Идеология РПЦ, равно как и ее социальная работа, не является прямым предметом данной статьи, посвященной массовой религиозной культуре, содержанию массовых верований и стереотипов. Подробнее о нынешней социальной деятельности РПЦ см.: Митрохин Н. Русская православная церковь: Современное состояние и актуальные проблемы. М., 2004; Он же. Русская православная церковь и история XX века: Опыт современного лоббизма // Историческое знание в современной России: Дискуссии и поиски новых подходов. М., 2005. С. 91–108.
См.: Голубинский Е.Е. Вера, нравственность и религиозность народа // Он же. История русской церкви. М., 1904. Т. 1(2). С. 829–890.
Об этих типах верований в развитых обществах Запада см.: Morin Е. La croyance astrologique moderne. Lausanne, 1982; Adorno Th. The Stars Down to Earth and Other Essays on the Irrational in Culture. London; N.Y., 1994. Некоторые соображения о массовой эзотерике в отечественных условиях см.: Лидерман Ю. Синтетические небеса: Предсказательная литература в современной России // Новое литературное обозрение. 2002. № 55. С. 379–384.
См. об этом: Дубин Б. Запад, граница, особый путь // Мониторинг общественного мнения. 2000. № 6. С. 25–35; Он же. Запад для внутреннего употребления // Космополис. 2003. № 1(3). С. 137–153-
Подробнее об этом важнейшем аспекте коллективной идентификации россиян см.: Гудков Л. Отношение к США в России и проблема антиамериканизма // Он же. Негативная идентичность. М., 2004. С. 496–551.
Его символическое воплощение и своего рода вершина – разгром в 2004 году выставки "Осторожно, религия!" в Центре Сахарова и обстоятельства длившегося год судебного разбирательства над организаторами экспозиции (а не над вандалами-погромщиками, агрессивно аттестовавшими себя в качестве истинно верующих).
Д. Фурман и К. Каариайнен на материале своих исследований 1991–2002 годов пришли к похожим заключениям. По аналогии с общими настроениями россиян они называют отмеченные тенденции к усредненности, омассовлению, огосударствлению и вместе с тем ко все большей национальной замкнутости православных верований в России "религиозной стабилизацией", см. их статью под таким названием в журнале "Свободная мысль" (2003. № 7. С. 19–32). В целях уточнения я бы назвал этот процесс симулятивной стабилизацией единообразия и безальтернативности (о симулятивности см. ниже в данной статье). Его нынешняя распространенность и социальный смысл, конечно, гораздо шире религиозного, хотя сам процесс настолько широк, что не может не сказаться и на характере массовых религиозных верований.
См.: The Invention of Tradition / Ed. by E. Hobsbawm, T. Ranger. Cambridge, 1992. P. 1–14.
См.: Гудков Л., Дубин Б. Общество телезрителей: Массы и массовые коммуникации в России конца 90-х годов // Мониторинг общественного мнения. 2001. № 2. С. 31–45; Дубин Б. В стране зрителей // Дружба народов. 2001. № 8.
С. 181–188; Он же. Читатель в обществе зрителей // Знамя. 2004. № 5. С. 168–178.
Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2001; аналитическое развитие и критику адерсоновского подхода см.: Чаттерджи П. Воображаемые сообщества: кто их воображает?// Нации и национализм. М., 2002. С. 283–296.
См.: CoserL. Greedy Institutions: Patterns of Undivided Commitment. N.Y., 1974.
См. об этом статьи автора: l) Массовые коммуникации и коллективная идентичность // Вестник общественного мнения.
2003. № 1(67). С. 17–27; 2) О коллективной идентичности в современной России // Пути России: Существующие ограничения и возможные варианты. М., 2004. С. 233–238.
Подробнее об этом см.: Гудков Л., Дубин Б. Институциональные дефициты как проблема постсоветского общества // Мониторинг общественного мнения. 2003. № 3(65). с. 33–52.
II
Религиозные институты и неформальные практики
Виталий Безрогов
Власть дискурса и религия в воспоминаниях о детстве
Персональная история религиозной социализации в рассказах о себе
Работа поддержана грантом РГНФ 05-06-06162а.
