Таким образом, анализ бытования сказочной традиции на Урале в последние десятилетия позволяет судить об изменении статуса фольклорной сказки: из явления массового, характеризующегося востребованностью всей полноты устно-поэтической традиции, она превращается в явление редкое, исключительное – с точки зрения сохранения художественной ценности. Чаще сказочные тексты существуют в фольклорном сознании в виде некой сюжетной схемы, "ждущей" своего заинтересованного слушателя и талантливого рассказчика. При этом сказка нередко лише на своей главной эстетической функции – удивить, увлечь, раз влечь вымыслом, фантазией и лишь отдаленно напоминает традиционный текст, что обусловлено, помимо других причин, принципиальными изменениями в сознании носителей фольклора.
Сопоставление различных вариантов традиционной волшебной сказки в уральских записях ХХ века показывает, что наряду с воспроизводством в сказке древних мифологических ходов и элементов архаической образности в ней отчетливо проявляются результаты действия процесса демифологизации творческого сознания. В частности, демифологизация в разных своих проявлениях обнаруживается в уральских вариантах сказки с типом сюжета 400. Примечательно, что почти все взятые нами для сравнительного анализа тексты с женским тотемическим образом зафиксированы еще в начале ХХ века – в сборнике Д. К. Зеленина "Великорусские сказки Пермской губернии" (цитирование источников с указанием страниц дается по изданию 1991 г.), сегодня подобные сказки записываются крайне редко.
В сказке "Иван-царевич и молодая молодица" повествуется о чудесной жене, имеющей облик лебедя. Значимой в этом варианте сказки является ситуация выбора, в которую поставлен герой: как и реальный человек, он размышляет, прежде чем решиться на необычный брак. Хотя в целом данная сказка строго следует сказочному канону, обращает на себя внимание, что нарушение запрета здесь не влечет за собой наказания героя. В этом усматривается отказ от традиционной сказочной модели, имеющей мифологические истоки.
В близком к анализируемому тексте "Как Ваня женился", зафиксированном в сборнике "Сказки Шадринского края" (Шадринск, 1995), герой еще более явно ставится в ситуацию выбора: "Думат, думат, Ванюша, которое взять… Деньги али девушку? Потом придумал: взял девушку за руку и повел к баушке".
Данная сказка наполнена новыми бытовыми реалиями: уход Вани в солдаты, покупка удочки. Перед героем стоят прагматические, а вовсе не сказочные проблемы, связанные с тем, что после смерти родителей дома "все нарушилось". Разрешением этой ситуации становится "удачный улов", персонифицированный в образе девушки-вороны.
Следующая сказка начала века "Лягушка и Ипат" вновь содержит указание на мотивацию героем своего выбора, что не свойственно сказке традиционной, где многое предопределено судьбой, роком. Умение лягушки вкусно готовить, поддерживать порядок в доме, привечать родственников становится решающим в размышлениях "жениха".
В финале сказки делается попытка реалистического осмысления сказочной ситуации: брак с лягушкой невозможен, поэтому вновь происходит нарушение традиций (исход сказочного действия не является счастливым). Если и возможен такой брак, то только в ироническом смысле: "Вот пошло у них гулянье. Залюбили молоду. – "Поедемте в гости к батюшке своему!" – Только сели они в саночки, и провалилась лягушка" (с. 169).
Сказка "Иван-царевич и царевна-старушка" начинается традиционно, то есть с выбора невесты при помощи "стрелочки". Герой на ходит свою суженую в "топучем болоте": "сидит старушка, у старушки и стрелочка его: в руках держит. Иван-царевич и думает: "Неужели мне таку старуху замуж доводится брать?" (с. 160). Дальнейшее поведение героя выдает в нем реального человека. Данное ему судьбой он подвергает даже не сомнению, а оценке – с точки зрения выгоды.
В результате действия тенденции к демифологизации в данном варианте сказки происходит замещение животного-тотема на антропоморфный образ, который в сказочной семантике еще связан с миром мертвых, но, с другой стороны, уступает рациональному осмыслению ситуации: в реальном мире невеста-старуха хоть и необычна, но вполне возможна.
Своеобразным итогом или заключительным этапом процесса демифологизации образа-персонажа выступает героиня уральской сказки "Иван купеческий сын и Елена поповская дочь". Сказочный за чин традиционен: "Жил-был купец. У него сын был один; звали Ива ном. У него завещанье было такое: направил он стрелочку: "Куды эта стрелочка залетит, тут и сватать станем". Она залетела к попу. По том пришел купец сватать к попу: "С добрым словом – за сватаньем!" Священник говорит: "Кого я тебе отдам? У меня есть вон старая дева Елена, разе ее возьмешь – Купец сказал: "Все равно!" Сели за стол, посидели; сходил священник, их повенчал" (с. 153).
