Иными словами, в вельцеровской концепции историзации время само становится агентом изменений, приводящих к забвению событий прошлого. Темпоральный режим модернизации функционирует безотказно: он, как по заказу, доставляет будущее и автоматически избавляет от прошлого. При этом будущее и прошлое взаимно исключают друг друга: так, в эпоху модернизации до 1980-х годов существовала убежденность, что для того, чтобы настало будущее, необходимо расстаться с прошлым. Вельцер подтверждает эту вынужденную альтернативу. По его мнению, отказ от проекта мемориальной культуры решил бы для нас все проблемы: "Нормативная привилегированность прошлого по сравнению с настоящим и будущим в изучении памяти и мемориальных исследованиях стали бы такой же историей, как и приоритет коммеморации по сравнению с забвением". Те, кто выражают недовольство мемориальной культурой, ратуют за радикальное изменение перспективы: мы слишком долго занимались прошлым и не уделяли внимания будущему. Этому пора положить конец. По мнению Джона Торпи, фокусировка внимания на катастрофических эпизодах истории, сопровождающаяся лавиной таких концептов, как "память", "историческое сознание" или "проработка прошлого", сильно повредили образу евро-атлантического сообщества. Одержимость прошлым вытеснила на задний план проекты будущего и утопические идеи. Рожденный Западом импульс, обеспечивавший общественный прогресс, иссяк. Историзация как побуждение к забвению – похоже, такую историзацию проще продекларировать, чем совершить. Ведь "интерпретативной властью" отдельных интеллектуалов вряд ли определяется, когда и как историческое событие теряет для общества свое травмирующее воздействие, эмоциональную притягательность и нормативную связующую силу.
В-третьих, историзация может подразумевать производство культурной матрицы следующих поколений, для которых теряет значение нормативная связь с определенным историческим событием. Примером служит утраченное значение "Дня немецкого единства" (17 июня 1953 года) после того, как политическое единство нации было восстановлено. Со сменой политической системы все памятные даты автоматически теряют свой нормативный характер, их статус понижается до "прочих" исторических событий. Такое понимание историзации свойственно историкам, которые никогда не могли согласиться с тем, что вне поля их компетенции выросло диковинное растение под названием "мемориальная культура". Райнхард Козеллек придавал воспоминаниям очевидцев исторических событий лишь преходящее значение. Только когда голоса очевидцев умолкают, прошлое освобождается от нынешних стратегий его преодоления и тогда "очищенное прошлое" способно сделаться предметом объективного научного исследования. Подобная эволюция от нечистого к очищенному прошлому подчинена логике, суть которой некогда удачно сформулировал Якоб Бурхардт: "Что некогда было восторгом и страданием, должно стать познанием". Вспомнив о Фрейде, эту сентенцию можно перефразировать: "На место памяти приходит историческая наука". Но и от этой историко-философской веры в непрерывный "духовный прогресс", которую питали многие авторы XIX и XX веков, мы ныне явно отдалились, преодолев жесткую оппозицию между иррациональной и эмоциональной памятью, с одной стороны, и рефлексивной и критической историографией, с другой стороны. Наряду с памятью и исторической наукой на пересечении обеих сфер давно появилось нечто третье, а именно мемориальный дискурс, который критически наблюдает за движениями памяти, сопровождая их. В этом смысле восторг и страдание сами стали предметом рефлексии и познания.
