Преходящее время воспринималось в противовес вечному как постоянно движущаяся река, жизненный поток, скоротечный и проносящийся мимо человека, как бы стоящего на берегу. В самом названии его сразу два негативных оттенка: "мимо" подчеркивало отстраненность человека от него, "текущее", "идущее", "грядущее" указывало на недолговечность всего, связанного с ним. В древнерусских текстах это время, как правило, противопоставлялось вечному и окрашивало все стороны земного бытия человека в мрачные тона "суетности": "Стень бо, мимоходство житие наше есть", "Не житиа сего соннаго и мимотекущаго, но некончаемаго небеснаго имуще", "Краснаа ли и славнаа суетнаго житиа, но и сиа ты ни въ что же положи, прелестна бо и мимошественно есть"; "Всю поплеваста мимоходящую славу"; "Да не отлучится ум его отъ Бога зрениемъ суетныхъ и мимоходящихъ вещей" и т. п. Антитеза "временно – присно" звучала и в церковных службах, и в учительной литературе, и в бытовой лексике – везде, отражая одну из важнейших христианских истин о времени: "Рожцемъ подобляется грех, сласть имый, терность, услаждаеть временно, мучить же присно". Временность как негативное качество бытия постоянно прикладывалась не только к понятию земной жизни ("временная сия жизнь", "временное сие житие", "временный живот" и т. д.), но и породила такие понятия, как "временствовать", "временщик" и т. п.
Таким образом, понимание времени носило не просто двойственный характер, оно как бы отрицало напрочь связь времени с движением, действием человека, время двигалось "мимо", и грешно было жить, "временствовать", включаясь в этот поток: "Аще кто совершаетъ любы, сий въ чужемъ прибытка не желаетъ..., не временствуетъ, не гордится, не тщеславится". Между тем "хронотоп", выявленный М. М. Бахтиным в литературе разных эпох, в том числе и Средневековья, выражал неизбежную связку восприятия реального исторического времени и пространства в качестве некоего единства, взаимозаменяемых измерителей того и другого (путь измеряли днями, время обнаруживало себя при преодолении пространства). Хронотоп мифологического периода можно назвать "пространственным", тяготеющим к объемному телесному мироощущению через восприятие пространства как приоритетной категории бытия, а хронотоп христианского Средневековья – "временным", пропитанным чувством историзма и доминированием времени в мировосприятии людей.
Историзм, пришедший в культуру вместе с христианством при переходе от культуры "Тела" к культуре познающей "Души", как известно, был историзмом особого рода. Его можно назвать историзмом с обратной перспективой, как бы с перевернутыми началом и концом. Историческая драма уже совершилась: Христос уже прошел свой путь, претерпел свои страдания и вознесся на Небо к Небесному Отцу. Вместе с ним история переместилась с Земли на Небо. Люди могут лишь пытаться повторить подвиги христианской драмы, "уподобляясь и угождая", а их собственная земная жизнь – постоянное ожидание Второго пришествия Царя Небесного, нравственное предуготовление к сему заключительному акту Истории. Все элементы исторической логики здесь перевернуты: следствие порождает причину, а не наоборот. Любое действие как бы движется вспять, отсюда столь естественная оговорка летописцев "возвратиться на переднее", где под передним понимается совсем не то, что впереди, а то, что уже позади. Любые события на Земле – лишь следствие греховности мира, причин, его породивших, нет ни в настоящем, ни в прошлом, они только в будущем – втором пришествии Христа. Отсюда любое событие в истории анализируется как бы с двух точек зрения: прежде всего с точки зрения Божественного провидения, а затем уже с точки зрения человеческого поведения, вызвавшего ту или иную реакцию Бога. Все, что происходит, предопределено Божественной волей, поэтому надо только правильно истолковывать значение Божественной благодати или наказания.
