В одной из легенд рассказывается о странном случае с неким мужчиной. Старик завел мужчину в подполье, где стояли два гроба: "Он открыл крышку первого и увидел, что гроб полон крови. Старик сказал: "Будет, что вот так станет литься кровь". Открывает крышку второго гроба. А в нем всякие цветы. Старик говорит: "Вот будет война, и кто переживет ее, тот будет так хорошо жить". Старик поставил условие-запрет: "не рассказывать никому об увиденном, но мужчина нарушил запрет и через два дня умер" (Архив А. И. Лазарева, далее – АЛ; зап. В. П. Бирюковым в 1944 году в г. Шадринске Курганской обл. от А. Е. Вагановой, 1923 г.р.). Характерно использование в приведенном тексте древнего запрета на распространение сакральной информации. В другой записанной на Урале легенде говорится о "железных птицах", которые "начнут летать", а "земля вся проволокой будет окутана" (АЛ; зап. В. П. Бирюковым в 1943 году от жительницы Шадринского р-на Курганской обл.). Еще один вариант подобных произведений повествует о двух звездах, появление которых связывают с началом войны: "Они шли, шли, и одна ушла вверх, а другая вниз и потерялась" (АЛ; зап. В. П. Бирюковым в 1943 году в г. Шадринске Курганской обл. от Е. В. Смориной, 1865 г.р.).
Примечательно, что эти легенды, рассказанные в начале Великой Отечественной войны, по словам фольклороносителя, слышаны им раньше: первая – в 1939 году, вторая – в 1940 году. Даже если это было не так, рассказчик должен утверждать именно о такой временной отнесенности, иначе легенды не выполняли бы своей функции предсказания грядущих катастроф.
Легенда может быть обращена и к образам исторических персонажей – как правило, в текстах, организованных мотивом запрятывания кладов. Однако смыслообразующим фактором в таких текстах оказывается не упоминаемая историческая личность, а утопическая вера рассказчика в возможность обретения счастья через открытие клада, что, собственно, и делает подобные тексты легендами.
В связи с мотивом сокрытия клада могут проявляться магические способности героя: "Сказывают, есть такие места, которые Ермаком закляты. Туда он свои клады хоронил. И пононе пойдет кто туда купаться, его нечисть эта самая за ноги на дно тянет" [Немирович-Данченко 1904: 74]. Помимо образа Ермака, в уральских легендах нередко упоминается Пугачев: "Через эти места в горах проходил Пугачев… Говорят, что он здесь золото церковное закопал, и где эти клады лежат, там, говорят, кресты выходят или живой человек чудится" (Архив кафедры древней литературы и фольклора УрГУ, далее – АКДЛФ УрГУ; зап. Г. Миролюбовой и Т. Н. Якунцевой в 1979 году в г. Нязепетровске Челябинской обл. от Н. Я. Данкова, 1913 г.р., № 163).
Обращает на себя внимание, что в легендах с мотивом кладоискательства часто различим элемент былички: антропоморфные персонажи имеют связь с нечистой силой, с оборотнями. Однако в легендах эти персонажи подробно не характеризуются, не выступают в разносторонних своих проявлениях. О них даются самые смутные, но вместе с тем будоражащие воображение сведения. Таков, например, клад, спрятанный в Соколиной пещере недалеко от села Айлино Челябинской области и охраняемый от посягательств "непосвященных" нечистой силой, представленной в зооморфной форме: "Раньше пещера была большая. Ее обнаружили пугачевцы и зарыли здесь богатый клад. Чтобы клад никто не разыскал, они доверили его охрану нечистой силе в образе заколдованного филина, который стонал и ухал по ночам, отпугивая людей от пещеры. Долгие годы филин ждал возвращения хозяев, а не дождавшись, перед смертью, обрушил своды пещеры, навечно похоронил богатства. Так до сих пор они и лежат в глубине скалы" [Легенды и были 1994: 141]. В записанной в поселке Пороги легенде о кладе, спрятанном пугачевцами на правом берегу Ая, недалеко от башкирской деревни Асылгужино, повествуется о том, что в прибрежных скалах есть небольшая пещера. В ней по приказу Пугачева был зарыт клад золотых и серебряных монет: "Доступ к нему стерегут маленькие змейки-медянки" [Там же: 142].
Самым сложным и многообразно коммуникативно востребованным из жанров несказочной прозы является предание. Как и легенды, эти произведения могут проливать свет на факты местной истории, весьма удаленные по времени от коммуникативной ситуации. Не случайно В. К. Соколова понимает под преданиями "передаваемую из поколения в поколение устную народную летопись; основное назначение их – сохранить память о важных событиях и деятелях истории, дать им оценку" [Соколова 1970: 252].