Далее перед нами разворачивается в полном смысле бытовая интрига: муж отправляется на поиски сбежавшей жены, а найдя ее, пытается образумить "гулену": "Тогда Иван купеческий сын взял плеть, приходит к своей жене, взял ее за волосы и давай ее плетью охаживать. До той степени ее стегал, уж она раставралась, легла середь полу и не шевелится. А он все бузует ее. (Вот баб-то как охаживают – не слушают дак!)" (с. 155).
И по характеру поступков героев, и по используемой в тексте лексике мы можем сделать заключение о насыщении сказочного повествования бытовым содержанием.
Таким образом, в приведенных текстах представлены разные этапы эволюции тотемического образа-персонажа в уральской сказке ХХ века: девушка-лебедка / девушка-ворона / царевна-лягушка > царевна-старушка > Елена поповская дочь. В двух последних случаях, как уже было сказано выше, мы имеем дело с явлением демифологизации сказочного персонажа, что проявилось в утрате тотемическим по своему происхождению образом присущих ему анималистических черт (по крайней мере, во внешнем облике). Однако "нечеловеческая", "дикая" сущность этих образов сохраняется. Так, в сказке о Елене поповской дочери подчеркивается ее связь с "чужим" миром – она знается с Бабой-Ягой, скрывается у ее родного племянника – Харка Харковича Солона Солоныча, наконец, имеет буйный, непокорный нрав.
Современные записи уральских сказок о чудесном супруге, представленные в сборнике "Сказки Шадринского края", отражают динами ку процесса демифологизации. В сказке "Про Фифилиса-ясна сокола" (432) события вначале развиваются в традиционном для данного сюжетного типа ключе: героиня, следуя предначертанности судьбы, отправляется за мужем и отвоевывает его у соперницы. Однако реализация в тексте сказки ходульной схемы "любовного треугольника" при водит к использованию рассказчиком неожиданной иронической развязки: "Утром посадил он Бабу-Ягу на ворота и расстрелял простокишей. Унеслись они в свои края и стали жить-поживать" (с. 32). Таким об разом, несмотря на почти буквальное воспроизведение канонической структуры, финал уральской сказки разрушает ожидания слушателей. Это дает нам основание предположить, что носитель фольклора, сохраняя в памяти сюжетную канву, сменил психологическую кодировку с установки на чудесное разрешение конфликта и счастливый финал (свадьба) на их анекдотическое осмысление.
Подобного рода финальный эпизод отмечен и в другой уральской записи – в сказке "Еж-жених": "посадили сестру на ворота и рас стреляли простоквашей. И всю сказку расстреляли" (с. 46). Многократность употребления и факт записи от разных носителей фольклора позволяет рассматривать данный финал сказки как своеобразный прием отказа от чудесного, обусловленный изменением отношения современного рассказчика к поэтике волшебной сказки.
Действие тенденции к демифологизации в современной сказочной прозе иногда приводит к тому, что сказка, лишаясь "старых" элементов, упрощается, и если в процессе бытования она не наполняется новым содержанием, новыми деталями, то повествование в ней схематизируется, унифицируется. В качестве примеров можно привести варианты традиционных сказок, записанные экспедициями Челябинского педагогического университета в последние годы: "Лутонюшка" (327F), "Мальчик с пальчик" (700). Данные сказки утратили былую занимательность сюжета (в чем лего убедиться, сравнив их с соответствующими текстами из собрания А. Н. Афанасьева – № 108, 300), создается впечатление, что они представляют собой неполный или искаженный текст.
Многократность воспроизведения и создание популярного кинофильма (1964) на основе другой русской волшебной сказки – "Морозко" (АА 480*B), уральские варианты которой зафиксированы в сборнике В. П. Федоровой (Челябинск, 1992) и в экспедиционных записях Челябинского педагогического университета, вероятно, стали причиной того, что с течением времени сказка приобрела застывшую, окаменелую форму. Ее "закрытость" для нового, для творческой импровизации в конечном счете привела к схематизации и унификации повествования, поскольку она практически не подвергается трансформации (ср. с текстом в сб. Афанасьева № 96).
