Метаморфозы Гренуя, пародирующие романтические превращения героев Гофмана и экзистенциальные фантасмагории Кафки, порождают неограниченное число значений произведения. Используя художественные особенности театральности – "густоту знаков и ощущений, чувственных прикрас, жестов, отстранений, субстанций света и тени, затопляющих текст обилием языка" (Р. Барт), Зюскинд создает мифологическую символизацию истории Германии 1930 – 1940 годов. В эссе "Германия, климакс" писатель подчеркивал, что страх, который вызывает Гренуй, является "метафорическим олицетворением старого страха, что Германии угрожает рецидив варварства и мании величия 1930 – 1940 годов". Немецкая критика была единодушна в своей оценке: "Надо ли говорить, какое чудовище П. Зюскинд имеет в виду, на какой народ нацелена его аллегория?"
Придавая парфюмерным процессам метафорический и метонимический характер, писатель мифологизирует универсальные законы истории, основанные на войнах, насилии, обесценивании человеческой личности, сведения ее к "бесформенной, бесцветной, блеклой, волокнистой, едва узнаваемой жиже". "Его (Гренуя) завораживает сам по себе процесс дистилляции: человеческий материал, как и цветы, оценивается как лишний хлам, оболочка, балласт, который идет на выброс". Метафорика романа, органично помещенная в историческую раму XVIII века, используется Зюскиндом как эстетическое средство иронической реви-
зии "проекта Просвещения" в качестве модели всеобщего прогресса и лучшего будущего с позиций XX века.
Мотив бегства Гренуя в горы, пронизанный аллюзиями и ассоциациями с различными культурными кодами, обусловливает возникновение множества смыслопорождающих моделей: это и мир "дистиллированной духовности" у Шопенгауэра, Т. Манна, Г. Гессе; это и реконструкция романтической идеи двоемирия – модели "идеального места" вдали от реалий повседневности. Обыгрывая эти культурные коды, Зюскинд травестирует романтический культ художника. Бунт гениального парфюмера против ненавистных реалий повседневности передается через язык запахов: "После того как тошнотворный смрад прошлого был искоренен, он хотел, чтоб в его империи были лишь благородные ароматы". Писатель прибегает к мистификациям, примеряя на Гренуя то маску "мстителя", то маску "сотворителя миров".
Метафора творца, в которой присутствует очевидный библейский подтекст, и сравнение "великого" парфюмера с "клещом, чувствительным как рак", взрывают изнутри идею романтической гениальности и высокой духовности. Перевоплощения, симуляции, метаморфозы Гренуя, разыгрывающего свой воображаемый театр, в котором он "предается утонченным оргиям среди ольфакторных ландшафтов и коллекций", – обладают театральной характеристикой. Абсолютная трансгрессия, воплощенная в иронии Зюскинда, отличает его от "карнавальности" Бахтина, так как исключает всякие оппозиции, приближаясь к понятию абсурда. Именно в таком экзистенциалистском смысле развивается концепция "ольфакторной вселенной", воплощающей идею бренности, эфемерности существования на другом эстетическом и смысловом уровне.
Реконструкция экзистенциалистской идеи осознания абсурда передается через мотив сна: "Она (катастрофа) произошла во сне, когда он впервые почувствовал собственный запах... Туман был его собственным запахом". Пародируя философские построения экзистенциализма, Зюскинд использует язык метафоры, суггестии, создавая образ, "порожденный пейзажной моделью". Гренуй в совершенстве владеет "чуждым говорящему человеку языком запахов", который "не имеет семантического поля". "Крик" Гренуя в "пограничной ситуации" выражает при помощи суггестии экзистенциалистскую идею осознания абсурдности существования. Гениальный парфюмер Гренуй, достигнув к 28 годам своей цели, приходит к самому большому разочарованию: "из этого ничего не вышло. Из этого не могло ничего выйти. Ведь он был замаскирован лучшими в мире духами, а под этой маской у него не было лица, не было ничего, кроме тотального отсутствия запаха".
