Как и все, я, наверное, начала сочинять если не с пеленок, то очень рано. Мама любит рассказывать, что, как только я научилась говорить, я заставляла ее записывать за собой. Сначала я заставляла маму просто повторять мою речь. Она ничего не понимала, думала, ребенок просто капризничает. Потом я сообразила, что если кто-то водит ручкой по бумаге, то это что-то значит. Я начала сочинять какие-то истории (нерифмованные, конечно): про зверей, про людей, про детей, про взрослых – про все что угодно. И заставляла маму все это записывать. Мама честно записывала. Затем я стала все это иллюстрировать – то есть мама записывала, а я иллюстрировала. К сожалению, все это пропало. (Я увезла свои бумаги в Питер, и там мой архив трагически утонул: когда я разводилась с первым мужем, некуда было девать бумаги, и подружка предложила мне похоронить их в погребе у нее на даче. Мы увезли на дачу кучу коробок. Домик стоял на берегу Финского залива, залив разлился, и все затопило.)
Ох уж эти питерские наводнения…
Вот-вот. Лет с семи я стала сочинять бессмысленные опусы про пионеров, про то, как нужно помогать родителям, какая красивая зима за окном – в общем, все как положено. Первое стихотворение, к которому я отнеслась серьезно, было нерифмованное. Я поняла, что это и есть мое первое настоящее стихотворение, потому что мне за него стало очень стыдно. Раньше я могла спокойно выйти перед классом и прочитать всю тетрадку стихов, а тут мне стало понятно, что никогда никому его не покажу. Конечно, это было любовное стихотворение, посвященное мальчику из художественной школы. Обычная школьная трагедия: первый год мы учились вместе в художке, а потом его в основной школе перевели в другую смену, и я уже не могла его видеть. Основные школы у нас тоже были разные. Но у меня оставался шанс: в свою школу этот мальчик ходил мимо нашего дома. Я просыпалась утром и вставала к окну, чем очень пугала маму. Мама ничего не понимала. Дочь сошла с ума? На улице минус 30, а она забирается на подоконник, открывает форточку и высовывается с пятого этажа. И вот когда я увидела, как мой прекрасный мальчик идет в школу в своей бежевой курточке и в шапочке с кисточками, я написала стишок. С этого все началось. Кстати, я до сих пор его помню. Стишок. И мальчика.
После этого я начала тяжело и мучительно что-то писать. Было больно, потому что если раньше мне хотелось показать всему миру, какая я талантливая, то теперь я знала, что никогда никому не смогу показать свои стихи. С этим совершенно некуда было деться, потому что детских литературных студий в Тагиле не было. Другое дело, если бы я жила в Питере: я бы пошла к Вячеславу Лейкину. Так что вскоре я переключилась на рисование и поступила на худграф.
А потом я прочла антологию поэзии русской эмиграции "Ковчег", составленную Вадимом Крейдом. Я купила ее в тагильском книжном магазине, когда училась в 10-м классе. И все – для изобразительного искусства я была потеряна навсегда. В этой антологии была собрана в основном "парижская нота", хотя сейчас я не очень понимаю, зачем она нужна в таком количестве. Но главное, там были стихи Георгия Иванова, Адамовича, Терапиано. Эти люди меня потрясли. У меня возникло такое впечатление, что это я написала их стихи. В результате во мне снова стало что-то меняться, и я опять начала писать.
На первом курсе худграфа я пришла в студию к Туренко. Это был спокойный и умный человек, прекрасный поэт и гениальный педагог. Он мне все объяснил. В студию ходили мальчики и девочки с филфаков, из которых Туренко невзначай выковал поэтов. Как– то раз в коридоре я услышала, как мальчик лет 17 что-то показывает Туренко и просит его прочитать. "Спасибо, – говорит Туренко. Я прочту, позвоню вам, и мы встретимся". А мальчик настаивает: "Нет, это так важно, прочтите сейчас, ну пожалуйста!" Туренко читает два стишка и говорит: "Алексей, хочу вас спросить, а что вы сейчас читаете?" Мальчик: "Да ничего не читаю. А что?" И Туренко так задумчиво, как будто не мальчику, а самому себе говорит: "Странно. Неужели можно писать стихи, ничего не читая?? То есть он просто думал вслух, и от этого его думанья мозги становились на место. И в то же время это был полноправный диалог. В результате ты начинал в себя верить со страшной силой.
А что было в Питере?
