На одном из старших курсов режиссерского отделения театрального училища им. Щукина (вуз при Гос. театре им. Евг. Вахтангова) нами в качестве дипломного спектакля был взят "Дядя Ваня" Чехова. Студенты этого курса были очень увлечены "методом действенного анализа". Поэтому вся существующая литература, связанная с этой методикой, изучалась студентами. Надо сказать, что среди сторонников этой все еще новой методики существуют, и это совершенно естественно, разные толкования того или иного положения. Существует, например, точка зрения, что, для того чтобы определить "исходное событие", следует ответить на вопрос: "Без чего не началась бы данная история? Какое событие должно было произойти, чтобы она началась?"
Такое определение как будто бы ни в чем не расходится со всем тем, что было высказано нами по поводу "первого конфликтного факта". Но это только видимое совпадение. В таком способе определения "исходного события" есть очень серьезная, на наш взгляд, опасность: оно позволяет чрезвычайно вольно толковать саму "данную историю". Ведь для того чтобы увидеть, где "начало истории", надо, чтобы вся история была уже обозрима, т.е. мы должны видеть начало истории, ее середину и финал.
Станиславский полагал, что сразу же увидеть весь сюжет пьесы совсем не так просто, как это может показаться на первый взгляд. Для того чтобы докопаться именно до "авторской истории", а не сочинять ее за автора, для этого Константин Сергеевич и предлагал вскрывать события пьесы в их последовательности, т.е. начинать с "первого действенного факта". Утверждая же, что "исходное событие" пьесы - то, без чего (она) не началась бы, очевидно, предполагают, что весь сюжет пьесы ("данная история") можно обозреть сразу же, до начала анализа.
Между тем некоторой части студентов-режиссеров показалось, что такой способ определения "исходного события" вполне возможен. Мы решили не спорить с ними, напротив, предложили определить исходное событие "Дяди Вани", задав вопрос: "Без чего не началась бы данная история?" В ходе обсуждения студенты пришли к выводу, что "данная история" не могла бы начаться, если бы не произошла отставка профессора Серебрякова. Вследствие этого факта семья Серебряковых оказалась в имении, вследствие этого факта произошел конфликт между Войницким и Серебряковым, развитием которого и являются дальнейшие события пьесы.
Но, когда мы перешли работать на сценическую площадку, правильность такого определения "исходного события" вызвала у многих сомнения. "Отставка профессора" далеко не всем участникам начала пьесы дала повод для конкретных действий; вернее, действия, появившиеся в этюде и обусловленные ранее принятой трактовкой, вследствие данного события совершенно расходились с теми, что написаны у автора. Что же произошло? Попробуем восстановить весь ход наших репетиций и рассуждений.
Итак, А. П. Чехов. "Дядя Ваня". Сцены из деревенской жизни. Действие происходит в усадьбе Серебрякова.
"Сад. Видна часть дома с террасой. На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья, на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. Третий час дня. Пасмурно. Марина (сырая, малоподвижная старушка, сидит у самовара; вяжет чулок) и Астров (ходит возле)".
Этой подробной ремаркой начинается пьеса. Очевидно, автору необходимы для действия и "сервированный для чая стол", и "третий час дня" и то, что нянька Марина "сидит у самовара", а Астров почему-то не сидит, а "ходит возле".
Только после этих предлагаемых автором бытовых обстоятельств мы можем узнать, что происходит между персонажами. Марина пытается угостить чаем Астрова. Последний отказывается; он расспрашивает няньку, "сильно ли изменился" он за последнее время. Получив неприятный для себя ответ - "сильно", Астров ворчит, обвиняя всех и вся в том, что он преждевременно стареет: виноваты, оказывается, и те, кто поднимает его ночью, чтобы ехать к больным; и скучные "чудаки" - соседи; и мужики, живущие грязно и скученно, следствием чего являются бесконечные эпидемии…
Появляется "в щеголеватом галстуке" Войницкий. Он тоже ворчит: "С тех пор, как здесь живет профессор со своей супругой, жизнь выбилась из колеи…" Нянька Марина поддерживает его: "Порядки! Профессор встает в двенадцать часов а самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом… Вот и теперь. Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли".
Надо сказать, что в этюдных репетициях поначалу лучше других себя чувствовал исполнитель Войницкого. Он сразу же начинал ругать Серебрякова на чем свет стоит. Правда, было непонятно: если он так недоволен всем, то чего ради он надел "щегольский галстук"?