Как мы постоянно слышим, в постсуверенных обществах якобы нет места для коллективной идентичности, морализации и абсолютных символов веры. Однако во всех культурах остается определенное соотношение между устойчивыми ценностями и нормами, которые постоянно меняются. Зонами нормативной ценностной устойчивости служат религия и искусство. "Классикой является то, что выдержало испытание историзацией", – сказал однажды специалист по греческой Античности Карл Райнхардт. Он, как и Ницше, занимался античной филологией, которую также называют классической. Это свидетельствует о том, что даже во времена модернизации и историзации сохраняются исторические эпохи, которые не просто проходят, а остаются на нашем горизонте в качестве культурных вех, – благодаря своим трансисторическим качествам, обусловившим повышенное внимание к себе, специализацию научного знания и значительный объем исследований. Холокост также способен выдержать испытание историзацией. Ибо независимо от уровня знаний и их конъюнктуры в исторической науке общество политически институционализировало и широко поддерживает императив, согласно которому отношение к Холокосту должно быть иным, нежели к любым другим событиям прошлого, а потому сохраняет память о Холокосте в конструкции собственной культурной идентичности. Что бы ни говорилось о Холокосте, нельзя отрицать кристаллизацию этого события в качестве исторического и уже транснационального мемориального символа. Вслед за "спором историков", в 2000 году, состоялась международная Стокгольмская конференция, посвященная Холокосту; она подтвердила обязательство реализовать общеевропейский политический проект сохранения памяти об уничтожении европейского еврейства. Поэтому попросту невозможно представить себе, чтобы немцы именно теперь отказались от мемориальной культуры.
Мемориальная культура и историзация, прошлое и будущее вовсе не исключают друг друга, а являются легитимными и взаимодополняющими формами отношения к прошлому. Представление о том, что какое-то событие прошлого не проходит, а "возвращается" в настоящее, приобретает вид коммеморативного императива для будущего, однако такое представление чуждо сторонникам теории модернизации с их культурной ориентацией исключительно на будущее и новизну. Поэтому они не признают связь с прошлым посредством традиций, коллективной принадлежности или исторической ответственности, которые ограничивают свободу индивидуума. Историческая цезура Холокоста, вошедшая в сознание человечества не сразу после Второй мировой войны, а лишь с большим, полувековым запозданием, имеет еще одно значение. Мы заглянули в историю страданий таких чудовищных масштабов, что она касается не только историков, но устанавливает отношения отождествления с жертвами, преступниками и всеми так или иначе причастными к этой истории. Данная историческая связь вышла на уровень транснациональной памяти, которая распахнула и другие врата в прошлое, благодаря чему прозвучали и были услышаны и иные истории преступлений, замалчивавшихся прежде. Это небывалое обращение к забытым, вытесненным из памяти или проигнорированным историческим преступлениям привело в настоящее время к радикальным и устойчивым изменениям в самосознании и социальном устройстве многих поставтократических и постколониальных обществ.
Практические аспекты немецкой мемориальной культуры
Я мыслил как ребенок: прошлое мне не нужно. Мне не приходило в голову, что прошлое может нуждаться во мне.
Джонатан Сафран Фоэр
"Многое в исторической и мемориальной культуре выдохлось, окаменело, утратило собственное содержание – причем именно из-за своей фиксации на прошлом. …До сих пор считается, что сам факт преступления, совершенного нацистами в том или ином месте, заслуживает мемориальной таблички. Но это происходило повсюду в Германии и оккупированной Европе, поэтому познавательная ценность каждого отдельного случая, уменьшаясь, стремится к нулю. Развешивание по стране все новых мемориальных табличек, напоминающих даже спустя десятилетия о преступлениях национал-социализма, парадоксальным образом возвеличивает его ex negativo".
