Поэтому так называемую "Жесту Гильома Оранжского", то есть большой цикл героико-эпических поэм, который в существующем ныне виде стал складываться с конца XI столетия и был посвящен как самому центральному персонажу – графу Гильому, так и его многочисленным родственникам – братьям, племянникам, отцу, деду и т. д., мы должны рассматривать по крайней мере с трех точек зрения. Нам предстоит проследить сложный и довольно темный процесс постепенного складывания разветвленного сюжета "жесты" (т. е. цикла) с ее многочисленными фабульными доминантами и мотивами в их сложной соотнесенности с историческими событиями VIII, IX и отчасти X столетий, в этом сюжете отложившимися. Смысл этого процесса ясен. Это была последовательная, но во многом бессознательная мифологизация истории, с чем мы постоянно сталкиваемся в фольклорных памятниках на определенных этапах эволюции устной словесности. Тут вот что следовало бы сразу же отметить. Ядром сюжета "жесты" (или одним из его ядер) стали события из жизни не очень видного политического деятеля рубежа VIII и IX вв. К тому же – не его громкие победы над "неверными", а скорее поражение, едва не обернувшееся катастрофой. Но по ходу эволюции "жесты", то есть в процессе мифологизации истории, судьба героя получает совершенно иной смысл. Переосмысление это бесспорно носило компенсаторный характер. К этому мы еще вернемся. Следующий этап – сложение в малый цикл тех ранних поэм, которые до нас дошли, опять-таки в их соотнесенности с историческими событиями XI и XII вв. Здесь перед нами – процесс обратный: уже не мифологизация истории, а историзация мифа. Как увидим ниже, форма этой историзации разрозненных мифологических мотивов была однозначной: она связывала личные судьбы героев с задачами борьбы с "неверными", понимаемой как высокий патриотический акт, и с королевским домом первых Каролингов – Карлом Великим и его сыном и наследником Людовиком Благочестивым. Наконец, разрастание основного ядра цикла, создание ретроспективных и проспективных поэм, рассказывающих о родственниках Гильома, предках и потомках. Теперь это – во многом романизация истории и мифа, приноравливание произведений ко вкусам XIII столетия, когда в сферу мощных циклизирующих импульсов попадает не только эпос (которому это как бы предписано уже в силу самой его специфики), но и современный ему рыцарский роман.
В нашу задачу не входит выяснение истоков французского героического эпоса. Видимо, вопрос этот – в самых общих, конечно, чертах – можно считать решенным. Ни теория кантилен Леона Готье, ни "монастырская" теория Жозефа Бедье не могут уже претендовать на достоверность. До известной степени опровергнута и точка зрения "индивидуалистов", полагавших, что каждая из сохранившихся поэм – исключительно плод творческого вдохновения неведомого нам индивидуального творца. Замечательный испанский ученый Рамон Менендес Пидаль, глава "неотрадиционализма", убедительно показал непрерывность эпической традиции, которая, по его образному выражению, "живет в вариантах". Блестящий анализ эпического формульного стиля, предложенный Жаном Ришнером, красноречиво подтвердил верность позиций неотрадиционализма.
Однако положения последнего не находятся в решительном противоречии с идеей индивидуального авторства данного конкретного произведения, тем более данного конкретного текста. На некоторых текстах действительно нередко лежит отпечаток индивидуального стиля, сознательной "авторской воли". Как точно подметил Р. Менендес Пидаль, вариативность текста эпических поэм значительно б́ольшая, чем текста современных им куртуазных романов и других литературных памятников того же времени. Это вполне закономерно. Рукописи романов изготовлялись с рукописей же, в их основе лежал конкретный писаный текст. Этому не противоречит и тот факт, что на первых порах текст романа предназначался для слушателей и исполнялся устно жонглерами (читался или даже пелся), как и текст эпических поэм. В этом смысле принципиального различия между ними не было. Но в отличие от романа в основе текста поэмы бывало обычно, по крайней мере на первых порах, устное исполнение. Уже давно замечено, что роль певцов-жонглеров в распространении эпических памятников достаточно велика. В их среде бесспорно существовал высокий профессионализм, который обеспечивал преемственность поэтической традиции, а тем самым надежную степень сохранности как сюжетного фонда, так и стилистических приемов организации материала (в том числе "эпических формул"), Р. Менендес Пидаль писал: "Каждая рукопись эпической поэмы представляет собой единичный факт, глубоко отличающийся от других рукописей той же семьи, точно так же, как каждое устное исполнение представляет собой единичный факт, который точно в том же виде никогда не повторяется". Ученый пишет далее о "большой текучести текста и о самостоятельной жизни, которой живет каждый стих, почти что каждое слово в ходе бесчисленного устного исполнения, с помощью которого исполнялась жеста".
