Писателей в первой литовской эмиграции было немного, человек десять – например Йонас Жилюс, который потом стал губернатором Клайпеды. Он писал стихи о литовских шахтерах. Или Йонас Шлюпас – критик, литературовед и большой безбожник, пропагандист атеизма. Он был врачом и жил в Америке на свои врачебные доходы. Правда, и шахтеры тогда зарабатывали блестяще – по 8 долларов в день (по нынешним меркам это чего доброго долларов 300–400), но и работа была соответствующая. Все они надеялись разжиться, вернуться в Литву, купить там землю, построить дом – что многие потом и сделали.
У первой литовской эмиграции была своя периодика?
Ежедневная католическая газета "Драугас", основанная в 1912 году. На данный момент это самая старая из ныне действующих литовских газет. Поначалу она издавалась в Пенсильвании, а потом переехала в Чикаго, где до сих пор выходит. У нее было субботнее культурное приложение, которое заполнялось стихами и рассказами. Я там много печатался. Кроме того, были издательства, где у меня вышло несколько книг. Гонораров они не платили, но были литературные премии (я получил одну – типа тысячи долларов).
Вторая литовская эмиграция хронологически совпадает со второй ("военной") волной эмиграции из России?
Да, вторая литовская эмиграция – военная. Это литовцы, которые бежали с немцами от большевиков и депортаций. Кто-то из них был запятнан сотрудничеством с нацистами, но таких было, думаю, несколько процентов. Остальные были вполне нормальные люди, как правые, так и левые.
В частности, будущий президент Литвы Валдас Адамкус?
Да, он был еще совсем молодым, когда уехал: ему было лет 17. Эта волна насчитывает огромное количество писателей. Некоторые успели сделать литературную карьеру еще в Литве, такие как Бразджёнис или Вайчулайтис. Или Винцас Креве, который был премьером просоветского правительства в 40-м году, но затем счел за благо уехать и был принят в Пенсильванский университет, где четыре года преподавал. Он был уже стар и вскоре вышел на пенсию: поскольку выслуга лет была маленькой, пенсию ему назначили в размере 12 долларов в месяц. Он страдал, жил на деньги своего зятя, который работал на каком-то заводе. Это, пожалуй, самые крупные имена. Но писателей в той эмиграции было по меньшей мере 50, а то и больше. Кто-то сформировался уже здесь, как, например, Йонас Мекас. Селились они в основном в Чикаго, но и в Лос-Анджелесе, и в Нью-Йорке тоже.
Третьей волны – такой, какой была русская, – у нас не было. Она состояла из трех-четырех человек, один из которых я. Александрас Штромас уехал не в Америку, а в Англию. В Америке поселился режиссер Йонас Юрашас. Был один беглец – Симас Кудирка, который спрыгнул с корабля. Его мы тоже причисляли к нашей волне. А так – буквально несколько человек. Но у нас у всех (не только у меня) были связи с русской эмиграцией третьей волны.
Следующая массовая эмиграция из Литвы – уже после независимости, в 90-е?
Да, причем опять экономическая. Она огромна. В 90-е годы уехала чуть ли не четверть Литвы. Подсчитали, что если и дальше так пойдет, то к 2050 году в Литве не останется ни одного человека. Это напоминает еще один хороший анекдот о том, как у одного умного человека спрашивают: "Что ты сделаешь, если откроют границы?" Он говорит: "Залезу на дерево". – "Почему на дерево?" – "Чтобы не растоптали".
Какую роль в литовской эмиграции играла церковь?
Католическая церковь была довольно сильна – наверное, как в первой русской эмиграции православная. Было учреждение, насколько знаю, связанное с католической церковью, – BALF, которое помогало не только эмигрантам, но и людям, находящимся в Литве: передавали разными путями деньги ссыльным и политзаключенным. В Литве, понятное дело, получать эту помощь было сложно. В газетах так и писали: "Осторожно, BALF". Сейчас, как я уже говорил, эмиграция если и есть, то в основном экономическая, так что этим людям BALF, кажется, не помогает.
Насколько сильны в литовской эмиграции были конфликты старшего и младшего поколения? Приходилось ли вам с этим сталкиваться?
Сильнейший конфликт поколений произошел в 40–50-е годы. Из Литвы уехал Бразджёнис, крупный католический поэт типа Клоделя, хотя и риторический, но все равно, на мой взгляд, хороший. Точнее, в Литве он писал хорошо, а в эмиграции что-то поменялось: пошли ностальгически-патриотические стихи довольно дурного вкуса и качества. Но все равно для старшего поколения это был поэт номер один. И был Йонас Айстис – поэт номер два: грустный, трагический, экзистенциальный, слегка напоминающий Анненского. Бразджёнис и Айстис были властителями дум. Но выросло молодое поколение – Ника-Нилюнас, Генрикас Радаускас и прочие, которые писали по-другому. Радаускас – это, в общем, русский Серебряный век. А Ника-Нилюнас немного похож на итальянцев, таких как Монтале, Квазимодо, Павезе ("Смерть придет, у нее будут твои глаза"). Он писал в основном верлибром. В литовской эмиграции на этой почве разразился сильный конфликт. Ника-Нилюнас и Йонас Мекас, ставший потом знаменитым киношником, нападали на стариков. Кстати, вполне по заслугам.