Возвращение Гренуя в мир "долины", в мир людей, убивающего 25 самых прекрасных девушек Граса, чтобы сотворить идеальные духи, стать "богом аромата", ощутить власть "в действительном мире и над реальными людьми", порождает аллюзии с эстетизмом Ницше, с его идеей сверхчеловека. Используя метафору "божественного", "ангельского" аромата как средства манипулирования сознанием, Зюскинд раскрывает маргинальную сущность "сверхчеловека". "Город охватил массовый психоз, мощное чувство влечения, безумной детской влюбленности. Этот невзрачный маленький человек, которого они хотели всего несколько дней назад линчевать, предстал перед ними самым прекрасным, привлекательным и совершенным существом".
Черный юмор в изображении бесславного конца гениального парфюмера, ставшего жертвой магического аромата своих духов, растерзанного и съеденного толпой, травестирует ницшеанский миф о сверхчеловеке. Иронически обыгрывая мотив каннибализма, Зюскинд создает не только метафору массового психоза и массовой истерии, но и метафору триумфа массового сознания в современном мире.
Интертекстом "Парфюмера" является сказка Гофмана "Крошка Цахес". Гренуй – маленький уродец, родившийся в самом зловонном месте Парижа, на Кладбище Невинных, похожий на паука, клеща, обретающий огромную власть над людьми, является зеркальным отражением уродца, карлика – крошки Цахеса. Игра зеркальных отражений в "Парфюмере" обусловливает "умноже-
ние" персонажа, его интертекстуальную природу. Многоуровневый роман Зюскинда представляет гипертекст, в котором диалог различных дискурсов и кодов создает при помощи суггестии, фантастического гротеска, метафоры, черного юмора безграничное число прочтений.
Пресса называет Зюскинда "фантомом немецкой развлекательной литературы". Писатель, несмотря на мировую славу, избегает светских развлечений, очень редко дает интервью. Исключение составляет его единственное высказывание о "Парфюмере": "Написать такой роман ужасно. Я не думаю, что сделаю это еще раз". Зюскинд создал новую ольфакторную модель романа, отличающегося полистилистикой, эстетикой театральности. Художественное новаторство писателя, отражая основные тенденции литературы рубежа веков, намечает новые перспективы в развитии искусства.
Литература
1. Зюскинд П. Парфюмер.
2. Зверев А. Преступления страсти: вариант Патрика Зюскинда // Иностранная литература. 2001. № 7.
3. Ильин И. Постмодернизм от истоков до конца столетия. – М., 1998.
4. Зюскинд П. Германия, климакс // Иностранная литература. 1999. № 6.
ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИТЕРАТУРА 1980 – 1990-х годов
ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ РАЗВИТИЯ ФРАНЦУЗСКОГО РОМАНА
Рубеж столетий во французской литературе определяется трансформацией эстетических и идеологических парадигм постмодернизма, становление которых происходило в непосредственном контакте с современной историей французского романа. Тем более есть повод вспомнить, каким было воздействие этих идей на литературу.
"Смерть Богов, конец истории, конец романа" – все это порождало особое отношение к реальности, в которой, по выражению Делеза, "мир смысла имеет проблематический статус". Общим местом становится утверждение о "смерти" романа, складывается идея конца, хаоса, энтропии, определяющая движение к художественной анархии – отрицанию смысловых и ценностных критериев.
Постмодернистская эсхатология, сложившаяся в относительно благополучные десятилетия, стала объектом дискуссий и критики на фоне глубоких политических и исторических потрясений рубежа 80 – 90-х годов: падение Берлинской стены в 1989 г., крах тоталитарных систем Восточной Европы, развал Советского Союза. Эти эпохальные события стимулировали возникновение новых эстетических и идеологических парадигм, утверждавших, что "без памяти и преемственности нет будущего".
