Когда я прочла эти тексты, я поняла, что должна во что бы то ни стало их как-то себе присвоить. Нужно было что-то придумывать, ждать больше было нельзя. Я иду на сайт www.lulu.com, покупаю ISBN, начинаю изучать всю эту систему, ничего еще не понимая ни в верстке, ни в дизайне. Но в итоге сажусь и верстаю, что-то придумываю, заказываю тираж. А еще совсем недавно я понимала в книгоиздании не больше, чем в устройстве атомной бомбы. Тираж приходит, но оказывается бракованным: книга обрезана вверху на полтора сантиметра по косой. В Москве уже назначена дата чтения – презентации предыдущей книги Симоновой и книги избранного Туренко (обе эти книги я сделала как редактор для другого издательства и должна была вести вечер). Обратной дороги нет. Ну, думаю, типический первый блин. (Этот брак в тираже первой книги, наверное, можно сравнить с тем краном, который упал на соседний квартал через три дня после моего приезда в Нью-Йорк. Это был знак.) Так или иначе, я лечу в Москву, размахиваю в "Билингве" "Гербарием", заявляю, что стала издателем, что это только начало. Дмитрий Кузьмин, который сидит где-то вверху, подскакивает, свешивает волосы и замирает. Он меня давно знает и следит за тем, что я делаю (кстати, он издал мою первую книгу). Именно он позже начал отмечать в разных литературных обзорах, какой "Айлурос" новый, интересный и необычный, вот, например, все выпущенные книги сразу выкладываются на сайте издательства, их можно бесплатно скачать, ну и прочее.
Возвращаюсь в Нью-Йорк и начинаю немедленно делать вторую книжку – Анастасии Зеленовой. На тот момент при огромном количестве стихов у нее еще не было книги, никто ей не предлагал. Мы работаем, и книга выходит. Затем – третья книга, прозаика Ирины Глебовой, которая впоследствии нарисовала для книг "Айлуроса" много прекрасных обложек, она профессиональный художник. У Ирины уже была премия "Дебют", куча публикаций в журналах, но книги тоже не было. Я снова лечу в Москву, теперь уже с книгами Зеленовой и Глебовой, вновь провожу совместную презентацию, в частности, сообщаю, что это первые книги для обоих авторов. Подходит ехидный Данила Давыдов и говорит: "Лена, у меня к тебе два вопроса. Первый: будешь ли ты издавать только женщин? И второй – всегда ли это будут первые книги авторов?" Я говорю: "Расслабься. В следующей книге будут целых пятеро мужчин, и довольно опытных". Я имела в виду совместную книгу Сергея Круглова и Бориса Херсонского, над которой уже начала работать: авторы не только придумали персонажей – священников, но и перекрестно написали за них по циклу стихов, так что авторов получилось четыре, и пятый – Илья Кукулин, автор предисловия. Потом вышла книга Владимира Гандельсмана и Валерия Черешни – кстати, еще одна книга-проект, книга-мистификация.
Иногда за месяц я выпускаю четыре книги, а иногда – одну книгу за три месяца. Бывает, что несколько месяцев ни одной. На самом деле это чисто технические вещи. Все зависит от того, будет ли, например, в книге предисловие, которого ты сидишь и ждешь. Или иногда нужно долго ждать обложку. Или автор хочет дописать какое-нибудь одно стихотворение к своей абсолютно готовой книге, и так проходят года полтора. А бывают периоды, когда ничего ждать не нужно, и тогда все происходит просто молниеносно. Мои авторы часто пребывают в настоящем счастливом шоке оттого, что книга вышла за три дня – со всей редактурой, вычиткой, версткой, многократной сверкой, оригинальной свежерисованной обложкой и даже в особых случаях прямо и тиражом. Я это знаю и страшно всеми этими своими сверхскоростями почему-то горжусь.
В чем для тебя как для человека, который живет в Нью-Йорке, коллекционирует эмигрантские издания и издает книги, заключается специфика литературы, создаваемой вне родного языка, географии и культуры?