Харальд Вельцер усматривал в локальной практике маркировки тех или иных мест опасную "диктатуру прошлого", отрицательно сказывающуюся на будущем. Локальные мемориалы, которые по инициативе активистов гражданского общества возникали и будут возникать впредь, являются важнейшей и одновременно наиболее неприметной сферой практической реализации немецкой мемориальной культуры. В нынешнем дискурсе, связанном с недовольством мемориальной культурой, эту сферу обычно отождествляют с вершиной пирамиды, то есть с официальным уровнем государственной исторической политики. Вновь и вновь подвергаются критике литургически-ритуальные формулы, которые, бесконечно повторяясь в памятные дни и на торжественных мероприятиях в центральных мемориалах, все более утрачивают изначальный смысл и потому кажутся в принципе фальшивыми. Но когда вся мемориальная культура сводится к официальному уровню, складывается впечатление, будто в мемориальной культуре мы имеем дело исключительно с "театрализованной коммеморацией", которую государство инсценирует для своих граждан. Формируется предвзятое, одностороннее представление о практиках, объединяемых понятием "мемориальная культура". Чтобы избежать этого, следует подробно рассмотреть "места памяти", создаваемые по инициативе "снизу". К сожалению, объем данной главы пришлось сократить, но все же она в известной мере характеризует масштабы затрагиваемого явления. Непросто посредством нескольких примеров продемонстрировать огромный вклад личных инициатив в развитие мемориальной культуры, которая является не только объектом государственной политики, но и проектом гражданского общества. Большинство участников дискурса о мемориальной культуре оставляет без внимания инициативы активистов гражданского общества, которые реализуются в городах и регионах Германии на общественных началах, собственными силами, без большого шума в СМИ. Здесь один город зачастую не знает, что делается по соседству, поскольку событие не освещается федеральными СМИ. Создается ложное впечатление, будто мемориальная культура существует в виде ритуалов исторически выдохшегося пиетета и представляет собой навязанную сверху программу, далекую от интересов и потребностей самого населения, а главное – лишенную непосредственного и ангажированного участия местного сообщества.
Тот, кто интересуется этими негромкими местными инициативами активистов гражданского общества, может с помощью Интернета найти информацию о немецких "местах памяти" и мемориалах у себя по соседству. Многое из того, что осуществляется по решению "сверху", нередко имеет долгую предысторию в виде спорных проектов местных активистов, хотя обычно об этом не говорится. В Германии наряду с центральным берлинским мемориалом жертвам Холокста существует разнообразный и расширяющийся спектр локальных мемориалов, подтверждающий высказывание историка Марианны Авербух: "Вся страна – мемориал". Понятие мемориальной культуры охватывает нечто гораздо большее, нежели государственные мемориалы и выступления государственных функционеров или публичных политиков; она опирается на живую активность гражданского общества, осуществляющуюся в виде бесчисленных исторических проектов, куда вовлечена и молодежь, которая таким образом соприкасается с немецкой историей в своем непосредственном окружении. Импульс для локальных инициатив рождается в конкретных населенных пунктах, жители которых слой за слоем открывают для себя свою историю.
Вельцер считает маркировку исторических мест такой же бессодержательной, как шаблонные риторические фразы. Они кажутся ему столь же ненужными и лишними, как голоса очевидцев исторических событий. Мысль о том, что познавательная ценность каждого отдельного случая стремится к нулю, можно перевернуть: познавательная ценность правды о Холокосте как абстрактной формулы стремится к нулю, зато локальные истории, которые обнаруживаются благодаря вскрытию исторических пластов, становятся для окрестных жителей конкретными, наглядными и привязанными к определенной топографике. Восстанавливая историческое событие, местные активисты рассказывают о нем другим, причем делают это как наследники преступного прошлого, с которым они эмпатически ощущают личную связь, – однако благодаря критической, просветительской деятельности они освобождаются от того соучастия в совершенных в прошлом преступлениях, которое продлевается безразличием или забвением.
4. Память о двух немецких диктатурах
Память о ГДР – особый немецкий путь?
В прошлом каждой нации есть события, которые не просто некогда произошли, но и ныне вызывают к себе исторический интерес. В силу высокой негативной значимости для национальной идентичности, для представлений нации о самой себе такие события остаются для многих поколений предметом общественного обсуждения, претендуя на заметное место в национальной истории. Непреходящая значимость определенных исторических эпох для немецкого коммуникативного и коммеморативного репертуара обусловлена их экстремальным насильственным характером: неправовое немецкое государство терроризировало собственное население, социальные меньшинства и население чужих стран. В данном случае непреходящая память о событиях прошлого свидетельствует, что оно продолжает предъявлять свои требования к настоящему, сопротивляясь переоценке и проработке прошлого. Справиться с наследием преступного режима, установить подлинную и стабильную демократию можно лишь тогда, когда преступники будут названы, страдания жертв получат признание и из исторического опыта удастся извлечь соответствующие уроки.