В сферу исследовательских интересов историков, педагогов, религиоведов все более входит жизненный путь конкретного индивида, история приобретения грамотности, воспитанности, конфессиональной идентичности. В случае рассказов людей о себе, так называемых эго-документов, мы обладаем детализированными источниками для реконструкции религиозной социализации, меморизованной и описанной прошедшим через нее лицом. Относящиеся к вопросам веры автобиографические повествования обычно говорят о первом посещении храма и причастии; о сверхъестественных явлениях: божественных или дьявольских голосах либо видениях; об особенных персональных изменениях (внезапное чудесное исцеление и т. п.); об откликах божественных сил на детскую просьбу; о поисках у Бога защиты от повседневных проблем детской жизни и победы над притеснителями; приводятся в воспоминаниях обращения к Богу в трудную минуту, особенно глубокие просветления или проникновенные мысли о Боге; реконструируются эпизоды мистического экстаза или чувства единения с Богом и общиной; и мн. др.
Примерно по 1960-е годы XX века индивидуальные повествования о себе использовались в основном в качестве иллюстраций. Такое отношение к автобиографиям сложилось из-за провиденциальности ретроспективных описаний, осуществляемых с точки зрения последующего жизненного пути автора вплоть до момента фиксации рассказа и конфессиональной самоидентификации автора на момент сочинения текста. Поэтому рассказы о себе, как ненадежные и фантазийные, для ученых XIX – первой половины XX века не обладали авторитетом. В 1960-х годах наметился интерес к персональной религиозной истории, порожденный публикациями психологов. Внимание фокусируется на личном опыте обычного человека.
Воспоминания о детстве сообщают много полезного о практиках взрослого мира, о тех типах религиозности, которые существовали в ближайшем окружении ребенка, о тех типах религиозности, которые считались присущими "природе человека", проявлявшейся в ребенке. Изучая воспоминания, мы видим, что именно взрослые ожидают от ребенка, что считалось дозволенным, а что запрещалось, о чем можно было говорить, а о чем нельзя, что следовало и можно было запоминать, а что объявлялось не стоящим внимания. Текстуальное пространство авторы структурируют с учетом тех стереотипов отношения к религиозности детей, которые приняты в обществе и семье повествователя. При этом многие воспоминания, где есть сведения о религиозной социализации, не мыслятся авторами как именно "религиозные", вопросы религии затрагиваются в переплетении с другими темами.
Три века рассказов о себе в России
Постараемся кратко очертить дискурс памяти о религиозной социализации детей, характерный для российской культуры XVIII–XX веков. Мир ребенка в XVIII–XIX веках – мир христианизированный. Мир ребенка в XX веке – мир социальной катастрофы, разрушенных интергенерационных связей, преследований за веру и т. д.
XVIII столетие и начало XIX века. Рождается поджанр автобиографии – воспоминания о детстве. До модернизации России Петром письменные рассказы о себе в русскоязычных текстах почти не встречаются. Православному автору автобиография давалась трудно, в православии коллективное начало сильнее, чем в других христианских конфессиях. Модернизация России внесла кардинальные изменения в структуры самосознания. Индивидуация сознания в результате создания Петром нового дворянства и купечества привела к соединению "православности" и "автобиографичности".
Что такое детская религиозность XVIII или XIX столетия? Что в рассказах о себе относится к ней, а что не относится? Например, привязка событий к церковным праздникам демонстрирует общепринятое правило хронологического маркирования времени и обычно не связана с внутренним переживанием данных дат как вех личного становления. Если автор пишет, что событие произошло "на Пасху", это не означает, что он обязательно придает ему символическое значение. Чаще это просто отметка события на линии жизни. Проблемой является естественность религиозности автобиографов. Они часто не считают нужным останавливаться на утверждении в собственном детском сознании веры и доктрины. Фиксация процедур религиозной социализации не входит в стратегии меморизации "обычных людей". Поэтому скудость сведений о религиозной жизни является общей чертой воспоминаний светских людей XVIII–XIX веков об их детстве. Исключение составляют лишь повествования о внезапных, необычных эпизодах, связанных с ощущением присутствия божества. Частота таких рассказов возрастает к началу XIX столетия.
Особенно важным для православных автобиографий XVIII–XIX веков было постоянное подчеркивание набожности родителей. Например, у митрополита Платона (Левшина) читаем о его матери: "Службы Божией почти никогда не оставляла; нищих, по возможности, всегда оделяла, с некоторым своим удовольствием, и едва когда просящему отказывала". Критические замечания в адрес религиозного воспитания более слышны в западноевропейских и американских автобиографиях XVIII – начала XIX века. Российские сильнее смоделированы на доказательство соответствия идеалу отношений между поколениями. Традиционность устройства и сознания российского общества определила обилие клише в описаниях персонального опыта собственной жизни, несмотря на ее уникальность и чудесность. При работе с российским эгодокументом XVIII – начала XIX века требуется производить многоуровневый поиск того, что просвечивает сквозь формульность текста.