Сопоставим ли, на ваш взгляд, этот конфликт с конфликтами Довлатова и других "новых американцев" с редактором "Нового русского слова" Андреем Седых и оставшимися представителями первой волны?
Не совсем. Там все-таки шла борьба за существование, а в литовской эмиграции тогда происходила просто смена литературных поколений, прямо по Шкловскому: дети отрицали родителей, и дяди там тоже были. Ход конем. Все это скорее напоминало ситуацию с Буниным, Зайцевым и другими стариками, воевавшими с молодыми писателями типа Поплавского и Газданова. Было интересно.
Когда я приехал, эти дела уже отошли в историю. Хотя мне и ближе младшее поколение, все-таки получалось, что я сам уже должен ему противостоять. Я действительно пишу совсем не так, как Нилюнас: не столь мрачные философские стихи, не верлибром. Но в своих статьях я пытался как мог это сглаживать, воздать всем сестрам по серьгам, то есть сказать правду, одновременно учитывая заслуги и того поколения, и другого.
Ваш случай наверняка, самый яркий, но где еще литовская литературная эмиграция пересекается с русской?
Возьмем, скажем, Блекайтиса – первого переводчика Бродского на литовский язык. Блекайтис принадлежит к военной эмиграции. Начать с того, что родился он в городе Келломяки. Я спрашивал Бродского: "Попробуй угадать, где родился твой первый литовский переводчик?" – он к нему хорошо относился. Угадать не смог. Когда я сказал, Бродский ахнул. В царское время отец Блекайтиса служил в Келломяках чуть ли не начальником железнодорожной станции. Сам Блекайтис был в основном актером и театроведом, но писал и стихи, издал два сборника. Из Америки он вернулся в Литву, где и умер не так давно. В известной мере это был человек русской культуры.
Генрикас Радаускас – несомненно, лучший литовский поэт второй половины XX века. Он начал печататься еще в Литве, а потом эмигрировал и выпустил здесь несколько сборников. Это почти Мандельштам. Бродский читал его в английских переводах, и ему нравилось. Умер Радаускас в 70-м году. Он работал в Библиотеке конгресса в Вашингтоне. Пришел на службу, сказал: "I don’t feel too well", упал и умер от инфаркта. Ему было всего 60 лет. Он написал немного, стихотворений 200–250, причем коротких, но это очень высокий уровень – классика литовской и восточноевропейской поэзии. Он был женат на русской женщине, балерине Вере Сотниковой. Радаускаса знал мой отец, да и я немножко: когда мне было пять лет, он качал меня на качелях. Я это помню.
В советской Литве прочитать Радаускаса было можно?
Трудно, но можно. Что-то проникало в переписанном виде, какие-то книжки ввозились тайно. По крайней мере я читал его еще в Союзе. Он любил Мандельштама, кажется, и Георгия Иванова. Через жену у него были какие-то связи в русской общине, он знал кое-кого из русских писателей в Вашингтоне, например Бориса Филиппова. Еще до войны он переводил на литовский "Лейтенанта Шмидта" Пастернака – вообще это поэт русской школы.
Какие еще связи? Николай Воробьев, отец Маши Воробьевой. Но он был не поэт, а искусствовед. В Америке ему пришлось преподавать русский язык для начинающих. Он плохо с этим справлялся, и его выгнали. Это был серьезный искусствовед, а никакой не преподаватель русского языка. И тогда он повесился. Несомненно, это был человек, связанный с русской общиной, тем более что по национальности он был русский, хотя писал по-литовски.
Стоит сказать еще пару слов об Айстисе. Он находился под сильным влиянием Пастернака. Вообще до войны в Литве все читали Есенина, левые читали Маяковского, но кто был поумнее, тот читал и Пастернака. Айстис тоже эмигрировал во время войны, но у него особая судьба: он не бежал с немцами, а просто находился в момент первой советизации 40-го года за границей, где и остался. Он тоже работал в Библиотеке конгресса. Писал безумно националистические статьи, но свой эмигрантский сборник стихов назвал "Sesuo buitis", то есть по-русски – "Сестра моя жизнь". Вот такой случай.
Есть еще критик Висвидас – первый литовец, который после войны написал в эмигрантской литовской прессе о Мандельштаме и кое-что перевел. Когда он прочел мои стихи, напечатанные в Литве, то написал на них рецензию, очень похвалил, и особенно мое стихотворение "Памяти поэта. Вариант" – написал, в частности, что оно наверняка о Мандельштаме. И вот иду я по улице в Вильнюсе и встречаю главного литовского критика Костаса Корсакаса, который мне говорит: "Я имел случай прочесть статью Висвидаса. Как он смеет писать, что вы пишете о Мандельштаме!" Я отвечаю: "Но это правда". – "Вы не понимаете, что он на вас донос пишет?" – "Что поделаешь. Я действительно пишу о Мандельштаме". "И вообще, – сказал я ему тогда, – пора уже меньше бояться". Это было вскоре после выхода моей первой книжки.