Из двадцати семи стран – членов ЕС семнадцать стран имеют опыт диктаторских режимов; Германия пережила сразу две диктатуры. Этим объясняется то обстоятельство, что память о диктатуре СЕПГ, сформировавшаяся после воссоединения Германии в 1990 году, выпадает из общеевропейских рамок. После крушения советской системы многие из бывших стран Восточного блока столкнулись с необходимостью включить опыт диктаторского режима в новую картину истории. Ряд стран бывшего Восточного блока согласованно избрали жертвенный нарратив для проработки общего прошлого. Нация видит себя пассивной и травмированной жертвой репрессивного оккупационного режима; подобная версия кардинально меняет прежнюю доктрину официальной пропаганды о дружбе братских народов. История страданий целого народа нашла свое отражение в нынешних экспозициях исторических музеев Будапешта, Риги, Таллина или Вильнюса, формируя картину прошлого для следующих поколений.
Германия выделяется на фоне этого восточноевропейского мейнстрима. Наша страна принципиально отличается тем, как в ней происходило осмысление холодной войны и коммунистического режима. В отличие от других стран ГДР пережила в 1989 году двойную смену идентичности: она вышла из советского блока и вошла в состав воссоединенной Германии. Внутри общегерманской памяти новой ФРГ сорокалетняя история ГДР воспринимается под знаком "второй диктатуры". Тем самым Германия как бы считает себя дважды виновной, ибо не сумела противостоять двум большим идеологическим искушениям XX века – фашизму и коммунизму. Согласно нынешнему представлению нации о себе немцы оказались особенно подверженными влиянию экстремистских идеологий, а потому сами несут ответственность за связанные с этим насилие и репрессии. Если в других восточноевропейских странах наблюдается коллективная самоидентификация с жертвами диктаторского режима, то немецкий нарратив о ГДР как о "преступном государстве" характеризуется "самоидентификацией с преступниками" в смысле принятия на себя исторической ответственности за коллаборационизм и репрессии.
Обе указанные позиции в историческом осмыслении тоталитарного прошлого можно – вслед за М. Райнером Лепсиусом – назвать соответственно "интернализацией" и "экстернализацией". Тот, кто отождествляет себя исключительно с жертвами насилия, категорически отвергает собственную ответственность за совершенные преступления, то есть "экстернализирует" вину и ответственность; в другом случае зло "интернализируется", поскольку собственная причастность к вине и ответственности за преступления признается. В свое время Лепсиус предложил оба понятия, чтобы различить две формы осмысления нацистского режима в разделенных немецких государствах. ГДР однозначно видела себя на стороне жертв нацизма или на стороне борцов Сопротивления, то есть "экстернализировала" эту фазу немецкой истории; напротив, ФРГ, считая себя преемницей прежнего немецкого государства, включала в конструкцию собственной идентичности вину и ответственность за преступления против человечности, совершенные нацистской диктатурой, то есть здесь произошла "интернализация" вины и ответственности, что влекло за собой соответствующие политические последствия.
Подобно тому, как после 1949 года ФРГ интернализировала историю национал-социализма, после 1989 года воссоединенная Германия интернализировала историю ГДР. Немецкое восприятие истории ГДР как "второй диктатуры" соответствует базовой психоистерической парадигме. Новое воспринимается в свете того, что уже было пережито ранее; новое оценивается – сознательно или бессознательно – с оглядкой на уже сложившиеся схемы интерпретации. "Вторая диктатура" трактуется в Германии с оглядкой на первую, но одновременно она воспринимается в качестве проблематичного конкурента "первой диктатуры". Говоря о ГДР, мы зачастую явным или неявным образом исходим из оценочных постулатов относительно национал-социализма. Хотя эти исторические эпохи различаются достаточно четко, однако в историческом сознании постоянно происходит их совмещение, когда одно событие кажется тенью, схематичным повторением, а главное – конкурентом другого.