Важнейшая коммуникативная функция преданий – удовлетворять познавательные потребности человека. Предания воспроизводятся при трансляции информации от поколения к поколению, от местного жителя к приезжему или в коммуникации местных жителей, когда требуется дать уточнение, продемонстрировать осведомленность в знании каких-либо фактов местной истории. У преданий нет устойчивых форм повествования (с определенными зачинами, концовками, приемами развития действия), они имеют свободную форму. Однако через частное, конкретное в преданиях изображается общее, типическое.
Под преданием, по определению В. П. Кругляшовой, понимается "рассказ, в народном представлении заслуживающий доверия, о жизни в прошлые времена, о лицах, которых рассказчик не видел, о событиях, в которых не участвовал. Это рассказы о жизни, ставшей историей" [Кругляшова 1974: 6]. Следует подчеркнуть, что в преданиях содержится "не история как таковая, а народные представления об истории…" [Там же].
В основе каждого предания лежит исторический факт. В топонимических преданиях этот факт "вспоминается" в связи с географическим названием. Данная группа произведений организуется художественно-эмоциональным вопросом "откуда пошло то или иное название?" (см. [Лазарев 1970: 73–82; Голованов 1998: 35–38]). В этих текстах фольклорная личность, отталкиваясь от фактов языка, обращается к реальным (или мыслимым как реальные) историческим фактам, образно переосмысливает их, придает им социальную, эмоционально-эстетическую, художественную окраску.
Исторические предания, героями которых выступают исторические деятели, представляют собой своеобразный итог развития народной исторической прозы. Художественные задачи в них решаются при помощи мифологических мотивов и схем. В уральских преданиях интерес к исторической личности связан прежде всего с образами "народных заступников" – Ермака, Емельяна Пугачева, Салавата Юлаева. Близок к названным героям и образ Петра I. В большинстве текстов преданий при изображении народного вождя, заступника или царя используются одни и те же традиционные приемы и средства, ведущие свое начало из мифа, каждый из образов генетически восходит к древним патриархально-родовым представлениям о вожде.
Генеалогические предания берут свои истоки в этиологических мифах, в которых разьясняется происхождение какого-либо явления природы или социальной жизни [Токарев 1964: 72]. Наиболее типичное содержание генеалогических преданий – начальный этап заселения и освоения той или иной территории (деревни, села), информация о том, откуда пришли предки местных жителей, как происходило заселение, кем были первожители-первопоселенцы, кто стоял у истоков отдельной семьи, рода. Самый древний уровень данного цикла преданий составляют тексты, в которых сюжетообразующими являются мотивы основания селения одним первопоселенцем, соседями-первопоселенцами (например, "Первыми два жителя были. Один на устье жил, а другой у фермы…" [Кругляшова 1961: 27]; "Первые были Мезенины да Ошурковы. Мезенин жил на левом берегу, Ошурков – на правом. От этих двух фамилий пошла родословная деревни" [Там же: 31]) или братьями: "Первые-то сюда приехали два брата: Чудиновых и Долматовых" [Там же: 28].
В преданиях, организованных мотивом основания селения одним первопоселенцем, герой наделяется признаками культурного предка. Например: "Первый поселенец был Галаня. Когда пришли Комаровы, Кадниковы, Баклыковы, он уж тут жил. Он им посоветовал на бугре селиться, там заморозков меньше" [Фольклор на родине Мамина-Сибиряка 1967: 51].
В значительной части уральских преданий коммуникативно значимым становится мотив "злого начальника" и непременно сопутствующий ему мотив "тайной силы". Многие предания этой разновидности ставят вопросы социально-исторического порядка: откуда зло пошло? Часто в качестве "злодея-душегуба" выступают Демидов, Зотов, упоминаются и другие местные самодуры. Образы местных заводчиков конкретны, приближены к уральской действительности: они строят завод, фабрику, плотину или дом, которые сохранились до сих пор. Например: "Демидов – первый заводчик на Урале, как туда-то пришел – туго пришлось кержакам. Он, чтобы они работали, а не бегали, приковывал их к тачке. Работали по десять часов. А вечером их отковывали. Бунтовали часто… А как сбунтуют – жандармов из города" [Фольклор на родине Мамина-Сибиряка 1967: 58].
