции в ней невозможны.
Для Достоевского и Толстого смерть, бог - не граница. Сплошь и рядом отсюда они только начинают. Чехов здесь кончает. Подводя к некоему пределу, он предоставляет сознание читателя собственному (мистическому) опыту.
Если повествование представить в виде дороги, то чеховское повествование будет такой дорогой, которая после очередного указателя вдруг обрывается. Дальше читателю уже ничто не помогает, он должен рассчитывать только на себя. Каждый идет в зависимости от своих ресурсов - далеко, близко - либо остается у конца торной дороги, не шагнув туда, где пути смутны. Может быть, именно поэтому Чехов имеет славу одного из самых доступных писателей. Толстой и Достоевский для своего читателя - Вергилии в высших сферах духа. Они берут читателя за руку и ведут по всем его кругам. В мире Чехова дорога не трудна, знаки, что будет "что-то", внятны всем. Но к этому "что-то" автор твердой рукой никого не ведет.
Авторское слово не может проникнуть в "закрытую сферу". Идея невыразимости словом лежит в основе чеховской поэтики "запредельного". Вместе с Л. Витгенштейном Чехов мог бы сказать: "Чего нельзя формулировать в слове, о том следует молчать". Принцип умолчания - способ адогматического воплощения идей высокого ранга. Он предполагает отсутствие догматического суждения об этих идеях, дает лишь их знаки, канву, по которой каждый делает узоры сам.
В третий период голос повествователя громче зазвучал в произведениях Чехова (см. гл. III); рассуждения, размышления рассказчика захватывают самые сложные и глубокие явления духовной сферы. Но и теперь мысли этого рода выражаются не в логико-философских или теологических категориях. Они даны как неопределенное, неясное ощущение, это скорее мысль-чувство, чем мысль-идея.
"…ему стало казаться, что это пела трава; в своей песне она, полумертвая, уже погибшая, без слов, но жалобно и искренно убеждала кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце выжгло ее понапрасну; она уверяла, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой, если бы не зной и не засуха; вины не было, но она все-таки просила у кого-то прощения и клялась, что ей невыносимо больно, грустно и жалко себя…" ("Степь").
"… быть может, им примерещилось на минуту, что в этом громадном таинственном мире, в числе бесконечного ряда жизней и они сила, и они старше кого-то…" ("В овраге").
"Чувствовался май, милый май! Дышалось глубоко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом, над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах развернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная, прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию слабого, грешного человека. И хотелось почему-то плакать" ("Невеста").
В системе Чехова в этой сфере обыденный (практический) язык, как у Толстого и Достоевского, невозможен. Речь повествователя ритмически организуется. Слово обрастает дополнительными смыслами, по своей семантике приближаясь к стиховому.
В изображении "высокого", "запредельного" в чеховской художественной системе или вообще не допускается слово или допускается только слово поэтическое. Постижение этих сфер духа передано высокой поэзии.
9
Теперь, когда основной конструктивный принцип установлен и выяснено его проявление на предметном, сюжетно-фабульном и "идейном" уровнях, пришло время сказать об отношении к этому принципу первого из рассмотренных нами уровней художественной системы- уровня формы - повествовательного.
Существеннейшая черта чеховского повествования - изображение окружающего мира через конкретное воспринимающее сознание. Эта черта прямо связана со случайностным принципом чеховской художественной системы.
В самом деле. Мир, описываемый с некоей абстрактной позиции всеведущим автором, является в своем субстанциональном виде. Мир же, увиденный неким наблюдателем, который далеко не всезнающ и расположение наблюдательного пункта которого зависит от многих, часто неожиданных причин, предстает перед читателем в ракурсах самых случайных. Объект предстает в таком описании, в котором свободно смешиваются детали главные - и неглавные, временные, которые даны только потому, что попали в поле зрения наблюдателя.
Реальный наблюдатель видит мир не в его вневременном качестве, но в каждый момент существования. Он видит не конечный результат процессов, заставляющий в самих процессах видеть и отбирать только главное, решающее для этого результата. Процесс разворачивается на его глазах, являя всю свою случайностную сложность.
Поэтому появление объективного повествования в прозе Чехова в середине 80-х годов - важнейшая веха не только в эволюции самого повествования. Развитие объективного повествования - это одновременно и формирование случайностного принципа изображения. Господство же объективной манеры в 1888–1894 гг. знаменовало утверждение этого принципа, который в полной мере мог развиться только на такой повествовательной основе. Дальнейшая эволюция повествования не повлияла на новый способ изображения - как мы видели, роль реального воспринимающего лица взял на себя повествователь.
Вторая важнейшая черта чеховского повествования - отсутствие авторитетного повествователя - также самым непосредственным образом участвует в создании эффекта случайностности.
В объективном чеховском повествовании второго периода нет того близкого или, тем более, равного автору лица - того, кто бы выносил приговор, открыто отбирал, обобщал, объяснял, обнажая этим целесообразность построения художественной системы. Эта ситуация не изменилась и в последнее десятилетие чеховского творчества, когда иной стала структура повествования. Ведь повествователь третьего периода - это тоже не тот авторитарный рассказчик, который присвоил бы себе права на полное всеведение и открыто обобщенное изображение.
Все эти главные черты чеховского повествования - и есть проявление на повествовательном уровне всеобщего для чеховской художественной системы случайностного принципа художественного построения.
В общем впечатлении, создаваемом художественной системой, роль повествования уникальна.
Все другие приемы, создающие нужный художественный эффект, дискретны. Каждый из них действует в свой черед. Автор может, дав набор "случайных" деталей или погасив событийность эпизода, на некоторое время оставить изложение свободным от этого приема.
Повествование же не может быть прервано. И именно оно заполняет все "пустоты", возникшие из-за дискретного характера прочих приемов. Оно, в отличие от всех других средств и единственное среди них, воздействует на читателя в каждый момент чтения. Так, "безавторский" характер чеховского повествования второго периода виден не только на каждой странице, в каждом абзаце - но в каждом слове текста, каждым словом он напоминает о себе. И повествование Чехова - первое звено, первое слагаемое того случайностного впечатления, которое будет создано в результате действия всех уровней художественной системы, та прочная, постоянно ощущаемая читателем основа, на которой плетется узор нового видения мира.
Итак, в исследуемой художественной системе обнаруживается изоморфизм всех ее уровней - повествовательного, предметного, сюжетно-фабульного и уровня идеи. На всех этих уровнях осуществлен единый конструктивный принцип в отборе и организации материала изображаемого мира - новый принцип художественного изображения, введенный в литературу Чеховым.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется…
Ф. Тютчев
Чехов сказал как-то: "Меня будут читать лет семь, семь с половиной". В другой раз, уже более серьезно, он написал: "пути, мною проложенные, будут целы и невредимы".
Эти пути оказались неизмеримо более перспективными, чем мог предположить кто-либо даже из самых проницательных его современников.
С самого начала критика говорила о фрагментарности, этюдности произведений Чехова, о том, что они только фиксируют непосредственные, мимолетные впечатления, не давая художественных обобщений, и т. п.
Это очень напоминает то, что писали несколько раньше об импрессионистах, и только слабым знакомством российской критики с западноевропейскими художественными течениями можно объяснить, что сходность характеристик не сразу была замечена.