Начало сцены (Астров и Марина) никак не выходило. Исполнитель Астрова утверждал, что сегодня его герой приехал в имение потому, что Елена Андреевна, жена профессора, написала ему записку с просьбой, чтобы он приехал к больному мужу. Чуть позже Астров упрекает ее в этом: "Я ведь к вашему мужу. Вы писали, что он очень болен, ревматизм и еще что-то… А оказывается, что он здоровехонек… А я-то сломя голову скакал тридцать верст. Ну, да ничего, не впервой. Зато уж останусь у вас до завтра и, по крайней мере, высплюсь…"
Исполнитель Астрова настаивал, что для него событием является вовсе не "отставка Серебрякова", а "извещение о болезни Серебрякова…". Правда, при этом весь его диалог с нянькой Мариной выглядел бы не так, как у Чехова: не нужными оказались вопросы о его внешности, не нужны были сетования на его преждевременную старость.
Исполнительница Марины заявила, что она, Марина, во-первых, даже и не знает ничего ни о какой "отставке"; а во-вторых, если бы Серебряковых здесь вообще не было, то разве бы она ни старалась угостить приехавшего доктора?
Исполнительница утверждала, что ее героиню, Марину, более всего беспокоит, что все старания по поводу самовара пропали зря: "Вот и теперь. Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли…" Марина потому так усиленно и предлагает Астрову то чаю, то водочки, чтобы хоть о ком-то позаботиться, раз в доме такой беспорядок. Студентка (Марина) убеждена была, что для нее конфликтным является факт: "Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли!.."
Поскольку студенты уже знали, что конфликт всегда должен быть общим для всех одновременно действующих исполнителей, то мы попытались с ними проверить, является ли факт, предлагаемый исполнительницей Марины, конфликтным и для других действующих лиц пьесы. Что означает для Астрова: "Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли!"? Прежде всего мы пытались понять, знает ли об этом Астров. Ни Серебряков, ни Елена Андреевна, ни Соня, придя чуть позже с прогулки, не поздоровались с Астровым. Судя по этому факту, они, очевидно, уже виделись сегодня. Следовательно, мы имели основания предположить, что Астров прискакал сегодня тогда, когда Серебряковы только отправлялись на прогулку. Может быть, он, устав с дороги, откатался их сопровождать, но обещал при этом подождать… По всей вероятности, Серебряковы очень долго прогуливались, иначе у Марины не было бы оснований приготавливать чай два часа тому назад. И очевидно, Астров тоже ждет эти два часа своего прогуливающегося "больного". Но, если он так долго ждет, почему его интересует вопрос: насколько он постарел и сильно ли изменился?
Исполнитель Астрова сделал предположение, что его герой "скакал тридцать верст" вовсе не из-за больного Серебрякова, а из желания видеть Елену Андреевну. Более того, Астрову уже две недели кажется, что и он, Астров, небезразличен Елене Андреевне. Вчера поздно вечером, получив записку от нее, он предположил, что Елена Андреевна ищет повода для встречи с ним. "Тридцать верст" он скакал в прекрасном расположении духа. Но вот приехал, увидел ее мельком и ждет, ждет уже два часа. Да, видно, он, по старой привычке к вниманию женщин, позабыл, что стареет и уже, очевидно, желаемое принимает за действительное. "Два часа назад ушла гулять и забыла, что он ее ждет!" - как только исполнитель Астрова произнес эти слова, он сразу же пошел на площадку и стал расспрашивать няньку, как он выглядит.
При этом (что было довольно смешно) он всячески еще пытался хорохориться и молодиться. Нянька, ставшая что-то подозревать, с хитрецой поглядывая на Астрова, начала говорить ему безжалостные слова о его старении. И здесь каким-то совершенно неожиданным смыслом наполнились слова няньки, что Астров "ездил две зимы", еще когда "жива была Вера Петровна, Сонечкина мать", т.е. первая жена Серебрякава. На эти обстоятельства намек был сделан нянькой с таким явным подтекстом, что Астров неожиданно смутился, а все присутствовавшие на репетиции расхохотались.
Рассердившись на няньку (а может быть, и на хохочущих товарищей в зале), исполнитель Астрова начал ругать и соседей-"чудаков", и болеющих мужиков. И все это закончилось почти авторскими словами: "…ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю…" Затем Астров, поняв, что напрасно рассердился на няньку, подошел и поцеловал ее: "Вот разве тебя только люблю. У меня в детстве была такая же нянька".
Когда же вышел в нарядном галстуке Войницкий, который начал ворчать по поводу того, что его заставляют вести теперь праздный образ жизни, Астров совершенно откровенно начал подтрунивать над Войницким и довел его до того, что последний попытался незаметно снять "щегольский галстук". Всем было совершенно ясно, что Войницкий нарядился ради Елены Андреевны и что если он чем-то недоволен, то только тем, что уже два часа ее не видит.
Оказывается, и для Марины, и для Астрова, и для Войницкого поводом для конфликта является факт "отсутствия Серебряковых".