В Питер я приехала в 95-м году, в 19 лет. Училась на журфаке СПбГУ, потом вышла замуж за студента физического факультета. Университетский городок, где я прожила четыре года, находился в Петергофе. Из шести лет в Питере четыре года я прожила в Петергофе. Журфак я бросила, о чем, конечно, жалею.
В Петергофе кроме растиражированных никому не нужных фонтанов есть десятки прекрасных царских парков. После Нижнего Тагила эта красота меня лечила и воодушевляла. Позже я поняла, что мне просто нужна была терапия красотой, Петергофом. Но, чтобы добраться из университетского городка в город, нужно было сначала ехать на автобусе до станции, потом 50 минут на электричке, потом в центр на метро (сейчас все проще: маршрутки до самого Невского). Я очень уставала от этих поездок и в результате просыпала занятия, накапливала хвосты. Короче, я стала просто жить в Петергофе. Не ходила ни на какие литературные вечера и за все эти годы не написала, кажется, ни строчки. Правда, много рисовала. Мне нужно было постоянно видеть перед глазами сады, море, холмы, статуи, дворцы, руины в тумане. Нужно было как-то компенсировать этот ежедневный тагильский кошмар. В одном из дворцов, вернее, в дворцовых конюшнях находился санаторий – и вот для меня весь Петергоф был таким санаторием. И когда года через три я поняла, что прихожу в себя, то снова стала ходить на литературные чтения, где неизбежно с кем-то знакомилась. Я почувствовала, что ожила, что жизнь ко мне вернулась, что я снова полноценный человек, что я счастлива, что обожаю Питер и не могу без него жить, что готова целовать каждый его камень и так далее.
Естественно, все это кончилось развалом семейной жизни и обилием стихов. Причем эти новые стихи меня поначалу пугали. Раньше я выдавала классические восьмистишия, а тут пошли какие-то рубленые строчки без знаков препинания (это стихи из моей книжки "Давай поженимся"). Но я понимала, что в наше время только так и нужно писать, другая поэтика казалась просто смешной. То есть стихи были как бы не совсем моими. Я посещала разные литературные компании. Например, в "Борее" собирались Драгомощенко, Скидан, Голынко. А напротив через дорогу, в Музее Ахматовой, располагалась студия Алексея Машевского, одного из трех "птенцов" Кушнера, куда ходили Денис Датешидзе, Владимир Бауэр, кто-то еще. Эти два места были во всех смыслах перпендикулярны друг другу. Еще я ходила к Лейкину (не знаю, как сейчас, но 15 лет назад его студия еще существовала). Там когда-то была Полина Барскова, остались Нина Савушкина, Всеволод Зельченко, Тимофей Животовский. Но в итоге ни к одной из этих компаний я как-то не прибилась.
Писать стихи в Питере мне всегда было трудно. До сих пор, когда я туда приезжаю, мне там всегда тяжело. Я там всегда много пишу, и эти стихи, наверное, хороши. По крайней мере, мне за них не стыдно. Я безмерно люблю этот город, он для меня главное место на земле. Он – это я, выражение меня. Все мои любимые поэты жили в Питере, и я по-прежнему готова целовать его камни. Но мне там всегда больно… В предисловии к книге Ирины Машинской "Офелия и мастерок", которую я издала, Полина Барскова использует фразу из "Розы и креста" Блока: "Радость-Страданье одно". Так вот, Питер для меня – это ощущение острого счастья, всегда сопряженного с предельным отчаянием.
Я ощутила Петербург своим городом только через несколько лет, году в 99-м. А в конце 2001-го оттуда уже уехала. Некоторое время спустя я еще приезжала в Питер на несколько месяцев, но это уже другое. Я вернулась на Урал, прожила год в Тагиле, а потом поступила на факультет литературного творчества в Екатеринбургский театральный институт, на заочное отделение. Сначала ездила туда только на сессии, жила у подруг. А потом, в 2005 году, переехала в Екатеринбург жить.
Нью-Йорк появляется в твоих стихах еще до переезда сюда в 2008 году. Расскажи, как происходило твое знакомство с Нью-Йорком?