Традиционно считается, что эмиграция – всегда несчастье. Я сказала бы, что для человека это, возможно, и так – но для поэта жизнь в эмиграции бывает подарком судьбы. Если ты никуда не ездишь (или не имеешь возможности поехать), то нужно придумывать себе какую-то судьбу, трагедию, искать ее, тратить на это силы. Лучше примера, чем мой любимый Георгий Иванов, не придумаешь. Мне нравятся все его стихи, все без исключения. Это поэт, который в 16 лет, сидя за партой в кадетском корпусе, писал так же, как в общепризнанных гениальными "Розах" и "Посмертном дневнике". Я готова утверждать, что эти его стихи по качеству равнозначные. Почему Иванов всю жизнь мстил Ходасевичу? Потому что Ходасевич в 1916 году написал, что для того, чтобы Иванову стать настоящим поэтом, ему необходимо "большое и настоящее горе, несчастье". Что же, как не эмиграция, может стать таким "большим и настоящим горем" для поэта, обожающего только одно место на земном шаре – Петербург! Кто такой Георгий Иванов? Это человек, который всю жизнь жил за счет своих жен, любовниц, еще бог знает кого, чуть ли не Блока. Это существо, вяло плывущее по жизни, кого-то очаровывающее и, прямо говоря, на этом паразитирующее. Таким он был и до эмиграции, и после, так что в этом смысле ничего не изменилось. Но в эмиграции он понял: вот оно, горе, наконец-то пришло. Здравствуй, горе, я счастлив!
В одном опросе нью-йоркских поэтов, отвечая, не чувствую ли я себя здесь в изоляции, я написала, что, разумеется, чувствую, но что по большому счету для поэта это все равно расцвет – расцвет поэзии в том радиусе, в котором поэт существует. Потому что поэт не может существовать вне диалога. В голове постоянно происходит диалог с кем-то. К тому же есть интернет и скайп – ты уехал на край земли, но в любую минуту можешь поговорить по скайпу со своими друзьями. Лично я скайпом не пользуюсь, я его боюсь, но тут дело не во мне. Еще каких-то 20 лет назад, уехав из дома, люди писали письма, которые шли полтора месяца. А потом их близкие писали им ответы. То есть, чтобы получить ответы на свои сиюминутные страхи и радости, нужно было ждать три месяца. Я уж не говорю о том, что было 80 лет назад.
Была пневматическая почта.
Вот именно. Но я не могу общаться по скайпу с друзьями: мне в этом видится какая-то фальшь. То есть здесь, как мне кажется, есть обратная сторона медали. Видеотелефон, все эти нововведения для меня означают лишь то, что, чем ближе друзья в технологическом смысле, тем дальше они на самом деле, тем острее я чувствую расстояние. Я не могу этого объяснить. Иллюзия близости, навязываемая скайпом, просто вычеркивает меня из жизни.
Ты приехала в Нью-Йорк через 7 лет после 11 сентября, когда Нью-Йорк стал более уязвимым, живым и домашним, что видно по стихам, написанным после трагедии. Как это новое отношение к Нью-Йорку соотносится с прежним образом города-хищника ("городом желтого дьявола", как окрестил его Горький)? Как оно связано с твоими строчками "город тонет, город пьет, / по усам вода стекает / в каменный закрытый рот / с обнаженными клыками"?
У меня в этом стихотворении город просто пьет воду, как какой-нибудь тигр. Он ведь не виноват, что природа его наделила клыками.
