Так ли однозначно права Анна в своей чувственной "честности"? Что, например, чувственно достойнее: затаённая любовь (к кому бы то ни было) или то, чем дело эмансипации закончилось – демонстрацией чувства любви публично? Только одно из следствий: на этом заканчивается лирическая поэзия. Она не в "галантерейном обращении", а в возможности объясниться при общественной невозможности сказать напрямую. Право говорить о чувствах "прекрасной даме" в обществе можно было только под предлогом, по сути, академического поэтического упражнения. Это ограничение, которое порождает и способ его культурного преодоления. Нет запрета – нет лирической поэзии, как средства обращения влюблённого, а не литературного экспоната. Культурная (по "условию сословия") девушка XIX-го века учитывала "подбитые" сердца в своём альбоме личным автографом очередного "автора". Она могла провоцировать чувство, что если не развивало талант поклонника, то хотя бы развивало его литературную эрудицию. Он в свою очередь имел отличный плацдарм для "идейного" нажима в смелости намёков. Что сейчас, "щебетальник" сам по себе повышает или понижает смысловые ставки?
"Отказ от чисто животного удовлетворения, ведущего к пресыщению, и был, тем волшебным средством, превратившим чисто чувственное влечение в идеальное, животную потребность– в любовь, ощущение, просто приятное, – в понимание красоты сначала в человеке, а затем и в природе".61
Сам Толстой во многих, отжатых от реальности сценах, сомневается в помощи любви там, где нет красоты случайной судьбы. Хотя бы потому, что на всех таких случаев явно не хватает.
Замысел
Пожалуй, не было в истории мировой литературы случая, чтобы так ясно сказанное не было столь превратно понято! Начиная с первой и знаменитейшей фразы романа. Всякий настолько оглушается совершенством её формы и плотностью содержания, что не в силах вычитать буквальный смысл. Хорошо – вот заключительные страницы (теперь полегче?), две точки годятся под прямую линию?
Главная тема романа не любовь, но – счастье! В понимании сути счастья Толстой пытается найти решение, искомый знаменатель любых судеб и сразу определяет главное свойство, которое принимает аксиомой – переживание счастья не может быть лично-индивидуальным, ограниченным, но лишь общим, общественно-предъявляемым ("…все счастливые семьи похожи друг на друга…"). Это возможно только в силу его запредельности, сверхинтенсивности.
Такова его оригинальная, в высшей степени "русская" мысль, которая и могла возникнуть только в России.
Если Толстому было суждено сказать заметное слово в столь увлекавшей его философии, то именно здесь. Не нужна ему шелуха "толстовства", чтобы оправдаться в потраченном на философию времени.
"… Но есть и другие люди – их мало, они редки… которые сами своими глазами видят вещи, как они есть, видят их значение, видят скрытые для других противоречия жизни и живо представляют себе то, к чему неизбежно должны привести их эти противоречия, и вперед уже ищут разрешений их. Ищут их везде…" – Толстой Л. Н. "Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана".
Выражение "творческий замысел" не достаточно полно. За первый творческий порыв, вообще, грех и отчитываться. (Разве, что перед собой?) Поэты дают убедительный отчёт: что Пушкин: "…Зачем от гор и мимо башен/Летит орел, угрюм и страшен, / На пень гнилой? Спроси его…", что Ахматова: "… когда б вы знали из какого сора / растут стихи не ведая стыда…"). Работая над "материалом" хороший художник преодолевает ограниченность первого, случайного, устаревшего уже взгляда, выражая открывающуюся ему в работе бездну художественного смысла. Что будет в конце – он сам, порой, не ведает! Итак, "замысел" лишь условное начало; иногда только к завершению произведении и вызревает окончательная идея.
Так развивался и этот роман: от редакции к редакции развивается тема Левина, в шестой развернулся замечательный Стива. Сама Анна, главная героиня, по словам самого Толстого прежде вполне "пошлая", всё хорошеет и "культуреет", превращаясь в образец чувственной женской красоты, по своему массовому обаянию соперничающий с Джокондой.
Заметим, что самые классические цитаты о "замысле" романа передаются исключительно со слов жены писателя. В дневнике Софьи Андреевны Толстой от 24 февраля 1870 года отмечено: "Вчера вечером он мне сказал, что ему представился тип женщины, замужней, из высшего общества, но потерявшей себя. Он говорил, что задача его сделать эту женщину только жалкой и не виноватой и что как только ему представился этот тип, так все лица и мужские типы, представлявшиеся прежде, нашли себе место и сгруппировались вокруг этой женщины".