Возвращаясь к русским делам, можно ли говорить о какой-то преемственности между первой и третьей волнами эмиграции?
Общего, прямо скажем, немного. Первая волна – это Белая гвардия, аристократы, православные (хотя попадались и левые, и евреи – Фондаминский, например). Третья волна никакого отношения ко всему этому не имела и состояла в основном из евреев (хотя попадались и православные). Какая-то воцерковленная публика была вокруг Солженицына. Третьей волне было легче. Я сейчас читаю "Ночные дороги" Газданова. В его время генералы устраивались работать швейцарами или кельнерами, известнейшие адвокаты – таксистами и так далее. В 70–80-е годы, конечно, не каждый находил работу по специальности, но таких все-таки было много. Надо было быть законченным пьяницей и бездельником, чтобы не процвести в Америке. Первую эмиграцию на Западе мало привечали, напротив, к ней часто относились враждебно. А тут – диссиденты, то да се. До войны не было такого источника пропитания, как радио "Свобода". Кроме этого источника была неплохо поставлена служба помощи эмигрантам, особенно по еврейской линии. Лимонов, конечно, жаловался. Кто-то не пристроился и хотел обратно.
Системы "Вэлфер" в первой эмиграции не было.
Не было. Окажешься без работы – подыхай с голоду. Рассчитывать можно было только на таких же эмигрантов, как ты сам. А здесь – "Вэлфер", "Наяна". В общем, пропасть не давали. Лично я ничем этим не пользовался, Бродский тем более. Нам повезло: мы сразу получили работу, причем такую, какую хотели. Многим повезло меньше. Лимонов пишет: "Ну мы и х…ли все в западный мир, как только представилась возможность. Х…ли сюда, а увидев, что за жизнь тут, многие х…ли бы обратно, если не все, да нельзя. Недобрые люди сидят в советском правительстве…" Некоторые действительно просились обратно. Ходили слухи, что будут впускать. Кого-то и впустили, чтобы потом использовать в советской пропаганде.
Помню один такой случай в литовской эмиграции. У меня был однофамилец (что удивительно, потому что фамилия довольно редкая) – Бронюс Венцлова. Мы с ним даже пытались выяснить, не являемся ли мы родственниками, но выяснили, что если и являемся, то очень отдаленными. У него такая судьба: незадолго до перестройки он работал в республике Конго (служил клерком в советском посольстве). С каким-то своим другом-африканцем переплыл на лодке реку Конго, полную крокодилов, и оказался в Заире. Потребовал там политического убежища. Их обоих сразу посадили. Он рассказывал: "Меня не били, но африканца на моих глазах били смертным боем, давая мне понять, что и меня будут бить так же, если я не сознаюсь, что я советский шпион". Он не сознался. Через некоторое время о его существовании узнала литовская эмигрантская община, и из Конго его вызволили в Америку. Тут с ним все очень носились, но жил он и работал на черных работах где-то в Бруклине, и это ему сильно не нравилось. Он начал звонить мне, еще кому-то и плакаться в трубку. Кончилось тем, что перед самой перестройкой он вернулся в Союз. Там ему ничего не сделали, но заставили выступить по телевидению и признать свои ошибки. А потом он дал очень подробные сведения в КГБ обо мне и обо всех, здесь проживающих, – эмигрант-славист мой друг Ромас Мисюнас видел его досье с показаниями. Еще до моей эмиграции бежали какие-то джазисты, но не нашли здесь себе места: им дали понять, что с таким уровнем игры они много здесь не заработают. Все они, кажется, попросились обратно и были приняты. Существует целая книга, изданная советской пропагандой, об эмигрантах, которые просятся обратно. Это собрание писем, слезных молений, описаний всяческих бед в Израиле, Италии, где-то еще. Я читал ее с немалым интересом и с еще большей иронией, потому что какие-то письма явно ненастоящие – но наверняка есть и настоящие.
Много известных имен в этой книге?
Известных – не очень. Был клоун по фамилии Амарантов. Он сбежал, думая, что здесь станет знаменитым, как Марсель Марсо или Чаплин, но не стал и был вынужден перебиваться с работы на работу, причем всякий раз оказывался на таком расстоянии от службы, что у него уходило полдня только на дорогу. Он страшно жаловался, а потом сошел с ума, кажется, покушался на убийство, вернулся в Союз и умер при невыясненных обстоятельствах. Я его не встречал, но у нас были общие знакомые. Такие случаи бывали, но в 70–80-е годы они никогда не имели организованного характера.