Когда закончилась эта сцена, то все единогласно пришли к выводу, что первоначальное определение "исходного события" было ошибочным. "Два часа, как самовар на столе, а Серебряковых все нет!" - вот как мы определили первый конфликтный факт "Дяди Вани".
И опять, как и в случае с "Бесприданницей", может возникнуть вопрос: но что же это за такое совсем не "событийное" событие?! Думается, что мы только лишний раз имеем возможность убедиться в том, что "событийность" должна определяться прежде всего "конфликтностью", а не масштабом факта. Масштабность всегда относительна.
Любопытно, что другой постановщик "Дяди Вани" - Л. Хейфец, идя несколько иным путем в своем анализе начала пьесы, приходит к совершенно идентичным выводам по поводу "исходного события". Режиссер замечает: "И если попробовать теперь определить первое событие пьесы" то получается, что опоздание господ к чаю и остывающий самовар и есть маленькое жизненное событие, которое рождает в людях целый рой чувств и мыслей, а также определяет их действие и поведение. Тем и труден и велик Чехов как драматург, что события кажутся очень незначительными, а оценка, восприятие их громадны" (курсив мой. - А. П.). Очевидно, действительно у Чехова все дело в оценках факта.
Когда мы анализировали оценку выстрела Войницкого в Серебрякова, то пришли к выводу, что конфликтным моментом, явившимся непосредственным поводом для выстрела, был также незначительный на первый взгляд факт - Серебряковы вошли в комнату Войницкого не вовремя.
Нас укрепляет в правильности хода наших рассуждений то, как Л. Хейфец рассматривает дальнейшие факты "Дяди Вани": "Следующим событием в первом акте будет возвращение с прогулки. Наконец-то состоится чай, это ожидается как праздник. Но чай тоже будет сорван, профессор потребует чай к себе, он не захочет пить со всеми. Это будет событием третьим. Сорванный чай! Какая мелочь! Но эта мелочь так подействует на дядю Ваню, что он почти прокричит свой монолог". Интересно, что в ходе наших репетиций исполнитель Войницкого в этом месте взбегал на крылечко террасы и кричал вслед ушедшему Серебрякому: "Напрягши ум, наморщивши чело, все оды пишем, пишем и ни себе, ни им похвал нигде не слышим!…"
В этой сцене, как и в предшествующей ей, студенты не могли отделаться от ощущения, что Чехов несколько грустно улыбается по поводу столь бурных страстей, вызванных не столь уж великими причинами…
Мы задумались о жанре пьесы. У Чехова жанр не обозначен, просто "сцены из деревенской жизни". Пьесу же чаще всего играли и играют как психологическую драму. Так же играют и "Чайку", хотя Чехов почему-то назвал ее комедией. К жанру комедии Чехов отнес также и "Вишневый сад".
Каков же жанр рассматриваемой нами чеховской пьесы? Как относится автор к выводимым им на сцену событиям, к людям, участвующим в этих событиях?
Обычно пьеса "Дядя Ваня" играется как история талантливого дяди Вани, посвятившего по доброте душевной свой талант бездарному профессору Серебрякову. Исполнители роли дяди Вани, как правило, раскрывают перед зрителями драму погибшего таланта.
Но об этом ли написал Чехов? Мы постарались беспристрастно, объективно взглянуть на происходящие в пьесе события, конфликты и на поступки, порождающие эти события и конфликты, т.е. определить в конечном счете сквозное действие каждой роли и спектакля.
Да, действительно, несколько лет назад Иван Петрович Войницкий чуть ли не молился на Серебрякова: не только управлял имением, но и переводил необходимые для профессора статьи, собирал все печатные работы Серебрякова, гордился своим родством с ним… Но теперь тот же дядя Ваня поносит Серебрякова в глаза и за глаза на чем свет стоит, называет его "бездарностью, старым сухарем, ученой воблой…".
Даже если допустить, что дядя Ваня дошел своим умом до этих "открытий" (а не из-за официальной отставки Серебрякова!), то и в этом случае, можно ли извинить подобное поведение Войницкого?! Как бы ни было ему горько оттого, что не тому богу молился всю жизнь, все равно может ли интеллигентный, человек вымещать на ком-то свою личную досаду?! И на ком вымещать? На человеке, которого сам прежде боготворил! Кстати говоря, в "бездарности" Серебрякова убежден только Войницкий, обе жены Серебрякова ("умницы", как говорит сам Войницкий) этого почему-то не заметили, равно как и старуха мать. Как не замечал этого долгие годы и сам дядя Ваня. Во всяком случае, какова бы ни была научная ценность профессора Серебрякова, он, кроме всего прочего, несчастный старик, очень болезненно переживающий свою отставку, приехавший искать приюта и понимания у единственно близких ему людей.