Европейская и американская автобиография к этому времени уже включила в свой канон открытое описание уникального персонального мистического опыта переживаний встречи с Богом. В российских православных мемуарах более обращают внимание на ритуал, на исполнение обрядов и внешних правил. Не вероучение, но обряд находится в центре внимания автобиографа, описывающего свои отношения с религией. Автобиограф повествует о своем религиозном опыте прежде всего с точки зрения посещения церкви, участия в службе. Подробно остановится на действиях во время праздника, что нередко имеет важное этнографическое значение, но ничего не скажет о внутренних переживаниях, посещавших его в тот момент.
Вполне традиционны воспоминания митрополита Платона (Левшина), написанные им в 1799 году. Он пишет о себе в третьем лице, что подчеркивает официальность текста об "исполнении" типичной биографии. Отцом будущего митрополита был причетник сельской церкви. Ребенок с пятилетнего возраста обучается азбуке, потом чтению Часослова и Псалтири, а затем – навыкам письма. Поощряются физические методы "школения": "Петр (мирское имя Левшина. – В.Б.) был весьма понятен: и удачно и скоро все изучивал. И хотя иногда к отроческим играм и резвостям был несколько склонен и от учения затем в некоторые часы удалялся; но зато от отца был наказан, с большею, может быть, строгостию, нежели бы возраст лет и живость младенческого свойства дозволяли; однако и сию строгость матери ласковые увещевания приводили в умеренность". Левшин поначалу избегает в разговоре о своем малолетстве агиографического подхода, но далее читаем: "На осьмом году уже в церкви не только читал, но и пел церковные обыкновенные стихи, ибо в пении по одной наслышке столько успел, что на том же году мог уже один без помощи другого на клиросе отправлять все Божественные литургии. Ибо… имел… к пению особую склонность, и в церкви, на всякой службе Божией быть, его особенно веселило". Повествователь ненавязчиво, но особо выделяет слова о своей внутренней склонности к ритуалу церковной службы, к пребыванию в храме. Чуть ниже он подчеркивает, что такие стремления не были чем-то особенным в семье, поскольку и отец, и два других брата – священники. Таким образом, автобиограф без похвальбы, но с внутренней гордостью и довольством говорит о ранней тяге к православному обряду, составлявшему ядро всей религиозной жизни россиян. Студент Духовной академии Левшин в свободное время посещал церковные службы и читал книги. Мы не находим никаких рассуждений о внутренней спиритуальности, о персональном мистическом опыте и обращении. "В чтении книг Левшинов препровождал домашнее время, а притом никогда не оставлял ходить в церковь, когда от школы было свободно; особливо во время вакаций ни единого дня не упускал, чтобы не быть на вечерни и на литургии, и на утренях в воскресные и праздничные дни. В церкви был первый из читающих и поющих; и как в пении был искусен, и ни в чем исправным церковникам не уступал, и устав церковный не худо знал, то любим был до зела священно– и церковнослужителями и прихожанами, особливо кои также охочи к пению. И в сем было его любимое упражнение; и можно поистине сказать, что не знал кроме трех мест – "дома, церкви и школы^ Никуда, даже весьма редко, и к сродникам хаживал, и хотя от прихожан некоторых был часто приглашаем, но по некоторой врожденной стыдливости или застенчивости всегда от того отрицался. На гуляние редко куда хаживал. Единственно находился в доме и вышеупомянутыми упражнениями себя занимал; или урок учил, или задачи сочинял, или читал, или что-нибудь писал, в маленьком садике, где почти и жил". Подход к изложению у автора изменяется в процессе написания воспоминаний: постепенно усиливается житийный момент.
Ритуал – главная ценность повседневной религиозной жизни в России, ему подчиняются все повседневные практики, в том числе домашняя. Церковный обряд и – в целом – церковная жизнь мыслились в православной педагогике основной воспитательной средой. Ортодоксальная православная педагогика стремится сохранить установку на ритуал. Более чем сто лет спустя о том же будет писать Иоанн Кронштадтский, говоря, что лишь вхождение в литургическую жизнь, воцерковление детей может воспитать религиозные сердца.