На рубеже 80 – 90-х годов заканчивается эпоха влияния гуманитарных наук на художественное творчество. Сходят со сцены Р. Барт, Ж. Лакан, М. Фуко. Общий скепсис к теориям, идеологиям обусловил пеструю мозаику литературного процесса пос-
ледних десятилетий XX столетия, названных Б. Бленкеманом "эпохой перемен". Исчезают школы, направления, манифесты, нет больше самопровозглашенного авангарда; возникает новое качество литературы – "утверждение сомнением". Общей тенденцией французского романа становится "ренарративизация", создание новых повествовательных стратегий. "Требуется вновь усилить вымысел и воображение. Это означает не отрицание прошлого или китча, в котором мы все живем, но скорее способ их использования при разрушении стереотипов и штампов и создании эстетики гибридных форм".
Эстетика "гибридных форм" создает новую модель романа, обусловленную размыванием жанровых границ (эссе, романа, философского дискурса, поэтической прозы), использованием механизмов и стереотипов массовой литературы (приключенческого, фантастического, детективного жанров). Новые повествовательные стратегии, обогащенные магией воображения и фантазии, разрушают границы элитарной и массовой литературы, завоевывают широкую читательскую аудиторию. Эта тенденция к смешению жанров была характерна не только для литературы 80-х годов, но и для всех видов искусства: инсталляции, арт-видео. Критики единодушны в своем утверждении, что роман вновь возвращается к своей первоначальной функции – рассказыванию историй, но уже с учетом новых подходов к реальности, языку, психологии, сформированных идеями Ж. Лакана, М. Фуко, Р. Барта, Ж. Деррида. Новая художественная практика обусловлена сменой эстетических парадигм: от "чистой формы" последнего авангарда роман движется к смешению жанров; от радикального разрыва с традицией – к ее реконструкции.
В многообразии литературного процесса 80 – 90-х годов французской критикой выделяются основные идеологические парадигмы: с одной стороны – доминанта постмодернистской идеи "конца", с другой – восприятие истории, имеющей очертания как прошлого, так и будущего; возрождение идеи преемственности традиций как прочного фундамента обновления, эволюционирования романа. Постмодернистская идея "конца" получает свое продолжение в творчестве писателей, пришедших в литературу в 80-е годы: П. Киньяра, А. Надо, П. Мишона, Ж. Масе, А. Боррера, К.-Л. Комбе. История рассматривается этими писателями как "чтение знаков", определяемых лакановской идеей симулякра и понятием "следа", введенным Ж. Деррида: "...След – это то, что остается от исчезнувшего объекта, некое туманное, интуитивно схватываемое указание на объект". В результате рождаются альтернативные общепризнанным канонам исторические и биографические версии. Новые "контристории", или "новые мемуары", получают определение "автобиографического вымысла", или "вымышленной биографии" (autofiction), введенное в литературный контекст С. Дубровски в 1977 г. в романе "Нити" / "Сын" ["Le Fils"].
В качестве романных сюжетов в моду входят альтернативные версии биографий знаменитых людей. Д. Ногезе в "Трех Рембо" ("Trois Rimbaud", 1986) сочиняет блестяще выдуманную историю французского поэта, доказывая, что Рембо вовсе не умер в 1891 г., а прожил до 30-х годов XX столетия, создав в 1925 г. свой шедевр "Черное евангелие". Воображаемое путешествие Рембо по Абиссинии описывает А. Боррер в романе "Рембо в Абиссинии" ("Rimbaud en Abyssinie", 1984). По версии П. Мишона, в романе "Рембо-сын" ("Rimbaud le fils", 1991) уникальность таланта поэта – результат вечного "поединка" с властолюбивой, деспотичной матерью. В романе К.Л. Комбе "Тернии жизни" ("Blesse ronce noir", 1995) трагическая жизнь австрийского поэта Г. Тракля дополняется "новой" историей, порожденной авторским воображением, – историей инцеста. Ж. Масе заново сочиняет историю жизни знаменитого египтолога Ж.-Ф. Шамполлиона в романе "Последний из египтян" ("Le Dernier des Egyptiens", 1988).
