5. "Ка" и традиции ницшеанства
5.1. "Так говорил Заратустра" и ницшеанство русских символистов
Есть у "Ка" и более близкий претекст – трактат Фридриха Ницше "Так говорил Заратустра" (1883–1885; далее – ТГЗ). Начну с небольшой подборки цитат из произведений Хлебникова, не только жанрово различных, но и относящихся к разным этапам его артистической карьеры, которые наглядно демонстрируют важную для настоящего исследования мысль: писатель легко и артистически вольно адаптировал ницшевский репертуар и к своему самообразу, и к своему поэтическому миру, ср.:
– "Зверинец" (1909, 1911): Где толстый блестящий морж… вскатывается снова на помост, на его жирном могучем теле показывается усатая, щетинистая, с гладким лбом голова Ницше [ХлТ: 186–187];
– письмо семье Хлебниковых от 21 августа 1915 года со словами "Так говорил Заратустра" [ХлСС, 6(2): 176] применительно к себе;
– "Усадьба ночью, чингисхань!.." (1915): Заря ночная, заратустрь! [ХлТ: 99];
– "Азы из Узы" (1919–1922): И вновь прошли бы в сердце чувства, / Вдруг зажигая в сердце бой, / И Махавиры, и Заратустры, / Я Саваджи, объятого борьбой [ХлТ: 471];
– "Новруз труда" (1921): В лесах золотых / Заратустры, / Где зелень лесов златоуста! [ХлТ: 137].
Так и главное действующее лицо "Ка": он воплощает типаж Заратустры, претворяя в жизнь ницшевский идеал сверхчеловека.
Хлебников, впрочем, едва ли мог похвастаться тем идеологическим радикализмом и той философской оригинальностью, которыми отмечено ницшевское ви́дение сверхчеловека. Если в образе Заратустры выведен трагический мыслитель и мизантроп, бегущий людей и утверждающий свой божественный статус, то автобиографический герой "Ка" – гораздо менее мизантроп и менее мыслитель, а более реформатор, занятый благоденствием человечества. Так, он охотно идет к толпе с проповедью своих ценностей, толпа же самозабвенно ждет его появления, очевидно, веря, что он преобразует ее человеческую, слишком человеческую породу.
Другой откат в прошлое по сравнению с ТГЗ, на сей раз – в традиционные повествовательные схемы, состоит в том, что "Хлебникову" на долю выпадает не трагическое поражение, но победа. Более того, успех поджидает его на нескольких фронтах сразу. Такой всепобеждающий герой, в сущности, воплощает известный типаж волшебной сказки, за свои подвиги, в частности, за полное опасностей путешествие по иному миру под руководством помощника и с применением волшебного средства, получающий царство и царевну в придачу. Если останавливаться подробнее на параллелях между "Ка" и сказкой, то они таковы. "Хлебников" путешествует во времени и пространстве, и даже, всеми правдами и неправдами, добирается до входа в мир иной. Ему помогают: Аменофис (как будет понятно из дальнейшего изложения, его покойный "предок"); его материализовавшаяся душа, Ка; и гурии, "служительницы" мира иного. Имеется в "Ка" и волшебное средство – оно ловко упрятано в один из произносимых Хлебниковым афоризмов: "Я поступил, как ворон… сначала дал живой воды, потом мертвой" [ХлТ: 530]. Царством для Хлебникова становится весь мир, который он реформирует в сверхгосударство, а царевной – Лейли. Таким образом, горькие истины, которыми пропитаны сюжет и словесная ткань ТГЗ, в "Ка" уступают место сказочным, а порой и откровенно фантастическим поворотам сюжета.
Хлебниковская установка на архаическое ретро в художественном истолковании ТГЗ находит объяснение в интертекстуальной генеалогии автобиографического героя "Ка". Заратустра, оригинально выписанная трагическая фигура, своей разрушительно-горькой философией расчистил дорогу одному из своих литературных потомков, успешному "Хлебникову", и тот теперь пожинает сладкие плоды деятельности своего выдающегося предка. Вопрос о том, какие отношения связывают Заратустру и "Хлебникова" – "отца" и "сына"? "деда" и "внука"? – я попробую разрешить ниже.