Может быть, это и есть отправная точка, хотя… почему же не поговорить с женой, коль дело дошло до женских образов? Не о "пулях же и пистолетах"! Здесь и её мнение может быть интересным….
Также и вторая посылка, якобы основополагающая к сути романа нам известна также с её слов: "Мне теперь так ясна моя мысль, – говорил Толстой Софье Андреевне в 1877 году, заканчивая работу над романом – Так в "Анне Карениной" я люблю мысль семейную, в "Войне и мире" любил мысль народную, вследствие войны 12-го года".62
Сам же Толстой так начинает раскрывать появление романа публике: "Расскажу теперь про себя, но, пожалуйста, под великим секретом, потому что, может быть, ничего не выйдет из того, что я имею сказать вам… Я как-то после работы взял… том Пушкина… и, как всегда (кажется, седьмой раз), перечел всего, не в силах оторваться, и как будто вновь читал. Но мало того, он как будто разрешил все мои сомнения…. И там есть отрывок "Гости собирались на дачу". Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил, и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман, который я нынче кончил начерно, роман очень живой, горячий и законченный, которым я очень доволен и который будет готов, если бог даст здоровья, через две недели и который ничего общего не имеет со всем тем, над чем я бился целый год…" – Толстой Л. Н. Неотправленное письмо Н. Н. Страхову 25 марта 1873.
Замечательно следующее письмо:
"… Пишу уже больше месяца и начерно кончил. Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь, и, несмотря на то, философские вопросы нынешнюю весну сильно занимают меня. В письме, которое я не послал вам, я писал об этом романе и о том, как он пришел мне невольно и благодаря божественному Пушкину, которого я случайно взял в руки и с новым восторгом перечел всего" – Толстой Л. Н. Письмо Н. Н. Страхову 11 мая 1873.
Но слова и самого писателя, и Софьи Андреевны говорят лишь о внешнем, сюжетном решении романа. Эти свидетельства появления "физической оболочки", "материи" произведения интересны и бесспорны. Но очень важно заметить в этом письме и упоминание "сильно занимающих" Толстого "философских вопросов"!
Очевидно, с ними связано настроение, в которое он погружался всё больше по мере продвижения романа. Во вставке "Записки христианина" из дневника за 1881 год, оно таково: "… Книги этой, как мне говорили, напечатать нельзя. Если я хочу описывать, как дама одна полюбила одного. офицера, это я могу…; если я хочу писать о величии России и воспевать войны, я очень могу; если я хочу доказывать необходимость народности, православия и самодержавия, я очень и очень могу. Если хочу доказывать то, что человек есть животное и что, кроме того, что он ощущает, в жизни ничего нет, я могу; если хочу говорить о духе, начале, основах, об объекте и субъекте, о синтезе, о силе и материи, и, в особенности, так, чтобы никто ничего не мог понять, я могу. Но этой книги, в которой я рассказывал, что я пережил и передумал, я никак не могу и думать печатать в России, как мне сказал один опытный и умный старый редактор в журнале. Он прочел начало моей книги, ему понравилось…. Он поднял руки и воскликнул: "Батюшка! Да за это и журнал мой сожгут, да и меня с ним". – Так я и не печатаю".
Толстой говорит об "Исповеди". Но из реплики очевидно, насколько его переполняют ещё образы романа, да и сама "Исповедь" на деле нечто вроде комментария к проделанной там работе (придётся рассмотреть подробней…).
Итак, замысел "Анны Карениной" в общем виде состоит из картины с разнообразием несчастливых (в том числе, для удовольствия читателей) и теоретико-художественного исследования счастья (для публичной дискуссии). Но…Толстой не ожидал, что "широкой общественности" шифр окажется неподъёмно трудным, а стремление к истине столь слабым…. Вот и получается, что наш знаменитый "любовный" роман только прикидывался чувственной "блондинкой", а оказался… остепенённой "Софьей Ковалевской"!
Нет ли надуманности в таком объяснении истины замысла? И всегда остаётся вопрос художнику – насколько сознательно он сам понимает, что делает? Но всякий, кто предпринимал хоть малейшую попытку создать нечто художественное, знает принципиальную неразрешимость этого вопроса. Художественная мысль работает везде и сразу: коснувшись мазком единичности, она тут же отстраняется от мольберта для восстановления общего впечатления; вихрь мысли, кружась, пронизывает самоё себя и снова перехватывается насильственной логикой. Ком впечатлений всё растёт… и доводится на совершенно субъективных ощущениях врождённого таланта. Единственное, что можно утверждать – из самой дневниковой выписки следует, что сам он хотел именно этого!