В одном из интервью 1991 г. Ж. Масе так охарактеризовал особенности "вымышленной биографии": "Интерпретировать, толковать и выдумывать свою собственную жизнь, вкладывая ее в "другого", – это задача поэзии, выраженная воспроизведением различных персонажей. Но эти персонажи зачастую появляются благодаря незначительной детали и являются как бы "подставными". От одного рассказа к другому, от отзвуков к ассоциациям звучит голос повествователя, память которого за пределами личных воспоминаний и который как бы иллюстрирует народную мудрость: "Скажи мне, кого ты ненавидишь, и я скажу, кто ты"". В "автобиографическом вымысле" сливаются фантазии, видения авторского подсознания, размываются границы между дискурсом о себе, повествованием о жизни "другого" и художественным вымыслом.
Переживание истории как энтропии характерно для творчества П. Бергуньу и А. Надо. В романах А. Надо "Изнанка времени" ("Envers du temps", 1985), "Физическая пустыня" ("Desert physique", 1987), "Книга проклятий" ("Le livre de maledictions", 1995) история – это текст, способный описывать исчезнувшие цивилизации, несуществующие вещи. Притом допускаются разнообразные прочтения в зависимости от мировоззренческих и ценностно-смысловых стереотипов каждой культурной эпохи. Время и пространство – условные категории, границы между которыми размыты: античность сближается со Средневековьем, доисторические времена – с современностью.
Роман П. Бергуньу с выразительным названием "Назад в 60-е" ("Back in the sixties", 1993) пронизан ностальгическим переживанием прошлого: "Последние 30 лет не привели ни к чему. Это период беспрецедентной регрессии в области интеллектуального обновления, политической борьбы, общественного мнения, личностных ценностей".
"Маленькие трактаты" ("Petits Traites") П. Киньяра (несколько десятков томов, созданных на протяжении 80 – 90-х годов), представляющие "гибридную форму" романа и эссе, пронизаны постмодернистской идеей бессилия языка, иллюзорности знания и памяти. "Я пишу, чтоб воображать, что слова имеют смысл". В "Маленьких трактатах" воспроизводятся черты академического дискурса: обширный комментарий, множество ссылок на Сенеку, Лао-Цзы, Тацита, Вергилия, Гете. Исторические версии П. Киньяра, особенно касающиеся знаменитостей, не совпадают с общепризнанными фактами. Этот "зазор" порождает пародийно-иронический модус повествования: "Смысл – это не то, что он означает".
А. Надо сравнивает П. Киньяра с "современным Пьером Менаром, который прогуливается между Пор-Руаяль и древним Римом, создавая из фрагментов истории ее новое прочтение".
Исходя из постмодернистской концепции языка и реальности, П. Киньяр подвергает сомнению академические познания. Энциклопедическая перенасыщенность его триптиха "Лестницы Шамбора" ("Les Escaliers de Chambord", 1979), "Карюс" ("Cams", 1980) и "Вюртембергский салон" ("Salon du Wurtemberg", 1986) становится парадоксальным знаком "бессилия языка, потерявшего содержание". Ироничность повествования превращает эти произведения в "психоаналитический саспенс", в котором обыгрываются авторские фантазии, экзистенциальные страхи, драма иллюзорности сознания и памяти, бесконечная изменчивость чувств.
"Новые решения, новые художественные и исторические подходы, диаметрально противоположные постмодернистской идее конца", возникают, с одной стороны, в творчестве минималистов Ж. Эшноза, Ж.-Ф. Туссена, К. Гайи, М. Редонне, Э. Шевийара, К. Остера, а с другой – в произведениях А. Володина, П. Гюйота, В. Новарина, О. Ролена.
Эти писатели стремятся возродить на новой мировоззренческой и эстетической основе "метаповествование", создать модель мира "переходных времен" – от XX века к веку XXI. Емким символом новых подходов стал афоризм О. Ролена: "Роман – это единственный жанр, который наиболее адекватно передает эволюционные тенденции новых реалий <...> роман свидетельствует, что ничего никогда не заканчивается". Это явление Л. Рюффель называет романами "развязки", вкладывая в классическое понятие новое содержание: "Развязка не содержит ни начала, ни конца".