И как же его встретил дядя Ваня? По принципу: "бить лежачего?" К сожалению, профессор тоже в свою очередь ведет себя далеко не интеллигентно. У Серебрякова, помимо старческих болезней, с возрастом развились привычки, которые, конечно, не очень-то удобны в общежитии, но от которых он абсолютно не склонен отказываться: ночью работать, вставать поздно. Отсюда очень поздние завтраки, обеды. Естественно, что это раздражает людей, привыкших в свою очередь к другому распорядку дня. Когда Серебрякова донимают его болезни, он не разрешает домочадцам спать - необходимо дежурить возле него. Правда, может быть, это не столь "болезнь ног", как боль одиночества. Елена Андреевна единственная, кто связывает старика с его лучшими днями, когда он был и известным ученым, и просто любимым мужчиной, - она окружена теперь вниманием других. Ведь Войницкий, как и Астров, совершенно откровенно ухаживают за ней! Нехорошо старому профессору: с Войницким они ссорятся ежечасно, Астрова профессор видеть не может. Из-за того же Астрова влюбленная в него Соня перестала разговаривать с мачехой. Обстановка в доме накаляется. Всем плохо! Вспомним слова Елены Андреевны, обращенные к дяде Ване: "неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит все, кроме своих брошюр и профессора. Профессор раздражен, мне не верит, вас боится. Соня злится на отца, злится на меня и не говорит со мною вот уже две недели. Вы ненавидите мужа и открыто презираете свою мать. Я раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать. Неблагополучно в этом доме… Вы, Иван Петрович, образованны и умны, кажется, должны бы понимать, что мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех мелких дрязг…"
Но отчаянный вопль Елены Андреевны уже никого остановить не может! Безжалостное поведение одних вызывает такой же ответ у других. Серебряков решил расправиться со всеми - продать имение! Но еще до объявления этого решения Войницкого постиг страшный удар: он был свидетелем того, как Астров целовал Елену Андреевну! Теперь же Войницкий не в силах перенести всего происшедшего, он уходит в свою комнату, чтобы покончить с собою. "Будешь ты меня помнить!" - крикнет он в дверях Серебрякову. Но застрелиться не хватило решимости. И возможно, потому, что свидетелями этого стали Елена Андреевна и Серебряков, пуля летит… в сторону Серебрякова!
Могло ли подобное человеческое поведение вызвать сочувствие Чехова? Мог ли кто-нибудь из героев подобной историй быть по-настоящему симпатичен Чехову, человеку, который считал главным делом жизни - "выдавливать… из себя раба"? Выводя на сцену своих героев - представителей интеллигенций, Чехов предъявлял, как нам показалось, суровые требования к нравственной стороне жизни этих людей. Недаром современник Антона Павловича и летописец Художественного театра Н. Эфрос заметил: "Чехов - писатель очень мягкий по манере, но жестокий по существу". Примечательно, что это определение родилось после первого представления "Дяди Вани" на сцене МХТ в 1899 году.
Против эгоизма, разрушающего человеческую личность, с болью и обидой за людей выступает, как нам кажется в этой пьесе Чехов. Ведь в этих "мелких дрязгах" растворяется все чем одарили этих людей и предыдущие поколения, и все нравственные ценности, которые были завоеваны самими людьми.
"Мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех мелких дрязг…" - так мы поняли идею этой пьесы Чехова. Трагикомедия о "мелких дрязгах" - так мы определили жанр пьесы.
И наверное, не случайно начинается пьеса с первой мелкой дрязги: "Самовар уже два часа на столе, а Серебряковы гулять пошли!.."
Следует отметить, что наши поиски начались потому, что первоначально определенное "исходное событие" - "отставка профессора" - не несло в себе конфликта. Чехову же, как и всем другим великим драматургам, свойственна конфликтность. Только у его героев поводы для конфликтов не столь масштабны, как у героев Шекспира, но сама конфликтность столь же напряженка, столь же страстны желания и порывы, столь же бурно выявляется и отчаяние.
Наши выводы, сделанные на основе вскрытия конфликтов этой пьесы Чехова, могут вызвать возражения, ибо установилась уже определенная традиция в понимании характера действия чеховских пьес. Но также очевидно, что любая традиция небесспорна. В этом смысле нельзя не согласиться с утверждениями режиссера А. Эфроса: "в "Дяде Ване" не меньше трагедий, чем в "Гамлете", не только по существу, но и по средствам выражения, да-да, и по средствам!.. Но до такого накала чеховской пьесы никто не хочет дойти. Боятся. Боятся упреков в том, что это будет будто "не Чехов".