К слову, совсем не просто "дожимать" образы в понятия и наоборот. Например, с утра до вечера, по разным поводам, печатно и устно приводится злободневный доселе политический афоризм (в вариантах), приписываемый: то Карамзину, то Вяземскому, то Салтыкову-Щедрину, (и, возможно, который есть у них всех, да и не только их одних): "Жёсткость российских законов возмещается необязательностью их исполнения". Эта фраза стала общим местом всяческой публицистики, но надкусившие этот словесный крендель не отдают себе отчёта, что это лишь половина логической связки. А именно: государство – социальная машина, подразумевающая управление; но разве утверждаемая неработоспособность– "делу венец"? Отнюдь нет: на другом плече рычага – перемалывание глупости верхов жерновами покорёженных судеб народных низов. Они собой удерживают государство, вынужденные наличных решениях выживать в недопустимых обстоятельствах, значит, неоправданной ценой. Государство управляется не в должном месте, это как если бы (переводим обратно в образ) разогнанный пассажирский состав, останавливали по нужде пассажиры, высовывая в разные стороны растопыренные ноги, лаптями упираясь в насыпь. Вместо того чтобы механизмом зажать тормозные колодки. И так же, сгрудившись, толкали бы его вперёд с горки, надрывая сердце…. Это иногда приходится делать общественными манифестациями в самых "цивилизованных" странах, но нигде "перманентное" отсутствие распорядительной головы у верхов, не подают в виде интеллигентной поговорки на завтрак, обед и ужин ежедневно!
Любители геометрии ещё сомневаются…, тогда посередине романа – третья точка, определяющая плоскость, уж теперь-то не свалитесь?
"…Вот к чему! – горячась, заговорил он. – Я думаю, что двигатель всех наших действий есть всё-таки личное счастье". – Толстой Л. Н. "Анна Каренина".
Вот этот свой тезис Левин и должен… доказать или опровергнуть? Кстати, если в первом предложении романа, "счастье" мы понимаем совершенно по-житейски (между тем, счастье есть главная житейская категория, по количеству минут… лет счастья, человек оценивает свою жизнь), то здесь уже – "личное счастье". Случайность или сдвиг значения? Ба-ба-ба! Да ведь это же….
Отцы и дети
А стоило ли вдохновляться такой общей темой, не пресна ли задача? Проверим, например, так: какова тема книги прогрессивных (и поневоле скрыто диссидентствующих) советских писателей-фантастов, которая так же послужила основой сценария для прогрессивнейшего же, на то время, советского кинорежиссёра? Подсказка: ключевая фраза выписана заглавными (!) буквами в романе и оттуда перенесена в киносценарий:
– "… я ничего не могу придумать, кроме этих его слов – СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!" – "Пикник на обочине", Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.
– "…и последняя мысль моя будет – счастье для всех! Даром! Пусть никто не уйдет обиженным!" – "Сталкер". Аркадий Стругацкий, Борис Стругацкий.
Из этого следует:
– категория "счастье" как тема существует
– тема востребована и через сто лет
– А. и Б. Стругацкие принадлежат традиции русской литературы Заодно проверим, есть ли "за истекший период позитивные подвижки в
трактовке"? Увы! Вопросы бессистемно свалены в кучу: "…Зачем они шли сюда? Чего они хотели?… Но конкретно, какого именно счастья?".
Скорый ответ удручает ещё больше: "… каждый получит своё…А я и так счастлив. Больше мне ничего не надо".
Это и называется – "гуманитарная катастрофа":
– категория разжалована в частные случаи
– мыслится статично
– понимается грубо-материалистически: "…научатся извлекать из нее счастье…"
– источник не иначе как научно-фантастический
В сравнении, как работает с ней Толстой – поразительное снижение уровня. Осталось только смутное: то ли воспоминание, то ли ощущение некоей метафизики, которой вертят, наподобие мартышкиных очков. А ведь совокупный уровень гуманитарно-естественно-научной подготовки братьев-писателей, возможно, не имеет равных себе по цеху. Это не их вина, это беда поколений, историей отторгнутых от философской свободы. Кто-то будет оспаривать невозможность вхождения в одну и ту же реку дважды? Похоже, что высшая точка развития русских, как "традиционного общества" пройдена безвозвратно. Кто способен драться и в одиночном окопе – время ваше.
По той же причине, до физического ощущения провала, диссонирует воплощение этой идеи в "Сталкере" Тарковского. Художественная форма литературного оригинала задаёт принципиально больше действия. И качество смыслового вывода должно было обеспечиваться количеством сценарных эпизодов-приключений в "экспериментальной зоне". Но… сценарий не один раз переписывался, а плёнка неоднократно переснималась.