Таким образом, коммуникативный аспект дифференциации жанров несказочной прозы позволяет прояснить обстоятельства воспроизведения фольклорных текстов определенной жанровой разновидности и выявить их отличительные черты. Условия и цели общения выступают объединяющим началом для содержательных, структурных и функциональных характеристик каждого жанра. Проведенный анализ показал, что в фольклоре важно не только то, что рассказывается, но и как рассказывается, кем рассказывается и для кого.
Отметим, что мы пытаемся осмыслить многогранный предмет – фольклорную прозу – через коммуникативную функцию, которая не является единственной. Фольклорное сознание – это особый тип художественного осмысления действительности, и если бы в явлениях фольклорной прозы реализовалась только коммуникативная функция или только познавательная, они не были бы явлениями искусства. Явлениями искусства их делает эстетическое начало. Нарастание эстетического в "неэстетичных" жанрах объясняется особенностями сознания людей, их тягой к эстетизации и субъективно окрашенным переживаниям.
Как отмечает В. К. Соколова, "исторические предания – устные прозаические рассказы о значительных событиях и лицах прошлого – всегда привлекали внимание своим содержанием и стали записываться раньше многих фольклорных жанров. Отдельные предания были пересказаны уже первыми русскими летописцами <…> И в дальнейшем предания привлекались прежде всего как материал для воссоздания истории края и для характеристики воззрений местного населения" (подчеркнуто нами. – И.Г.) [Соколова 1970: 3]. Исследовательница подчеркивает условность и зыбкость границ между отдельными видами несказочной прозы, отсутствие у них ярко выраженных жанровых признаков.
"Выделение только исторических преданий <…> условно; предания, определенные как исторические, по существу мало отличаются от так называемых местных преданий, в них часто используются одни и те же сюжеты и мотивы, различие заключается лишь в значительности события и лица, о которых рассказывается" [Там же: 5]. Другими словами, граница между внутрижанровыми разновидностями преданий условна, все дело в степени значимости (локальной или общерусской), значительности события. Тогда необходимо посмотреть и на "значительные" исторические предания с точки зрения человека. И "местные" и исторические предания рассказываются местными жителями, следовательно, их функционирование отвечает их запросам и потребностям: на свои, "местные" вопросы должны ответить предания о Пугачеве, Ермаке, Петре Первом. Исторические предания при всем своем общероссийском или даже международном "охвате" и "значительности" бытуют в сознании местных жителей, а значит, отвечают потребностям определенной социальной, профессиональной, географической среды.
Рассуждая о специфике исторических преданий, В. К. Соколова отмечает, что "предания эти глубоко историчны по существу, они характерны для периода позднего феодализма и ярко раскрывают настроения и социально-политические идеалы народных масс, исторически обусловленные, во многом противоречивые и наивные" [Соколова 1970: 5]. Полагаем, что это справедливо для преданий, рассказанных и зафиксированных в "период позднего феодализма", но если те же сюжеты звучат в принципиально другую эпоху, значит, они отражают взгляды и настроения нового времени. При этом мы учитываем и те случаи, когда текст предания звучит не по естественному желанию рассказчика, а в результате воздействия на него заинтересованного лица, например, члена фольклорно-этнографической экспедиции. В этой ситуации может быть рассказано что-то из "пассивного" багажа памяти, в том числе почерпнутое из краеведческих книг. Если же предание звучит в естественной обстановке, не "вынужденно", то оно безусловно отражает эпоху, современную рассказчику. Уже сам отбор образов, мотивов, исторических фактов говорит о сознательности выбора, конечно, в пределах прочно усвоенной народно-поэтической традиции.
Обратим внимание на следующее замечание В. К. Соколовой: "Из широко распространенных и разнообразных топонимических преданий в работу включены лишь те, которые связаны с историческими событиями и лицами…" [Там же: 6]. Таким образом, автор признает, что включает в разговор об исторических преданиях и предания топонимические с историческими мотивами и образами, тем самым еще и еще раз демонстрируя зыбкость внутрижанровых границ и собственных умозаключений по этому поводу.
"Центром, вокруг которого группируются предания, – продолжает исследователь, – обычно служит историческое лицо. Правда, существует значительное количество преданий о событиях и безымянных героях" [Там же: 6]. Думается, что последнее замечание свидетельствует о наличии большого пласта текстов, не укладывающихся в концепцию исследователя.