Однако у бесконечной текучести устного эпического текста, его неуловимости и неопределенности было два препятствия. С одной стороны, это исполнительский канон – жесткий костяк сюжета и "формульный стиль". С другой – сознательная письменная фиксация текста, которая бывала, особенно на первых порах, глубоко творческим актом. Полезно отметить, что фиксировался, как правило, не случайный, а "хороший", обладающий высокими поэтическими достоинствами вариант произведения; его "порча" происходила обычно при дальнейшем механическом переписывании. Впрочем, такая запись нередко бывала весьма несовершенной. Как показал Ж. Ришнер относительно "Песни о Гильоме", подчас нам приходится иметь дело со своеобразной "стенограммой": в такой записи со слуха неизбежны пропуски, неточно понятые фразы и т. п. Но рядом с ними – образцы большой поэзии.
Существенно, что и до этой письменной фиксации в создании произведения могли принимать участие яркие творческие индивидуальности. Как отмечал Р. Менендес Пидаль, "переделыватель заслуживает названия автора каждый раз, как он вносит в переделываемое произведение какое-либо оригинальное изменение". Поэтому в споре с теориями "индивидуалистов" испанский ученый говорил о "плюроиндивидуализме", об "ультраиндивидуализме" неотрадиционализма. Однако участие в создании произведения – устного и анонимного – нескольких поэтов всегда и неизбежно должно было вступать в противоречие с установившейся традицией устной передачи поэтического текста, в котором большой поэт не просто заменял стершиеся, шаблонные эпитеты более яркими, не просто сочинял какие-то новые строки, лучше характеризующие персонажей или более подробно и точно описывающие действие, а творил новые законченные эпизоды, вводил новые мотивы (например, создание в ходе формирования "Песни о Роланде" образов Оливье и Альды), подчас существенно менял структуру сюжета, последовательность эпизодов, функции действующих лиц.
Поэтому развитие текста поэмы (будем понимать термин "текст" достаточно широко и условно, ведь нам приходится оперировать совершенно гипотетической величиной: на определенных этапах своего развития эпический текст не имеет жесткой фиксации и потому постоянно текуч и изменчив) происходит одновременно двумя как бы противоположными путями: текст плавно перетекает из одного состояния в другое, то сжимаясь, то расширяясь, то становясь грубее и неуклюжей, то изысканнее и тоньше, то есть то "улучшаясь", то "портясь", и в то же время текст этот претерпевает резкие изменения. Они отмечают как вмешательства больших поэтов, так и вторжение в произведение новых сюжетных мотивов. Последнее диктуется наслаиванием на исторический (точнее, квазиисторический) костяк сюжета новых деталей, "навязываемых" движением истории, а также воздействием внутрилитературных факторов – влиянием складывающихся рядом иных литературных произведений и жанров (в том числе и иноземных), изменением вкусов, отработкой жанрового стереотипа, который, например, вызвал появление мотивов сотрудничества дяди и племянника, всяческое обыгрывание "магических" чисел, становящееся мощным сюжетообразующим началом, и т. д.
Но совершенно очевидно, что на разных этапах развития эпической традиции удельный вес вмешательств извне и личностного начала бывал различен. Современная исследовательница французского героического эпоса, З. Н. Волкова, последовательно разделяющая точку зрения Р. Менендеса Пидаля, так характеризует основные фазы эволюции эпических поэм: "В развитии раннего эпического произведения различаются три основные фазы: 1 – период устного народного творчества, восходящий к эпохе воспеваемых событий. В это время народные эпические песни письменно не фиксируются. Их запись относится ко второму и третьему периодам. Первый период может быть назван латентным. Эпическое авторство коллективное, но не неосознанное. Язык устных эпических произведений этой эпохи – предлитературный; 2 – героический период начинается с момента появления первых письменных эпических памятников (начало XII в.); 3 – циклический период, знаменующийся образованием эпических циклов, активной литературной деятельностью авторов, во многих случаях подписывающих "свои" произведения (XIII в.)".