Не знаю, был ли это какой-то намек судьбы или "эпиграф" к тому, что через несколько лет я приеду в Нью-Йорк, но 11 сентября 2001 года, когда я еще жила в Питере, я пошла на литературное чтение в "Борей". Чтение начиналось в 6 часов вечера, то есть с учетом разницы во времени через час после того, как в 9 утра в Нью-Йорке самолеты врезались в башни. Это было чтение Александра Скидана (презентация книги его эссе "Сопротивление поэзии"). Скидан связан с Нью-Йорком личной историей, он тут жил. Чтение началось, все шло спокойно. Но вскоре в зал ворвался один окололитературный человек и тусовщик, обычно всегда пьяный. Он ходит на все вечера, скандалит, избежать его невозможно. И вот этот полухудожник-полуписатель влетает на чтение Скидана совершенно расхристанный, но абсолютно трезвый и кричит: "Самолеты, самолеты, небоскребы, Нью-Йорк, самолеты. Скорее в "От винта!", там телевизор, туда, скорее!" Видно, что он сильно напуган, но трезв. Это внушает доверие. Никто ничего не понимает. После чтений мы всегда ходили в это кафе "От винта!", которое там же, на Литейном, рядом. Происходит замешательство, все встают и, толкаясь, выходят на улицу. В кафе перед телевизором стоит толпа, и на экране показывают, как самолеты врезаются в нью-йоркские башни. Практически прямой эфир – прошел всего час. Теплый, почти еще летний вечер. Все стоят с пластиковыми стаканчиками – на презентации наливали вино, и мы так и выбежали с ними, – смотрят на экран и молчат. Скидан вдруг переходит на английский – просто начинает говорить по-английски какие-то фразы (видимо, он кого-то цитировал). Чтение, конечно, уже не возобновилось, все разбежались по домам к телевизорам. Это были последние дни моей жизни в Питере, через неделю я оттуда уехала. Так что если Нью-Йорк для меня начался с падения башенного крана на соседний квартал через три дня после приезда, то Петербург для меня закончился 11 сентября. Была поставлена точка. И почему она была поставлена 11 сентября, я не знаю.
Июнь 2013
Нью-Йорк
Евгений Осташевский
И СКАЗАЛ ГОСПОДЬ ДИДЖЕЮ СПИНОЗЕ
(из книги "Жизнь и мнения Диджея Спинозы")
И сказал Господь Диджею Спинозе,
Изыди от своей земли!И сказал Диджей Спиноза Господу,
О какой земле говоришь ты, Господи?И сказал Господь Диджею Спинозе,
Неплохое начало, ибо рассею тебя по всем народам.И сказал Диджей Спиноза Господу,
Рассей меня по всем народам, ибо уже сам по себе рассеян я.И сказал Господь Диджею Спинозе,
Зачем ты привносишь свои личные проблемы? Пойди к психо -
терапевту – ты, что наполнил школы звоном своих доказательств!И сказал Диджей Спиноза Господу,
Господи, разве множество вещей в твоем понимании не бесконечно?И сказал Господь Диджею Спинозе,
Все вещи – одно, но иррациональные числа – нечто другое.
Ты что, не слышал о диагональном методе?И сказал Диджей Спиноза Господу,
Значит, над тобой есть еще один Бог?И сказал Господь Диджею Спинозе,
Читай на устах моих: изыди от своей земли!И сказал Диджей Спиноза Господу,
Определенно, из того, что ты пользуешься языком, следует, что ты
допускаешь эмоции.И сказал Господь Диджею Спинозе,
Хочешь быть обречен носку моего ботинка?И сделался Диджей Спиноза мал и скуден. И жил среди глухих и стал
сам слеп. И жил среди слепых и стал сам тугоух. И никогда не
видел он моря. И проснулся в комнате о четырех стенах.Комната сдвинулась. Он услышал голос ребенка, но пропустил
сказанное им. Он проснулся из пробуждения. Он стал стар,
сморщен, беззуб, лыс. Он не помнил ничего, что случилось с ним.Перевод с английского Александра Заполя
Женя, ты уехал в Америку с родителями в 79-м году, когда тебе еще не было 11 лет. Что ты помнишь о Питере, о своем детстве там? Какие урбанистические впечатления продолжают оставаться для тебя важными?