Конец Истории описывали эсхатологические произведения, долженствовавшие поставить точку, завершающую мимоидущее время, которое после конца света сольется со временем вечным. Большинство этих сочинений носило апокрифический характер, но восходили они к библейским книгам пророков Даниила, Исайи и Иеремии, к Апокалипсису, книгам Бытия и Второзакония. Уже в "Изборнике 1073 г." содержались четыре переводных "Слова" писателя III в. Ипполита Римского, одно из которых было посвящено толкованиям пророчества Даниила, вошедшего затем в "Повесть временных лет", Еллинский и Римский летописцы, Хронографы и др. Ипполиту приписываются "Сказание о Христе и антихристе", известное в списке XII в., и "Слово о скончании мира и о антихристе". Анонимных толкований на книгу пророка Даниила было также много, как и предсказаний других провидцев ("Житие Андрея Юродивого", "Сказание о двенадцати снах Шахаиши" и др.). Большую популярность на Руси получило "Откровение Мефодия Патарского", созданное, по одной из версий, в IV в. и кратко излагавшее всю историю мира в завершенном варианте, т. е. с концом света после семи тысяч лет существования. Говоря о последней седьмой тысяче лет, автор предсказывал три волны нашествия врагов: сначала измаилтян, загнанных в свое время царем Гедеоном в Етривскую пустыню и вышедших из нее с целью покорить мир, но разбитых неким греческим царем; затем – второе нашествие "нечистых" народов, заключенных в горы Александром Македонским и также вырвавшихся на свободу и приведших весь мир к беззаконию и разврату, но и на них найдется управа в лице архистратига Божьего; и лишь в третьем случае – пришествии антихриста – потребуется вмешательство самого Христа, второе его пришествие на Землю и Страшный суд. Как кажется, именно благодаря завершенности идеи исторического развития мира и доведению ее до логического конца, обретшего конкретные "исторические" черты, это произведение возымело на Руси силу "исторического факта", с которым считались и сверялись всякий раз при нашествии вражеских племен. Так, отголоски "Откровения" читаются в "Повести временных лет" (под 1096 г.) в рассказе о половцах-"измаилтянах" и северных "нечистых" народах; в летописной "Повести о битве на Калке", где из Етривской пустыни "выходят" уже монголо-татары, и др.
Летопись – идеальная форма исторического труда с позиций нового понимания времени и христианской истории, поскольку погодные записи фиксируют проявления Божественного провидения и дают возможность истолкования событий в "правильном" ключе. Вот почему летопись оставалась излюбленным историческим жанром в Древней Руси на протяжении семи столетий. "Повесть временных лет", ранний летописный свод начала XII в., приписываемый монаху Киево-Печерского монастыря Нестору, содержит массу примеров именно такой интерпретации происходящего: нашествия врагов, засуха, наводнение, мор, голод и т. п. – все природные и социальные катаклизмы получают свое место на иерархической лестнице наказания за грехи. Самые суровые испытания посылаются в ознаменование "второго пришествия" – "скончания врямен": нашествие половцев 1096 г., первое столкновение с монголо-татарами в битве на Калке в 1223 г. и др. В рассказе под 1068 годом автор поясняет, что "казни приемлем от Бога всячскыя и нахоженье ратных, по Божью повеленью приемлем казнь грех ради наших. ...да того ради затворяется небо, ово ли зле отверзается, град в дождя место пуская, ово ли мразом плоды узнабляя и землю зноем томя, наших ради злоб". В летописной статье под 1110 годом обяъсняется, что наказания от Бога осуществляют ангелы, приставленные к каждой человеческой душе и народу в целом, так же как и к снегу, дождю, граду, морозу, зною, лету, зиме и пр.
Ангелы действуют по приказанию Бога, вот они-то и являются подлинными действующими лицами средневековой истории. Среди падших ангелов обретается и сам дьявол, наиболее активный участник разыгрываемой на земле человеческой драмы, поскольку он соблазняет, прельщает, вводит в грех, действуя либо непосредственно сам, либо через подставных лиц. Постоянно на страницах "Повести временных лет" (как и в других летописях) встречаются пояснения, что те или иные поступки были "внушены" дьяволом, что "враг рода людского дьявол умыслил" злое дело и заставил совершить его людей. Главным преступлением русского народа Нестор-летописец, как, впрочем, и другие авторы, в частности Серапион Владимирский, называет "поганство", то есть язычество, продолжавшее существовать и порой даже усиливаться и в XII, и в XIII столетиях: "Не погански ли живем..? Но сими дьявол лстит... превабляя ны от Бога, трубами и скоморохы, гусльми и русальи. Видим бо игрища утолочена и людей много множьство на них... позоры деюще от беса замышленаго дела...".
Историческое движение в средневековом сознании – это движение вспять, назад, приближение к тем лицам и событиям, которых уже нет на Земле. Принцип уподобления, требующий от средневекового человека подражания святым угодникам и персонажам из Библии, допускал историзм как таковой в пределах жизненного цикла отдельного человека. От рождения до смерти он должен пройти определенный путь развития, и эта "малая история" отражалась в житиях святых, летописях, исторических повестях и сказаниях. Агиографический элемент резко выделяется и преобладает во всех без исключения "исторических" произведениях Древней Руси. Жития святых совершенно закономерно становятся основным жанром и литературы, и "малой истории".
