Уезжать собирались все – по крайней мере, речь шла об этом постоянно. У нас был глобус и любимая игра: раскручиваешь глобус с закрытыми глазами и тычешь в него пальцем, чтобы узнать, куда эмигрируешь. Но палец почему-то все время утыкался в мировой океан – то есть эмигрировать было некуда, хотя разговоры об этом шли все время. Из круга наших университетских друзей никто, как мне кажется, тогда не уехал.
В интервью Линор Горалик вы рассказали, что в детстве вырезали и клеили из бумаги многоэтажный город "Сириус", а когда впервые увидели Нью-Йорк, то поняли, что именно его вы и клеили. Когда Нью-Йорк появился в вашей жизни? Каким было ваше первое впечатление?
Мой первый приезд в Нью-Йорк стоит особого описания. Это было в феврале 2002 года. Я летела к своему любимому, еще не зная по-английски ни слова. Перед посадкой в Нью-Йорке стало ясно: что-то идет не так. Пилот объявил, что, может быть, мы свернем в Чикаго, что в Нью-Йорке нам могут не дать посадку и так далее. Оказалось, что в Нью-Йорке в тот день был очередной катастрофический снегопад и все самолеты, которые было жалко, отправили в Чикаго, а наш самолет "Аэрофлота" никому жалко не было, и мы, как челюскинцы, сели в пустой заснеженный аэропорт. А когда вошли в пустой зал ожидания, то поняли, что не ходят ни автобусы, ни такси. Стало ясно, что Стив меня встретить не сможет. Он действительно смог доехать только до Квинса на метро, а дальше до аэропорта уже ничего не ходило, и он вернулся домой. И вот я стою в очереди из русских в пустом аэропорту и жду сама не знаю чего, потому что ждать, в общем-то, нечего. Вдруг ко мне подходит незнакомый мужчина и спрашивает: "Вы Вера Павлова?" Это был первый и последний раз в моей жизни, когда я порадовалась своей известности. "Давайте, говорит, вам помогу".
Мы пошли с ним куда-то на зады аэропорта, где его ждал лимузин-стретч. Он спросил, куда мне ехать, мы сели в лимузин и поехали по пустому заснеженному Нью-Йорку: таким я его увидела впервые. Лимузин подкатывает прямо к крыльцу, по которому мечется Стив. Стив видит, как я выхожу из лимузина… По дороге я не видела ничего – только снег, снег и снег. Зато какое было облегчение, когда я, выйдя из лимузина, вдохнула этот снежный воздух и поняла, что спасена. Так что мое первое впечатление от Нью Йорка – счастливое спасение.
А каким вы представляли себе Нью-Йорк на расстоянии? Из каких источников формировалось ваше заочное представление о Нью-Йорке?
Мое первое представление о Нью-Йорке сложилось еще в детстве. Мой дядя "самых честных правил" был большой оригинал. Помимо того что он научил нас ругаться матом и составил для нас словарь матерных слов, он нам пел песню: "Средь трущоб и небоскребов, в свете реклам. Там американцы ходят и жуют чуин-гам. Грабят, убивают, "Чучу" напевают и целуют стильных дам". Слово "стильных" мне было неизвестно, поэтому я пела "и целуют сильных дам". Это и есть мой Нью-Йорк, детское представление: средь трущоб, небоскребов и реклам "сильные дамы" целуются, не вынимая изо рта жвачки.
А потом? Кино, книжки?
Про кино, честно говоря, не помню. Мне тогда казалось, что любое американское кино про Нью-Йорк. И до сих пор так кажется. А когда выясняется, что показывают не Нью-Йорк, а, скажем, Балтимор, я очень расстраиваюсь. Нет, сейчас я, конечно, смотрю Нью-Йорк в кино по-другому. Вижу, что это Пятая авеню, а это – улица, по которой мы ходим на каток. Но мой первый образ Нью-Йорка из дядиной песенки более или менее подтвердился.
Из книжек – "Над пропастью во ржи". Когда я приехала, мы первым делом пошли на тот самый пруд (благо была зима) посмотреть, куда деваются утки зимой. Оказалось, что они никуда не деваются: там полыньи, в них они и живут. Ненаблюдательный мальчик у Сэлинджера, вопреки всему остальному, что мы о нем прочитали.