Культовое произведение Ницше содержит не только максимы индивидуализма, пришедшиеся по душе Хлебникову как футуристу – разрушителю основ прошлого и созидателю утопически понимаемого будущего, – но также развернутое жизнеописание Заратустры. От него-то и "отпочковался" жизнетворческий сюжет "Ка". В самом деле, ТГЗ включает в себя: речи, отрицающие общепринятые ценности (Бога и богов; институт государства; и т. д.); бегство из города, добровольное отшельничество, в компании одних лишь зверей (среди которых змея – символ мудрости, а также орел), возвращение в город и учительство, а затем новый этап отшельничества; знакомство с человечеством и "выдающимися" его представителями – учеными, жрецами и т. д.; сон-притчу; общение с тишиной; познание вечного возвращения, проповедуемого зверями; и наконец, "тайную вечерю" в обществе высших людей – тени Заратустры, двух королей, последнего папы, убийцы Бога, чародея и т. д. Благодаря этим и другим испытаниям Заратустра получает сверхчеловеческую закалку – превращается в божестваръ, если воспользоваться неологизмом из славянизированного хлебниковского словаря. Чтобы опознать в "Ка" сюжетные проекции жизнеописания Заратустры, необходимо прежде совлечь с него замаскировавшую их египетскую текстуру, что было сделано в параграфе 3. Итак, в "Ка" о "Хлебникове" говорится, что он живет в городе, где "на улицах пасутся стада тонкорунных людей", пишет книгу о человеководстве и мечтает о "заводе кровного человеководства"; есть у него и "зверинец друзей". Особенным его делают не только размышления о народе-стаде, но и наличие души-тени, или Ка. Ка "Хлебникова", как и тень Заратустры, – странник; перемещается он не только по пространству, но и во времени. По ходу сюжета "Хлебников", как ранее Заратустра, получает исключительный опыт, подобающий одному только сверхчеловеку: встречается с ученым 2222 года (правда, беседуют они все же как равные – о числах), играет в карты с мировой волей (Заратустра беседовал с тишиной), проходит искус одиночеством, а именно удаляется в рощу, где играет на арфе (арфа и другие струнные в контексте ТГЗ – атрибут поэзии и поэтов) и видит вещий сон о Лейли. Наконец, наподобие Заратустры, который, в свою очередь, повторяет просветительскую миссию Иисуса, "Хлебников" спускается к ожидающим его людям с проповедью. "Ка" завершается ницшевской – и одновременно христологической – сценой, явным сюжетным рефлексом главы "Тайная вечеря" из трактата Ницше, ср.:
"Мы сидели за серебряным самоваром, и в изгибах серебра… отразились Я, Лейли и четыре Ка: мое, Виджаи, Асоки, Аменофиса" [ХлТ: 536].
"Ка" и ТГЗ сходятся и в символической обрисовке героев. В частности, из трактата Ницше для своего автобиографического героя Хлебников позаимствовал ручную гадюку в одном эпизоде и удава в другом. Еще один зоологический атрибут Заратустры, орел, мог подсказать автору "Ка" метафорику ворона: она использована в том числе для характеристики главного героя (пример см. выше).
К Ницше, но тут уже через посредство символистов, восходит и "вечное возвращение", которое в "Ка" реализовано сложно устроенным соотношением "Хлебников" – Аменофис.
Заратустрианством, кстати, отдает и образ Аменофиса – двойника главного героя и его ролевой модели. В "Ка" Аменофис восстает против существующего порядка – засилья жрецов и многобожия, и не просто восстает, но "увольняет" "Озириса, Гатор, Себека" [ХлТ: 533], в чем можно видеть аналогию с отставкой последнего папы после убийства Бога в ТГЗ. Кроме того, Аменофис задумывается о создании сверхгосударства, в осуществление которого включается "Хлебников".