Незадолго от отъезда из Питера я познакомилась с человеком, который сейчас является моим мужем. На протяжении почти семи лет мы виделись раз в год, когда он приезжал в Россию на каникулы. Дружили, переписывались, перезванивались. Он мой ровесник, петербуржец, в Америку уехал на волне перестройки с родителями. Первое стихотворение, в котором появляется Нью-Йорк, я действительно написала до переезда. Это программная ситуация: размышления о том, что меня ждет. Вообще когда мне предстоит какая-то перемена, я всегда стараюсь выстроить у себя в голове какую-то конструкцию: как оно будет, что я буду видеть с высоты 18-го этажа? Это такой фильтр. И после того как эта конструкция построена, жизнь, по сути, уже сбылась. Потом я имею дело лишь с тем, что уже сбылось.
А когда ты прилетела в Нью-Йорк, каким ты увидела город?
Я прилетела 17 мая 2008 года из Екатеринбурга: собрала чемоданы, сдала хозяйке ключи от съемной квартиры, где прожила три года, и улетела в Нью-Йорк с пересадкой в Москве. Сперва мне, очевидно как разведенной и бездетной, не давали визу, но потом все-таки дали, и вот я прилетела. Я никогда раньше не была за границей: прожила в России 32 года и никуда за ее пределы не выезжала – ни в какие республики, ни в какие Турции. Мы приехали в тот же дом, где живем сейчас, только в другой квартире (та была шестью этажами ниже, на 18-м этаже). Я долго не спала, практически теряла сознание, так что по дороге из аэропорта ничего толком не увидела. Но первое, что меня тем не менее поразило, была, конечно, река. Наш дом в Верхнем Ист-Сайде стоит на берегу Ист-Ривер, и, когда такси сворачивало с моста и уже подъезжало к дому, я могла видеть эту классическую панораму Манхэттена (с моста ее всегда видно как минимум минут пять). Но тогда я ее пропустила. К тому же был вечер, в Нью-Йорке рано темнеет. Так что первое мое впечатление от Нью-Йорка было связано не с этой классической "кардиограммой" города, а с рекой и огромным мостом, под которым зияла черная бездна воды. Мы подъехали к дому и оказались внизу, у самой этой бездны. Я вышла из такси и увидела мерцающий мост, по которому только что ехала, небоскреб с сияющей входной дверью, швейцара в белых перчатках. Потом мы пошли в японский ресторан "Акита" здесь на углу. То, что я там съела, было вкуснее всего, что я пробовала когда-либо в жизни (и это не было иллюзией, все эти морские гады совершенно божественны именно в Нью-Йорке). Вот мои первые впечатления. А утром, когда я проснулась, я снова увидела в окне огромную реку. На самом деле это две реки: Ист-Ривер и Харлем-Ривер. Пять мостов. У меня захватило дух, я просто потеряла дар речи, встала у окна как приклеенная и до сих пор как бы у этого окна стою. (В той нашей первой квартире были два окна, а сейчас квартира угловая и практически вся стеклянная, так что реки стало гораздо больше.) Нью-Йорк для меня – это река. Одно мое стихотворение так и начинается: "Куда ни глянь, река всё…"
Помню, как я поначалу шокировала русских, десятилетия живущих в Штатах. Меня спрашивали о впечатлениях от Нью-Йорка, и я взахлеб, с горящими глазами говорила, что Нью-Йорк – самый доброжелательный, самый теплый город на свете, вежливый и нежный, какие в нем прекрасные люди, все улыбаются, всюду сады цветут. Это говорит Лена, которая живет у Парка Карла Шурца, в 20 минутах ходьбы от Центрального парка, куда ведет чистая и ухоженная 91-я улица. Конечно, здесь всюду цветут сады! Приехав в Нью-Йорк, я не должна была устраиваться на работу, то есть мое положение очень привилегированное. Люди, слыша все это, терялись и, наверное, думали, что я просто слабоумная, этакая романтическая особа, которая ничего не понимает в жизни. Я сильно нажимала на то, какой Нью-Йорк добрый и нежный, но то же самое я могу сказать о Нью-Йорке и сейчас. И даже если мне завтра дадут здесь по морде, я все равно не перестану говорить, какой уютный Нью-Йорк. Он очаровывает. Какое бы у тебя ни было настроение, что бы ни происходило, достаточно просто посмотреть на реку. Глядя на нее, я вижу себя. Но на то она и река. Каждый раз, когда я выхожу на улицу и оказываюсь среди людей, машин, шелестящих фонтанов, начинает что-то происходить, причем немедленно. Я не могу это описать. Это постоянное движение, и оно всегда интересно. Оно тебя любит и готово включить тебя в себя.
Нью-Йорк для тебя – это сюжетность?
Именно сюжетность. Событийность.
Помогала ли эта сюжетность Нью-Йорка писать стихи в первые месяцы после приезда или нужна была пауза?