Вы пробовали перечитывать эту книгу здесь?
Конечно, это первая книжка, которую я прочитала по-английски. Но по-русски и по-английски – это две разные книжки.
И два разных города?
В переводе Райт-Ковалевой город как-то вообще не чувствовался, или я его настолько не знала, что мне было все равно: я его не вычитывала. По-русски я читала про него, про этого мальчика. Как и все свои первые книжки на английском, "Над пропастью во ржи" я прочитала вдвоем со Стивом: я читала фразу по-английски, он снова читал ту же фразу и исправлял мое произношение, потом я переводила, а он исправлял мой перевод и растолковывал мне детали (Стив-то жил в Нью-Йорке с 60-х годов). И тут все начинало оживать. Например, Сэлинджер упоминает какую-нибудь радиолу, но Рита Райт даже название этой радиолы не переводит. А Стив мне рассказывает, что у него была такая же радиола; описывает, какая она была и что он на ней слушал, – так книжка раскрывалась в жизнь. Мы ходили по тем же улицам и читали ее в сквериках, потому что наша квартирка-студия ужасно маленькая и тесная и окном смотрит в кирпичную стену. Поэтому мы практически жили на улице. Все скверики были нашими комнатами. Мы ходили с Сэлинджером в руках по Нью-Йорку – все равно что по аду с "Комедией" Данте.
А какой текст о Нью-Йорке на русском языке вам кажется наиболее адекватным городу?
Может быть, Лимонов. По крайней мере, это первое, что пришло в голову. Но вообще у меня очень плохая память. Из всего "Доктора Живаго" я помню только одну фразу: "Она переходила свое платье вброд".
Вы оказались в Нью-Йорке через полгода после 11 сентября. Как вы узнали о произошедшем? И как ощущались эти события, когда вы приехали?
До 11 сентября я не знала Нью-Йорка, поэтому не могу сравнивать, не знаю, как он изменился. В тот день мы были у Стива в его московской дипломатической квартире. У него был надувной мяч в виде глобуса, и мы почему-то стали его сдувать (Кажется, Стив хотел его кому-то подарить, потому что уже собирался уезжать.) И, пока мы сдували этот мяч, нам позвонила знакомая и сказала: "Включайте телевизор, Нью-Йорк бомбят". Мы включили телевизор и увидели падение второго небоскреба. Дальше была ужасная ночь, потому что муж сестры Стива работал пилотом в American Airlines. Мы всю ночь звонили в Америку, но дозвониться, конечно, не могли. Даже в Москве это было очень страшно.
Чего вы больше всего опасались, переезжая в Нью-Йорк жить?
Я так и не переехала жить в Нью-Йорк постоянно. Первые лет шесть я не могла себе позволить проводить в Нью-Йорке больше месяца, потому что в Москве оставалась моя дочка (я стала сюда приезжать, когда ей было четырнадцать лет). Почему-то я решила, что месяц она еще как-то проживет без еды, а дольше, наверное, не сможет, поэтому я должна приехать и что-нибудь ей приготовить. Когда через месяц я возвращалась в Москву, то видела, что моя дочь действительно худела на несколько килограмм (а я на столько же килограмм поправлялась). Я чувствовала себя очень плохой матерью. Так оно и продолжалось какое-то время, пока она не подросла: я приезжала в Нью-Йорк не больше чем на месяц, а Стив – в Россию, но тоже ненадолго, потому что не все было просто с визами (он уехал из Москвы в 2001 году, когда у него закончился срок службы). В лучшие годы мы проводили примерно одинаковое количество времени в Америке, Европе и России. Но в России Стиву было очень плохо. Американские люди не приспособлены к российской жизни. Вот и получалось, что дочку нельзя было оставить больше чем на месяц, а Стива нельзя было больше чем на месяц привозить в Россию, потому что он там заболевал. Поэтому мои единственные опасения при переездах – что дочь слишком похудеет без меня, а муж слишком ослабеет, находясь в России.