Пожалуй, соображение, что режиссёр, окончательно выбрал иное, верно: "Тема Иисуса, его жизненного деяния, – как пример самопожертвования и пример отношения Учителя и его учеников", "…самопожертвования к которому призван человек".63
Очевидно, что причина перемены темы, качественного уменьшения предполагавшегося объёма действия – в нехватке смысловой ёмкости текста, не родившихся философских мышления и речи, что сбило планку возможной высоты. Режиссёр был вынужден переделывать сценарий на ходу.
А вот его же "Солярис" философ Станислав Лем обеспечил своим речевым содержанием с избытком и всё получилось.
Так неужели литература братьев Стругацких ничтожна по значению?! Ни в коем случае. Но природа их "совместного" таланта совершенно иная, чем представляется на "невооружённый" взгляд.
В отечественной литературе они особенным образом представили
приключение – не как условие повествования (впрочем, и это редкость для более описательной русской манеры), а как метод выявления и характеров и самое цель. Цель действия, как смысл – почти ничто, движение – всё! Их сюжеты просятся в "кинокамерный" жанр своеобразного "action"\'a, но режиссёры пока ошибаются, не понимая необходимой точки художественного приложения своих средств. Но раз нет запоминающихся выводов, откуда же берётся ощущение "ума" от этой очень кинематографичной прозы?
Банальностей не существует, вернее, они-то уж точно – пошлые мысли субъективного ума ленивого к сущностям.
Пройдём вратами художественно-мифологическими: всем искусствам и наукам покровительствуют богини-сёстры. Все девять муз – дочери титаниды Мнемосйны, богини, олицетворяющей память. Здесь сходятся, а, точнее, ещё не разошлись науки, искусства и сама философия. А в слове "музыка" слышится детский смех ещё вместе играющих девчонок. В слове "музы" – "замышляющие" или "мыслящие", есть оттенок смысла не замеченный отчётливо греками, и до сих пор смутный в обыденных рассуждениях.
Между тем, специальные науки с ним давно работают. Наблюдение (а глаз – часть мозга!) – процесс, сложный и опосредованный многими условиями. В высшем психическом смысле, наблюдение – уже начавшееся размышление. "Установленность" взгляда, определённость "точки зрения", сообразно занятию, необходимейшее качество не только художника, учёного или философа. Без этого не бывает и охотника, и удачливого "тишайшего" грибника.
Смысловая ёмкость литературы братьев Стругацких, заключается в добротности их методы – естественнонаучного способа наблюдать. (Борис по специальности астроном, так что лично имеет и дополнительную помощь музы Урании). Взгляд младшего научного сотрудника, выраженный в художественной форме – вот их метод. Смысл из опыта можно получить только при правильном наблюдении.
К сожалению, не имея понятия о собственно философии, ни о какой философии выводов, здесь не может быть и речи. Здесь философия присутствует в самой начальной точке "правильно поставленного" ясного взора учёного. Результат превосходен, если правильно понимать– "к какому месту прикладывать" и не вчинять смысла больше, чем есть. Их постепенно погрустневший взгляд и пришедшее понимание неустойчивости "советского Просвещения", нотки недобрых предсказаний, объясняются именно этим. В известном смысле, по совпадению в этой части методы, они близки к Толстому, можно сказать, бессознательные единомышленники; остальное – дело своеобразия таланта.
Но Толстой философией пользуется… и мыслит гораздо глубже.
Только не надо всё валить на большевиков, ведь Толстого не услышало современное ему общество – те, "которые потеряли"… других нас.
Прояснение
Итак, куда Толстой хочет вывести читателей? Смысловые патроны, вроде зачина романа рассыпаны по многим страницам. К сожалению, как теперь понятно, они, если и наколоты общественным вниманием, то не стреляны. Вот, например, такой диалог:
"– Я очень люблю эту работу, – сказал Сергей Иванович.
– Я ужасно люблю. Я сам косил иногда с мужиками и завтра хочу целый день косить.
Сергей Иванович поднял голову и с любопытством посмотрел на брата.
То есть как? Наравне с мужиками, целый день?
Да, это очень приятно, – сказал Левин.
Это прекрасно, как физическое упражнение, только едва ли ты можешь это выдержать, – без всякой насмешки сказал Сергей Иванович
Я пробовал. Сначала тяжело, потом втягиваешься. Я думаю, что не отстану…
Вот как! Но скажи, как мужики смотрят на это? Должно быть, посмеиваются, что чудит барин.
Нет, не думаю; но это такая вместе и веселая и трудная работа, что некогда думать".64