Первую фазу, первый этап Р. Менендес Пидаль назвал "героическим веком". Для него характерно параллельное существование письменной историографической традиции, носителями которой были ученые латинисты-клирики, и устной – жонглерской. Обмен между ними был, но однонаправленный: клирики могли вносить в свои анналы ходившие в народе легенды, выдавая нередко их за подлинные исторические факты, но и указывая, что речь идет именно о легендах; что касается жонглеров, то латинская хронография была им почти совсем неведома.
Но и позже, в пору расцвета жест уже как письменных памятников, изначальный информативный, историографический характер эпоса не утрачивался, не уступал место развлекательным функциям. В одном латинском трактате XIII столетия по поводу певцов-жонглеров говорилось, что они "cantant de gestis ad recreationem et forte ad informationem". Как видим, информативные задачи здесь особо подчеркнуты, хотя развлекательные и выдвинуты на первое место.
Вполне очевидно, что данные о разных этапах эволюции эпоса различны. Но это не значит, что о первом этапе, этапе устного сложения и бытования, мы не имеем никаких сведений. Они, правда, косвенные. Это, во-первых, сведения, содержащиеся в иных памятниках, относящихся к "героическому веку" (всевозможные памятники латинской словесности), во-вторых, те данные, которые можно извлечь из сопоставления всего круга письменно зафиксированных эпических поэм данного цикла, да и не только его. Судьба легенд о Гильоме Оранжском, постепенно сложившихся в массивный и разветвленный эпический цикл, иллюстрирует это в достаточной мере убедительно и наглядно.
2
Когда северофранцузский трувер из Шампани Бертран де Бар-сюр-Об предложил в первой половине XIII столетия тройственное членение тематики французского героического эпоса, это было принято безоговорочно. Место это из пролога написанной Бертраном поэмы о Жираре Вьеннском часто цитируют; вот оно с некоторыми сокращениями:
N'ot ke. III. gestes en France la garnie:
Dou roi de France est la plus seignorie
Et de richesce et de chevallerie.
Et l'autre après (bien est drois que je die),
Est de Doon à la barbe florie,
Cel de Maiance qui tant ot baronie <…>.
La tierce geste, ke moult fist à proisier,
Fu de Garin de Montglaine le fier.
De son lignaige puis-je bien tesmoignier…
Эта точка зрения стойко держалась. Так, в очень поздней рифмованной версии поэмы "Эрнальт Боландский" (ее рукопись датируется второй половиной XV в.) также говорится о трех "жестах" – "королевской", Доона де Майянс и Гарена де Монглан:
Que trois gestes furent ou royaume puissant:
De l'angle et de Pépin le noble combatant,
De Döon le vassal de Maience tenant,
La tierce de Garin et de son descendant;
Comme ses quatre filz s'alerent gouvernant
Tellement que no loy en est venue avant.
Казалось бы, Бертран знал, о чем писал. Между тем предложенное трувером выделение трех циклов жест исключительно неверно, на что уже не раз указывалось. Отметим также, что выдвижение в "заглавие" "жесты" имени Гарена де Монглан произвольно и не соответствует его месту в цикле. Центральным персонажем последнего бесспорно является Гильом Оранжский, имевший к тому же реального прототипа – графа Гильома Тулузского (ум. 812), чья историческая роль если и не была особенно значительной, то все-таки оставила некоторый след. Его же эпические предки по прямой линии – отец Эмери Нарбоннский, дед Эрнальт Боландский, братья деда Жирар Вьеннский, Ренье Женнский и Милон Апулийский, прадед Гарен де Монглан, прапрадед Савари Аквитанский – созданы исключительно воображением поэтов и не имеют почти никаких исторических аналогий. К тому же, как будет сказано ниже, поэмы о них возникли позже произведений, непосредственно посвященных Гильому.
Быть может, еще важнее, что "Жеста Гильома", оставаясь достаточно замкнутым, автономным циклом, во-первых, как увидим, выросла из "королевской жесты", во-вторых, в ходе своей эволюции теснейшим образом переплелась с другими циклами. Если Гастон Парис отмечал в свое время, что "эти поэмы представляют собой наиболее полный образец формирования и эволюции… большого эпического цикла", если Жозеф Бедье именно нашему циклу посвятил в 1908 г. первый том своей знаменитой книги, видя в цикле несомненные замкнутость, последовательность и единство, то все же нельзя не признать, что, с одной стороны, входящие в цикл поэмы не могут быть выстроены в условный хронологический ряд, и что, с другой стороны, они перекликаются с иными циклами старофранцузского эпоса, какое бы членение его состава ни предлагалось.