Дочка выросла, и какое-то время вообще никаких опасений не было. Но последние три года я жила почти безвыездно в Америке, потому что болел Стив. Когда он умер, я на следующей же неделе подала бумаги на американское гражданство, причем сделала это не только по идеологическим соображениям, хотя и по ним тоже, но главным образом из благодарности этой стране за то, как она лечила Стива, сумела сделать его последние дни человеческими и достойными.
В том же интервью Горалик вы сказали, что, когда ваша жизнь распалась на два континента, первое, что у вас появилось здесь, это коньки: в Нью-Йорке появились белые, в Москве остались черные. А как уживаются в вашем сознании Нью-Йорк и Москва?
Первое время мне казалось, что я летаю не из страны в страну и не из города в город, а с планеты на планету. Такое вот раздвоение личности. Будто моя жизнь в Нью-Йорке и в Москве – это либо жизнь двух разных людей, либо сами эти города – две разные планеты. Настолько между ними не было ничего общего. Но постепенно это ощущение сглаживалось – в основном благодаря людям. Оказалось, что в Нью-Йорке можно встречаться с москвичами чаще, чем в Москве. За последние три года не было месяца, чтобы кто-нибудь из дорогих мне людей не прилетел из Москвы в Нью-Йорк и чтобы мы не ходили с ними часами по городу. В Москве я так часто не встречаюсь с друзьями, как в Нью-Йорке. Соответственно, постепенно исчезло и ощущение другой планеты. Слишком много оказалось "космонавтов".
Есть что-то общее между этими городами на более абстрактном, мифологическом уровне?
Я никогда над этим не задумывалась, но попробую. Москва, в моем представлении, расползается. Она вся как постоянно расширяющаяся, бесформенная вселенная, с каким-то провалами. А Нью-Йорк в моем восприятии, напротив, чрезвычайно цельный образ. Я его знаю гораздо лучше, чем Москву. Я могу провести экскурсию для своих московских друзей по Нью-Йорку, но не могу толком показать Москву друзьям из Нью-Йорка. Москва для меня – всегда загадка, причем тревожная и опасная.
Москва больше похожа на расползающуюся гоголевскую "шинель", чем Нью-Йорк?
Вот так вся Москва и расползается, как шинель: в одном месте подлатаешь, в другом сразу же начинается разложение. Нью-Йорк, наоборот, весь собранный, эрегированный. У Нью-Йорка нет никакой фиги в кармане, а в Москве – в каждом кармане по нескольку фиг.
Но география, особенно урбанистическая, меня не интересует. Я не люблю городов и мест, где много людей. Я больше люблю пригороды: Upstate New York люблю больше, чем Нью-Йорк, а Подмосковье – больше, чем Москву.
Нью-Йорк в ваших стихах действительно скорее конкретный, а не абстрактный. Но в одном тексте у вас есть такие строчки: "Нью-Йорк никогда не снится, / поскольку он сам – сон…" ("Роман журавля и синицы…"). Как для вас сочетается такая конкретика и сказочность Нью-Йорка?
Пожалуй, про Нью-Йорк у меня больше стихов, чем про Москву. Про Москву, может быть, всего парочка, и то про наш двор, а не про сам город. А Нью-Йорк у меня достаточно прописан: есть и рыбалка на Ист-Ривер, на уровне 48-й улицы (было и такое!), и Центральный парк (это вообще любимое место). Когда я написала стишок, который вы вспомнили, Нью-Йорк действительно казался мне еще сном, другой планетой. Но, с другой стороны, он ведь действительно никогда не снится. А почему? Потому что не воспринимается как реальность. По той же самой причине не снятся литературные персонажи. То есть Нью-Йорк воспринимается не как просто город, а как какой-то артефакт, чье-то сочинение или выдумка. А выдумка сниться не может.
Один "стопроцентно нью-йоркский сон", как называл его Бродский, в русской литературе все-таки есть: Бродский рассказывал, что однажды ему приснилось, как он садится в метро где-то в нижней части Манхэттена, входит в вагон, но поезд вдруг начинает ехать вверх, то есть становится лифтом.