Детство я помню смутно. Наверное, из-за перемены языка. Вообще меня поражает, что я родился в 68-м году, то есть ближе ко Второй мировой войне, чем к сегодняшнему дню, – в культуре, которая не просто исчезла, а в которую уже почти невозможно поверить, невозможно вообразить, по крайней мере мне. Как будто часть моей жизни прошла в какой-нибудь Атлантиде. Кажется, Вальтер Беньямин писал о детях Первой мировой войны, которые росли в деревнях, где еще ездили на телегах, и вдруг оказались в настоящем XX веке. Это дикий когнитивный диссонанс (помимо того что людей вокруг убивали). Ведь в первые дни войны французские солдаты еще ходили в красных штанах и обучались технике штыкового боя, то есть перли на немецкие пулеметы со штыками, в красных штанах. Детские воспоминания вызывают во мне ощущение такой же архаики, особенно когда я разглядываю старые фотографии. Ощущение историчности собственной жизни – странное ощущение. Потому что человек живет настоящим. Лично мне очень трудно поверить, что это настоящее длилось не всегда.
Но люди старшего поколения, наоборот, вспоминают далекие 40-е годы не как архаику, а почти как "сегодняшний день". Может быть, 70-е кажутся тебе давно окончившимся прошлым из-за того, что ты уехал еще ребенком?
Может быть. Мой дед, который только что умер, воевал в Сталинграде, и военное время для него всегда оставалось вечным настоящим. Он только об этом и говорил. Наверное, если бы я воевал с кем-нибудь в 70-е, то есть кидал бы в кого-нибудь соской…
В каком-то смысле переезд в Америку для меня и был своего рода "военным действием", потому что родители отдали меня в ешиву. Как и многие эмигранты, они боялись обычных нью-йоркских школ. В ешиве учились дети из России, израильтяне и американцы. Шла сплошная драка. Это был год бесконечной драки. Довольно чудовищный опыт. Через год я сбежал оттуда в обычную школу.
А что ты помнишь о подготовке к отъезду? Что происходило дома, в школе?
Я "помню" это с чужих слов. Но, когда нам пришло разрешение на выезд, я помню, что был в тот момент дома и, кажется, даже сам открыл дверь. Я знаю, что уехали мы с первого раза, то есть ждали всего месяцев девять. Но даже такой сравнительно недолгий срок оказался трагичным. По советским законам родители должны были подписывать разрешение на выезд детей. После того как мой дед по отцовской линии такое разрешение подписал, его выгнали с работы, и едва ли не на следующий день у него случился сердечный приступ, и он умер. Ему было 67 лет. Я помню своего отца плачущим в лифте. Второму моему деду после этого, естественно, не слишком хотелось что-либо подписывать, и моя мама пошла на какую-то хитрость. Но все это мне было рассказано уже потом. Еще я помню аэропорт и прощание.
Сохранился ли в твоей памяти какой-то последний "стоп-кадр", застывшая картинка перед отъездом?
Аэропорт. Хотя опять же кадр-то сохранился, но я не уверен, что это мой кадр. Сейчас, когда я вспомнил про аэропорт, у меня возникла ассоциация с "Зоной" Аполлинера, где он описывает эмигрантов, которые тащат какой-то матрас или перину. Возможно, это особенности детской памяти, но еще я занимался Декартом, поэтому вся эта проблематика, что мои воспоминания подменили, меня сильно волнует.
А как пролегал ваш маршрут?
Из Пулково мы прилетели в Вену, оттуда – поездом в Рим. В каком-то смысле 79-й год – это мое второе рождение, появление второго "я". Отчасти потому, что тогда я впервые поел чипсы. И йогурт. Я был таким классическим еврейским ребенком… Когда-то в Нумидии был царь Югурта, которого победили римляне и посадили в тюрьму. Я точно помню, что, когда ел йогурт, думал об этом несчастном царе. Наверное, это один из первых признаков появления двуязычного сознания. Хотя, может быть, и эту ассоциацию подменили.
Для десятилетнего ребенка эмиграция, наверное, была не только переездом из одной страны в другую, но прежде всего "переездом" из русского языка в английский. Как это обстоятельство сформировало тебя как англоязычного поэта?