"Вокруг исторического деятеля, запечатлевшегося в народной памяти, объединяются самые разнообразные мотивы и сюжеты – традиционные и новые, национальные и интернациональные. Они отбираются в соответствии с исторической обстановкой и представлением, сложившимся о данном лице и характере его деятельности" (подчеркнуто нами. – И.Г.) [Там же: 3]. Таким образом, константа, сложившееся "представление" сопрягается с "исторической обстановкой", т. е. потребностью общества и человека, что еще раз доказывает тезис, высказанный нами выше.
Нередко предания предстают в виде рассказов-воспоминаний, в основе которых лежат события, участником или очевидцем которых был сам рассказчик. Подобные рассказы, воспроизводящие личные впечатления человека, в соответствии с международной терминологией будем называть меморатами.
Меморат – это устный рассказ, построенный на фактах реальной действительности, художественное своеобразие которого в том и состоит, чтобы не допустить ничего от фантазии, от вымысла. Иными словами, данный жанр характеризуется отсутствием эстетической функции.
Несмотря на то что меморат отличается от предания минимальной степенью обобщения жизненного материала (фактически перед нами единичный случай), в нем должен быть задействован фольклорный мотив или фольклорный образ, который и позволит меморату в дальнейшем "оторваться" от конкретного рассказчика, обрести относительную стабильность сюжета, еще более фольклоризироваться.
Эта форма несказочной прозы является важным источником для пополнения преданий. В устных рассказах о современных рассказчику событиях или о сравнительно недалеком прошлом происходит первоначальный отбор фактов реальной действительности. Такой отбор осуществляется уже в самом коммуникативном акте рассказывания, т. е. в процессе устной передачи впечатлений участника или очевидца другому человеку, которому, в свою очередь, предшествовал отбор в сознании (через эмоции, чувства) рассказчика.
Из множества разнообразных жизненных впечатлений выбирается материал, который, по мнению рассказчика, заслуживает того, чтобы быть рассказанным, потому что (1) он произвел сильное впечатление на самого рассказчика, (2) заключенная в нем информация может быть полезна и интересна слушателю, (3) факты прошлого находят созвучие в настоящем и т. д.
В процессе бытования такого мемората может произойти отрыв повествования от первого лица, материал может стать достоянием многих, коллектива в широком смысле этого слова – то есть стать фабулатом, имеющим варианты, или, в нашей терминологии, преданием.
Таким образом, отбор жизненного материала, наполнение его субъективными переживаниями, включение мемората в сферу устного общения и его дальнейшая фольклоризация делают рассказы-воспоминания одним из существенных источников сюжетики преданий. В этой своей роли мемораты и привлекаются к рассмотрению особенностей преданий в нашем исследовании.
Представляется необходимым уточнить эстетическую сущность легенды. В основе легенды лежит не реальный исторический факт, а вымысел, который преподносится как правда. При этом вымысел в легендах является не способом художественного обобщения, а содержанием произведения [Лазарев 1970: 22]. Вымысел как характерная особенность жанра легенды может быть связан либо с религиозными верованиями людей, либо с их социально-утопическими представлениями. Как отмечает В. П. Аникин, основное назначение этого жанра – "утверждать морально-этические нормы христианства или идеи, возникшие под влиянием воодушевленного отношения к вере, хотя и понимаемой на мирской, житейски обыденный, порой даже совсем не на церковный манер" [Аникин 1972: 16].
С. Н. Азбелев рассматривает легенду в ряду фольклорных жанров, связанных с осмыслением исторических фактов. Ученый пишет: "Общая картина русской истории, как ее воспринимал и оценивал народ, дана была всей гаммой произведений исторического фольклора: не только преданиями и песнями, но и былинами, и героическими сказаниями, историческими легендами, и той частью исторических баллад, которую принято относить к духовным стихам" [Азбелев 1999: 8]. "Дошедшие до нас исторические песни, предания, легенды, лишь малая часть произведений, возникавших по свежим следам свершавшихся исторических фактов" [Там же: 6].
С точки зрения С. Н. Азбелева, "естественный" отбор исторических песен происходил по двум показателям: актуальность самого факта и "интерес к песне, ему посвященной" [Там же]. То же можно сказать об исторических преданиях и легендах. Рассказы участников и очевидцев событий – исходный материал этих разновидностей прозаического фольклора в такой же степени, в какой хроникальные песни – основа песен исторических. Если же доверие к содержанию исторической легенды утратилось, она или забывается, или испытывает судьбу, аналогичную судьбе многих былин: перерождается в занимательный рассказ, по функции своей аналогичный сказке. "Главное отличие легенды от предания, – указывает ученый, – в том, что основа ее воспринималась как нечто чудесное, хотя доверяли легенде так же, как и преданию" [Там же].