Мир, сотворенный по Слову, пронизан вербальностью насквозь. В народной поэзии его порой представляли в виде огромной книги, сошедшей с небес – "Голубиной книги", навеянной образом библейской Книги Бытия. Вера в силу слова, крепкая еще в языческий период, теперь обретает абсолютное значение. Священное Писание, под которым понимали довольно широкий круг церковно-религиозных текстов самого разного происхождения, становится единственно узаконенным и достойным источником знания о мире, его трактования и оценки. Появляется "логособоязнь" – страх перед словом, боязнь взять на себя функцию творца слова, равную греху гордыни. Безграничное доверие к слову, внесенному в книгу, влечет за собой чувство страха перед его вольным или невольным искажением. Магическое в своей основе восприятие текста как застывшего "послания" невидимого мира заставляло порой переводчиков следовать букве переводимых книг, не осмеливаясь заглянуть в глубины смысла. Книга с большой буквы – вот символ средневековой русской культуры. Мир есть Книга, сотворенная Богом, человек – книга, написанная им самим в течение жизни под руководством Священного Писания и христианской Истории.
Мир мыслился выстроенным по вертикали дольнего-горнего и сугубо иерархичным. Для отражения Божественного миропорядка из византийской культуры было заимствовано понятие "чин". В "Словаре древнерусского языка" И. И. Срезневский насчитал 14 значений этого полисемантического термина: порядок, подчинение, последование, правила, устав, степень, должность, сан, сонм, собрание, значение и др. На предпоследнем месте (перед "чином" как нитью в тканье) ученый назвал время, обозначаемое через это понятие. На наш взгляд, именно чин-время несет в себе глубокий смысл, означая, что время подчинялось порядку-иерархии, выстроенной Богом. Чин ниспослан Богом: "Все бо в чин свои имети есть лепо"; "Елма же и чин добр вьсему начинаему слову и деянию от Бога же начинати и в то сконьчевати". Отсюда словосочетания "в то чин", "о то чин" означало не просто в некий день или час, а именно в предусмотренный Богом, правильно определенный и избранный момент бытия. Чин придавал времени ценностный характер: "...спанье есть от Бога присужено полудне. От чина бо почивает и зверь, и птица, и человеци". Сделать или сказать что-то "в чин" значило вовремя, кстати, правильно: "Уста же свои отверзе смыслено, и в чин молвить языкомь своим". И наоборот, совершить что-либо "без чина" считалось нарушением порядка вещей, возвращением к хаосу, а посему резко осуждалось: "Имением своим печемся и приставникы за ним приставляем, и учим я, кажуще, да не бе-чину строить ничьто же". Политический чин включал библейское изречение "Несть власти аще не от Бога". Социальный чин отразился в местничестве, закрепившим за потомками места их предков на служебной лестнице и в каждом отдельном походе, службе князю в качестве того или иного должностного лица. Народные пословицы типа "Чин чина почитай, а меньшой садись на край", "Наш чин не любит овчин" и др. показывают, что чином определялось и место за столом на пиру у князя, и отношение к одежде, и остальные поведенческие нормы в обществе.
Чин стал для древнерусской культуры своеобразным социальным хронотопом, определявшим сразу и место человека в общественном пространстве, и очередность во времени. Феномен чина заключался в том, что он соединял в себе представления о гармонии и иерархии миропорядка, понимание красоты как благости и кроме того брал на себя функцию сохранения и воспроизведения последовательности любого действия как культурного акта, придавая ему статус образца. Собственно задача новой христианской культуры сводилась к повторению зафиксированных библейской историей явлений, идей, образов с тем, чтобы, используя чин, примкнуть к ним, дотянуться до "благого-прекрасного", заложенного в них. Все это делало понятие "чин" фундаментальным понятием древнерусской культуры, претерпевшим на протяжении веков определенную эволюцию.
2. Человек как Душа
Принятие христианства, а главное, усвоение его постулатов совершило переворот в восприятии и понимании человеком самого себя, своей природы, сущности, своего места в мире и обществе. Прежде всего, конечно, человек был выделен из окружающей природы как высшее творение Бога, созданное по его "образу и подобию" и поставленное над всем остальным тварным миром. Восторг перед человеком как творением Божьим пропитывает древнерусскую литературу первых веков христианства. Владимир Мономах в своем "Поучении" восклицал: "И сему чюду дивуемся, како от персти создав человека, како образи розноличнии в человечьскых лицих...". Человек был выделен из рода, отделен от себе подобных, поскольку должен был предстать один на один перед Творцом для ответа за свои дела, помыслы, прегрешения.
Теперь уже не тело, а душа становится доминантой в человеке. Если язычник мог сказать о себе "Аз есмь тело", то христианин утверждал – "Аз есмь душа". И вслед за новым решением проблемы человека вся культура постепенно превращается из культуры "Тела" в культуру "Души"...