Я сразу же начала писать как заведенная. Первое нью-йоркское стихотворение я написала, собственно, в первое же утро. Оно есть в книжке "Голоса на воде": предпоследнее в цикле "Где Америка" ("Парит подснежнико-подсолнух…"). В этом цикле хронологический порядок, но свой первый нью-йоркский текст я сознательно поставила в конец. В нем впечатление от реки, но и какие-то новые упражнения со словами, которые мне, в принципе, были не свойственны. Там упоминается Волга (потому что в то время я читала некоего писателя, у которого была Волга), но вообще это просто река. Тогда я еще не была готова назвать эту реку по имени. Имя должно вырасти, вжиться в тебя. Тогда для меня это была просто вода. Подсолнух – это, конечно же, солнце, а подснежник – что-то робкое, как бы символ начала.
Но ведь и в Питере "куда ни глянь, река всё". Как изменились твои стихи после переезда в Нью-Йорк?
С Питером все понятно: там ничего в этом смысле не изменилось с XIX века. В Екатеринбурге было по-разному. Там я занималась премией "ЛитератуРРентген", впервые в жизни стала погружаться в так называемое литературтрегерство. Кроме того, я была занята учебой, поскольку решила все-таки получить диплом о высшем образовании (к тому моменту у меня уже накопилось два неоконченных высших). То есть если Петергоф был для меня санаторием и в то же время параличом, то Екатеринбург – это такой гештальт, закрытый корочками диплома. В Екатеринбурге я написала пару стихов о любви (в той же книжке, в цикле "Где бег (стихи, написанные в России)", но там у меня не было темы. Сейчас я понимаю, что мне просто не хватало настоящей реки. Там есть пруд, по нему можно кататься на лодке, есть речка Исеть, но это не считается – настоящей воды там нет. Она там стоячая. То есть не было темы.
Есть какие-то другие места в Нью-Йорке кроме района, где ты живешь, которые тебе особенно близки?
Остальные места – это исключительно точки, где проходят литературные чтения. Раньше это был "Самовар", сейчас – русский книжный магазин "№ 21", ресторан "Дядя Ваня", еще ряд мест. Конечно, когда приезжают в гости друзья, я с ними гуляю, вожу в обожаемый Парк Карла Шурца. Муж работает в Мидтауне, где вообще нет ничего живого: выжженная земля, сталь, бетон и стекло. Этот район я тоже люблю, потому что он часть Нью-Йорка. Но на самом деле слово "люблю" я могу применить только к этому куску города: Yorkville, Gracie Mansion. Да, приятно погулять по легендарному Центральному парку, потолкаться в компании хипстеров в Ист-Виллидже, повышагивать среди миллиардеров в Мидтауне, забавно и любопытно съездить в Бруклин-Хайтс или в Вильямсбург, но это уже как бы другой город, даже другая страна.
А какие тексты о Нью-Йорке формировали твое представление о городе? Что первое приходит в голову?
Единственное, что произвело на меня впечатление, если говорить о Нью-Йорке, это "Эдичка" Лимонова. Я просто влюбилась в этот город, который описан в "Эдичке". Не только в "Эдичке", но и в других книгах Лимонова, например в "Истории его слуги". Да, именно в этот город – мы помним, какой он там. Понятно, что Лимонов – явление сложное. Я так и не могу ответить себе на вопрос, талантлив ли он на самом деле.
А не на русском языке есть такие тексты?
"Над пропастью во ржи". Вообще если говорить о проекции того Нью-Йорка, который я старалась себе представить до приезда, то кроме "18-го этажа", где мне предстояло жить, мое воображение занимал Центральный парк. Я представляла его себе совершенно сказочным. Там, например, обнаружился памятник Алисе – с грибом, гусеницей и зайцем. Когда я его увидела, я просто остолбенела, потому что это ведь из совсем другой оперы: какая же это Америка, где постоянно вращаются гигантские шестеренки, крутятся какие-то мощные коленвалы! Я даже придумала особый термин – манхэттенский мираж. Это может быть или какое-нибудь необычное объявление, или человек, или целая ситуация – чаще именно ситуация, но всегда нечто странное, милое и неагрессивное, как у Кэрролла, наверное.
Интересно, что Нью-Йорк и Новый свет вообще иногда сравнивают как раз с таким кэрролловским Зазеркальем. Да ты и сама пишешь об этом в одном стихотворении: "Я живу вниз головой…"