Минималисты – это поколение молодых писателей, сменивших на литературной карте издательства "Минюи" ("Minuit") в середине 80-х годов новый роман. Ж. Линдон, бессменный директор издательства с 1948 по 2004 год, назвал этих писателей "бесстрастными", "невозмутимыми" ("impassibles"). "Бесстрастность, – по словам Ж. Линдона, – означает не бесчувственность, а эмоциональную сдержанность". Они вошли в литературу без шумных деклараций и манифестов. Несмотря на различия в художественной практике, совершенно разные способы репрезентации (например, в романах Ж. Эшноза, Ж.-Ф. Туссена, Э. Шевийара), этих писателей характеризуют небольшие по объему произведения, короткие фразы, упрощенный синтаксис, лексика современного разговорного языка.
Минималистов называют преемниками традиций нового романа: минимализация художественно-изобразительных средств (фабула, персонаж, декор), использование гибридных форм массовой литературы, поэтологические принципы зеркального отражения, введение множества композиционных точек зрения, дублирование ситуаций, коллаж, обрыв логических, каузальных связей. Объектом пародийного обыгрывания и иронии в творчестве минималистов становятся отработанные приемы "литературной исчерпанности" традиционного романа.
Произведения минималистов вписаны в контекст времени. В них воспроизводятся запутанные и сложные механизмы шоу-бизнеса, международная торговля наркотиками, оружием, власть масс-медиа и т.д. Предметы несут в себе знаки конкретной социально-исторической реальности конца XX века, становясь "материальными" текстами породившей их эпохи. Ситуация "изначальной конечности" – отправная точка действия в произведениях Ж. Эшноза "Я ухожу" ("Je m'en vais", 1999) и "Один год" ("Un an", 2003) и в трилогии М. Редонне "Великолепный отель" ("Splendid hotel", 1986), "Долина навечно" ("Forever valley", 1987), "Роз Мели Роз" ("Rose Melie Rose", 1987). Ситуации бегства, падения, исчезновения, ухода, преследования, абсолютной изолированности и одиночества характерны для романов Э. Шевийара "На потолке" ("An plafond", 1997), К. Остера "Моя большая квартира" ("Mon grand appartement", 1999), Ж.-Ф. Туссена "Заниматься любовью" ("Faire Г amour", 2002).
Жан Эшноз (род. 1947)
Одним из самых ярких представителей минимализма является Ж. Эшноз, лауреат премии Медичи ("Малазийская экспе-
диция" – "LΈquipee malaise", 1986), Европейской премии по литературе ("Озеро" – "Lac", 1989), премии Новамбр ("Высокие блондинки" – "Les Grandes Blondes", 1995), Гонкуровской премии ("Я ухожу" – "Je pars", 1999).
Ж. Эшноз, разрушая механизмы и стереотипы массовой литературы, вводит, как и его предшественники, принцип произвольного коллажа событий, обрывая причинно-следственные связи. "Мои первые произведения – "Гринвичский меридиан", "Чероки" – основаны на схемах "черного" романа. "Малазийская экспедиция" содержит элементы приключенческого жанра. Экзотика Малазии используется как поле пародийного обыгрывания традиционных жанров".
Эшноз называет свои романы "романами с двойным действием", в которых чередование повествовательных элементов подчинено не объективным факторам и логике, а ритму нарратива. Текст, отмеченный синкопическим, прерывистым ритмом, опережает синтаксис: циркуляция слов, выражений, предложений происходит без всякой грамматической субординации. Динамика событий сочетается со статикой повествования. Нарративная лихорадочность, проявляющаяся в бесконечных передвижениях, путешествиях, в бегстве, исчезновении, преследовании, подчиняется ритму отсутствия поступков и лишает рассказанную историю смысловых интерпретаций.