А мне, напротив, снился сон про Бродского в Москве. Мы ехали с ним по Садовой в кабине грузовика. Он стал проявлять ко мне мужской интерес и сказал: "Поедем ко мне в гостиницу". Я спросила: "Где ты остановился?" И Бродский ответил: "В гостинице журнала "Арион"". Я решаю, что выйду, ни за что не поеду к нему в гостиницу "Арион". Говорю: "Я поеду с тобой в следующий раз". А он: "В следующий раз я умру". Этот сон мне приснился незадолго до смерти Бродского. И, кстати, потом выяснилось, что в одном доме с редакцией "Ариона" на Садовой есть маленькая гостиница Союза композиторов, о чем я понятия не имела.
Раз уж зашла речь о Бродском, скажите, в каком состоянии вы застали здесь русскую литературную жизнь? Хотелось ли вам как-то влиться в нее, стать ее частью или вся литература для вас осталась в Москве? Помните ли вы свое первое нью-йоркское выступление?
Да, я пыталась как-то влиться в здешнюю жизнь. Первое выступление было совсем скромное: в редакции журнала "Слово / Word" у Ларисы Шенкер. Меня представляла Ира Машинская (я с ней тогда только познакомилась). Потом я познакомилась с Сашей Стесиным и участвовала в его проекте "Город". А затем, когда Стив перевел какое-то количество моих стихов на английский и мы стали выступать двуязычно, начались приглашения в университеты, поездки по другим штатам.
Какие литературные площадки русского Нью-Йорка вы застали? И какое было у вас впечатление от здешней публики, атмосферы?
"Дяди Вани" тогда еще не было. Был "Самовар", "Слово / Word", книжный магазин "№ 21", Колумбийский университет. Выглядело все это провинциально, скромненько и как-то заговорщицки, но не столько из-за уровня, сколько из-за антуража. Конечно, большой контраст по сравнению с выступлениями в Элизабет-холле в Лондоне, где переводы моих стихов читала Ванесса Редгрейв, а в зале сидели 500 человек, и хотелось их всех спросить: "Ребята, чего вы сюда пришли?" В Нью-Йорке приходят человек восемь, все друг друга знают, спрашивают: "Как там твоя собачка, поправилась?"
Когда я познакомилась с американскими поэтами, мы стали ходить на их чтения, и, надо сказать, это выглядело несколько иначе. Расхожее мнение о том, что американская поэзия вся насквозь академическая и никому не нужна, не более чем миф. Все в порядке – приходят те же 500 человек всех возрастов, а в очереди, чтобы подписать книжку, нужно стоять два часа.
В чем здесь дело? Ведь русскоязычное население Нью-Йорка так любит стихи, а каждый третий, наверное, сам их пишет?
Загадка. Несколько лет назад я была на вечере, который устраивал в Нью-Йорке журнал "Сноб". Было человек 200 русскоязычных молодых людей лет тридцати-сорока. Это были роскошные люди. У них на лице были написаны интеллект, тонкость, уверенность в себе. "Вот они, мои читатели!" – подумала я. Я точно знаю, что для этих людей связь с русской культурой очень важна. Я вижу, как они водят своих детей на специальные курсы, чтобы сохранить язык. Они читают все, что выходит в России. Почему они не ходят в книжный магазин "№ 21"? Какая пропасть пролегла между поэтами-эмигрантами и этими людьми, которых в Нью-Йорке пруд пруди? Почему на русские чтения приходят одни и те же люди? Сейчас, когда чтения из книжного магазина переместились в кафе "Дядя Ваня", туда продолжают ходить все те же 20 человек. Все то же самое. Появился бы какой-нибудь менеджер и все это разрулил. Ощущение отсутствия информации. Какой-то дисконнект. Может быть, проблему могла бы решить хорошая реклама, причем не на русском, а на английском. Хотя я в этом ничего не понимаю.
А как приняла вас англоязычная Америка? Ведь вас напечатал "Нью-Йоркер", а одно стихотворение ("Если есть чего желать…") было выбрано для проекта "Poetry in Motion". Как это произошло и какие чувства, что называется, вы при этом испытывали?