Записанный в 1998 г. студентами Челябинского государственного педагогического университета текст уральской сказки "Про купца", восходящей к типу сюжета "Чудесная птица" (567), являет собой пример насыщения традиционной сказки современными, явно не сказочными деталями повествования: дети учатся в школе ("Петя в третьем классе, Ваня – в первом"); на переменах они прибегают домой покушать; у каждого из них есть увлечение ("у старшего было ружье, а у младшего была скрипка"); после смерти матери отец получает телеграмму; мачеха ходит с кавалером "в театры, в кино, в кафе, в рестораны"; "несколько подвыпивших хулиганов" сбрасывают Ваню в море и т. п. Но наряду с этим в анализируемом тексте сохраняются важнейшие жанровые признаки сказки: ориентация на чудесное, мотивы изгнания, чудесной помощи, наличие сказочного повтора-лейтмотива ("это еще не сказка, а только присказка; сказка будет впереди").
Представленный анализ уральских записей волшебной сказки позволяет говорить о том, что для данной жанровой разновидности сказочного эпоса в XX веке характерно отражение критического отношения к чудесному (что связано с принципиальными изменениями в сознании как рассказчиков, так и слушателей). В результате этого происходит стирание жанровых границ волшебной сказки, она приобретает черты сказки бытовой – если не сатирической, то иронической. Поступки героев социально и психологически мотивируются, что обусловлено стремлением сказочника в нарушение традиционной эстетики сказки с ее условностями представить события с реалистических позиций.
Таким образом, волшебная сказка в ХХ веке, продолжая общерусскую традицию, испытывает на себе значительное влияние тенденции к демифологизации, которая проявляется и на образном уровне, и на уровне структуры сказки, и на уровне ее языкового оформления. Вместе с тем процесс демифологизации рассматривается нами как процесс творческий, а потому не может расцениваться как разрушающий сказку.
Судьба жанров русской народной исторической прозы также связана с эволюцией фольклорного сознания, поскольку именно в нем заключена совокупность традиционных представлений, реализуемых в мотивах, образах, сюжетных линиях произведений, в устойчивом наборе художественных средств и приемов.
Особенности функционирования преданий, легенд и быличек невозможно понять без признания историчности каждого жанра и жанровой системы в целом, т. е. формы, и историчности содержания произведений – во всех его аспектах, и прежде всего в эстетическом и гносеологическом.
Предания – суть история народа, им самим рассказанная. История предстает в них как цепь событий, первоначально – важных для всего рода и племени, и в этой части предания тесно связаны с русским героическим эпосом. Прежде чем войти в былинный текст, исторический факт должен был пройти "обработку" в промежуточных жанровых образованиях и лишь затем, закрепившись в сознании народа как важный элемент этнической истории, отражался в былинах. Такими промежуточными формами могли быть, а точнее, были историческая песня и предание. "Промежуточность", переходность жанровых форм исторической песни и в какой-то степени предания не снижают их художественной значимости и ценности в общем развитии жанровой системы русского фольклора.
Постепенное движение фольклорного сознания от мифа к истории изменило и основную функцию преданий: акцент перемещается с истории общества, государства на историю человека, в судьбе которого отражена общая судьба.
Первоначальная функция преданий присуща данной разновидности текстов в период развития традиционного фольклора (по Т. В. Зуевой), позднетрадиционный фольклор и фольклор современной эпохи все активнее фокусирует внимание на личном, индивидуальном, внутрисемейном. Отсюда нарастающая популярность таких форм жанра преданий, как семейные предания, мемораты, т. е. рассказы-воспоминания о себе и своих близких. Фокус смещается с протяженных во времени и пространстве событий на недавнюю по времени историю, пространственно приближенную к рассказчику – дом и малая родина.
Современные тексты сосредоточивают внимание носителя фольклора на ценности того, что он имеет здесь и сейчас, поскольку от его индивидуальной воли не зависят глобальные события в мире. Ничто и никто не может выразить воли отдельного человека: ни государство, ни правительство, ни кто-то другой. У современного человека отсутствует ощущение постоянной гармонии с миром и цельности бытия, которое определяется пониманием причастности к общему, и потому он вынужден надеяться прежде всего на себя и узкий круг семьи.
Если раньше поиск ответов на вопросы бытия, выбор моделей поведения был связан с "большой" историей, то теперь, на рубеже ХХ – XXI вв., этот поиск ограничен рамками истории двух-трех поколений и событиями жизни в пределах "ближнего" пространства. В то же время нельзя исключать возможности сохранения в сознании фактов далекой истории: Пугачев, Демидов, Петр I. Такая глубина исторического взгляда вполне допустима сегодня, однако у нее, как нам представляется, другой источник происхождения. Это уже не отражение "вселенского" размаха мифологического уровня фольклорного сознания, а сложное по своей природе обыденное сознание современного человека, включающее мифологический, исторический, религиозный и научный уровни. Содержание этих уровней переплетено, так как ничто не воспринимается человеком как универсальное, способное дать ответы на все возникающие у него вопросы.