Петр Левшин "единственно был склонен к духовному званию, а паче к монашеству. И сия склонность в нем открылась еще когда был лет двадцати. Ибо в сии отроческие лета часто в шутках представлял себя как бы монахом; иногда, как архиерей, обеими руками осенял, иногда четки перебирал и прочее подобное. Это тогда принимаемо было не только домашними, но и им самим за шутку; но Богу угодно было тайными судьбами вести его к самому святому делу". Конец цитаты напоминает разговоры А.Т. Болотова о божественном вмешательстве в его ребяческую жизнь. Но если у Болотова, как мы увидим ниже, просто избавляющий и заботящийся Бог, то у Левшина Бог – также и ведущий. Он ведет героя к духовной карьере. Петр, подав документы в Московский университет и будучи принят, не пошел по светской тропе, отказавшись от университетского образования. Перед нами духовно-наставительная автобиография, хотя и допустившая некоторые вольности в изображении ранних лет героя. Она близка назидательной литературе "духовных завещаний".
Пример традиционных светских воспоминаний о детстве – воспоминания купца А.П. Березина, крестьянского сына, записанные в конце 1790-х годов. Его сознанию свойственно осмыслять себя в зеркале библейской символики и персонажей. Говоря о своем жизненном пути, Березин сопоставляет себя с Моисеем на горе Хорив. Земная жизнь оценивается как "временная". Поведение родителей и свое сопоставляется с дозволенным или недозволенным согласно православному добродетельному образу жизни. Жизнь отца и матери в изображении сына проходит в пространстве реликвий, упования и богодухновенности. Последней вещью, с которой расстаются перед уходом на заработки, выступает "образ Святого Николая Чудотворца". В нищете уповают на милосердие Божие. Себя Березин называет "боговдохновенным", поскольку восьми лет от роду, будучи от бедности и безотцовства пастухом, "в один день, испытав всю жестокость непогоды, едва имея силы укрыться под куст, отчаясь, лишась надежды на образ жизни моей, воскликнул: "На что меня мать родила!" Сии слова были последние в унылых и тягостных моих рыданиях. Как вдруг нечто сверхъестественное проникло меня и поразило слух мой; внимание мое отверзлось, и все чувства мои были осенены благодатию; глас свыше разлился в душе моей; я оный слышал в сих словах: "Господь тебя на труды поставил, не тужи, молись Господу, и ты будешь богат!" Неведомая радость и утешение озарили сердечное мое движение; я пал в неописанном восторге, – но еще не имел тех полных чувств в столь нежных летах моих, чтобы чувствовать вежливость откровения сего, кроме того, что оное место и куст заметил весьма приметным знаком". Мир откровений – не мир провиденциализма. Если провиденциализм требует символической интерпретации событий жизни и их последствий, то мир откровений и чудесных явлений – мир более "простых" и непосредственных, более "средневековых" отношений с Богом. В таком "мире чудес" проходила религиозная социализация А.П. Березина.
Для него "поэтика взросления" – поэтика странствования. И то и другое – в руках Божиих: "Пришед в возраст пятнадцати лет, родительница моя решилась меня отпустить в столицу, на что я получа благословение и сорок копеек на дорогу, отправился в путь. С сею-то суммою в 1747 году, в феврале месяце… пустился в неизвестный мне путь, без всякого покровительства, не имел ничего верного в предмете моего предназначения, с единою верою в помощь Божию и с истинным упованием на родительское благословение". Родительское и божественное тесно связаны. Через родительское благословение передаются фундаментальные основы религиозной системы ценностей, исходя из которой Александр продолжил строить свою судьбу.
Березин говорит, что он всегда в своей жизни надеялся на "невидимую помощь Божью". Кандидатом на нее, по православным обычаям, становился усердно посещавший церковь и исправно участвующий в религиозных обрядах. Потому отрок Березин, поступив пятнадцати лет на службу слугой к петербургскому чиновнику, исполнял вместе с ним все, что должен был исполнять добродетельный прихожанин: "Продолжая свою службу у помянутого секретаря, всегда ходил с ним в церковь Божию; ибо он человек был благочестивый, набожный и благотворительный, и весьма часто раздавал изобильную милостыню, вверяя иногда мне исправлять христианскую обязанность, что и послужило мне на целой век примером благотворения и нравоучения". Березин и всю последующую жизнь считал, что избран Богом за свое ритуально праведное и честное поведение.