Проблемы современного сознания многомерны, многоаспектны, их нельзя решить с опорой лишь на одну, реалистическую "систему измерения". Отсюда – актуализация образов и мотивов легендарной прозы, которая занимает одно из центральных мест в попытках современного человека осмыслить мир и свое место в нем.
Легенда – это сакральная история, перекодированная сознанием с помощью фольклорных средств и приемов. В ней отражен внутренний мир человека, его непроявленные поступки, действия, его поиски идеала, соотнесения себя, своей жизни, жизни своего духа с идеальным миром, миром духовных ценностей и констант. Иными словами, обращение к легендарным образам и мотивам служит целям духовной идентификации человека (в предании же он реализует потребность ориентироваться в категориях времени и пространства, но в итоге обретает все ту же духовную идентификацию).
Быличка сегодня – это зафиксированная в фольклорном тексте история чувств, ощущений, переживаний человека, в определенной степени актуализация его подсознания, но в конечном итоге – тот же ответ на потребность в самоидентификации.
Современные тексты быличек свидетельствуют о "размывании" традиционных верований. Так, в одном из текстов читаем; "Я чашки мыла, потом на стол их ставила, перевернув. Вдруг одна из них как поедет по столу. Проехала сантиметров пятнадцать и остановилась. Полтергейст какой-то. А может, и домовой хулиганит" (ФА ЧГПУ; зап. А. Мищенко в 2001 году в г. Челябинске от А. Стрепетовой, 1980 г.р.). Типичный мотив "домовой шалит" приписывается заимствованному демону, но все же мы наблюдаем проявление мифологичности сознания: рассказчица не желает объяснить происшествие рационалистически.
Переосмысляются и некоторые устойчивые функции персонажей. Например, мотив "домовой предсказывает", записываемый и сейчас, приписывается некой птице-предсказателю: "Сейчас птица дает предсказания, а не домовой" (ФА ЧГПУ; зап. Е. Коузовой в 2000 году в д. Колослейка Ашинского р-на Челяб. обл. от А. М. Вершининой, 1910 г.р., А. П. Петровой, 1934 г.р., П. Р. Викуниной, 1920 г.р.).
В нашем архиве есть текст бывальщины со сказочным зачином в начале: "Жила-была девка старая, незамужняя, звали ее Маланья". Однако эстетизированные черты не влияют на разрешение конфликта. Действие насыщается признаками условности, не характерными для жанра былички, но и от социально-бытовой сказки этот текст отличает то, что конфликт разрешается трагически, показывается демоническое влияние. В бытовой сказке для сюжета важен смех, который в данном тексте не явен, дается лишь намеками: "Маланья так и жила годов до тридцати пяти: немытая да нечесаная" (ФА ЧГПУ; зап. в 2001 году в г. Пласте Челябинской обл. от П. П. Матюшиной, 1981 г.р.). Рассказчица пытается отнести действие в условное время, но от условности приходит к реальности. Если в бытовой сказке герой активен, сказка делает его хозяином своей судьбы, то в данном случае, наоборот, актуализируется потусторонней силы, Маланья фактически является объектом для действий других. Насыщение текста стилевыми особенностями сказки не приводит к тому, что бывальщина переходит в сказку, что еще раз подтверждает предположение о стабильности образа домового.
На этапе демифологизации находятся образы мертвецов, колдунов, ведьм и оборотней. Вера в них редуцирована. Исчезли некоторые комплексы сюжетообразующих мотивов, но связано это в большей степени с исчезновением предпосылок для их функционирования. Утрачиваются и принципиальные аспекты верований: например, современный человек не знает заложных покойников, принципиально противопоставленных в представлениях славян умершим естественной смертью. Образы обнаруживают тенденцию сближения с другими видами устной прозы, часто выходят не только за пределы фактографической информации, но и рамок фольклора. Все образы действуют и в созданных литераторами произведениях, и в фильмах. Но эстетизированные персонажи функционируют самостоятельно, оказывая минимальное влияние на исконные представления.
Процесс демифологизации касается и природных демонов – лешего, водяного, русалки, а также черта. Круг мотивов ограничен. Тексты с этими персонажами характеризуются стилевым полифонизмом, что является следствием бытования их как в "деловых информациях" и легендах, преданиях, так и в эстетически осмысленных повествованиях. Особенно ярко выделяется черт, легко поддающийся ассимиляции в разнородных текстах. Черт в современных записях становится синонимом не только библейских бесов и дьявола, но и собирательным выражением нечисти.