Из других – легендарных – персонажей хлебниковской повести с Заратустрой (в доницшевском прошлом – пророком иранцев) соотносится Медлум, герой персидского эпоса и персо-арабской культуры. Общим для Заратустры, Медлума, а также главного героя, перенимающего ситуации обоих, является отшельничество и песни.
Несмотря на то что по ходу сюжета главный герой "Ка" преображается в Übermensch’a, слово сверхчеловек или божестварь в нем отсутствует. Что в словаре "Ка" имеется, это семантически дальний родственник сверхчеловека, с той же – по сути дела ницшевской – приставкой: сверхгосударство. Получив от Ницше урок отрицательного отношения к отдельным государствам (каждое из них понимает добро и зло по-своему, и, следовательно, сверхчеловек должен преодолеть и упразднить самый институт государства), Хлебников вводит идею единого политического ландшафта земного шара.
При том что сюжет "Ка" – вариация на тему ТГЗ, хлебниковский образ сверхчеловека по сравнению с трактатом Ницше пережил упрощающий сдвиг. Как отмечалось выше, от философской и трагической обрисовки жизни и миссии Заратустры в нем мало что осталось, ибо "Ка" скатывается в сказку и одновременно фантастическую повесть. Позволю себе два примера произведенных упрощений. Как будто перечеркивая ницшевское презрение к женщинам, лучшая иллюстрация которого – афоризм ""Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!" – Так говорил Заратустра" (пер. Ю. М. Антоновского [Ницше 1981: 54]), Хлебников заканчивает любовную линию "Ка" объятиями главного героя и Лейли. Не менее показательно и то, что противоречия между сверхчеловеком и окружающим его миром, в случае ТГЗ – неустранимые, в "Ка" за счет всех перечисленных отклонений от классического прототипа оказываются снятыми. Его финал зиждется на том, что главный герой стоит на пороге перестройки человечества под свою доктрину сверхгосударства. Противодействия этой реформе тоже изображаются, но в модусе прошлого, а не настоящего.
Влиянием Ницше отмечена и стилистика "Ка". Чтобы осознать это, стоит перечитать его непредвзято, игнорируя известное место из "Сво-яси", согласно которому импульсом к его созданию послужили "Египетские ночи". Доверившись Хлебникову, хлебниковедение принялось выискивать в "Ка" пушкинские черты, но, как я постараюсь показать, для этого нет оснований.
Разумеется, неоконченные "Египетские ночи", с 1837 года и вплоть до 1920-х годов печатавшиеся в виде прозы с одной стихотворной импровизацией, на тему "Cleopatra е i suoi amanti" [Клеопатра и ее любовники], вполне могли подтолкнуть Хлебникова к Египту, к топике любви и судьбы, а структурно – к размыванию границ между жанрами (в "Ка" представлены проза, стихи и драматические вставки). Тем не менее уверенность хлебниковедов в том, что Хлебников сориентировал на Пушкина еще и стилистику "Ка", как полагали Ю. Н. Тынянов и Г. О. Винокур, не выдерживает критики. Прежде всего, "Ка" не подпадает под чистую, энергичную, немногословную (или, по выражению Льва Толстого, "голую") стилистику à la Пушкин. Попутно отмечу, что отсутствуют в ней и признаки "умной" прозы, как полагал Дуганов. Скорее, это "проза поэта" – шумная, многословная, риторически приподнятая, с отступлениями, посторонними к повествованию образами, наконец, синтаксически многоликая. Ее "изюминка" – повышенный метафоризм, обилие афоризмов, игра слов (и заумь), несколько дидактический характер – в общем, вся та риторическая арматура, которой было отмечено ТГЗ. Приведу ницшеподобные афоризмы "Ка" с уклоном в метафорику. Вот учение "хлебниковского" Ка о словах-глазах и словах-руках: "есть слова, которыми можно видеть, слова-глаза и слова-руки"; вот игра словами в речи ученого 2222 года:
"Язык… – вечный источник знания… время так же относится к весу, как бремя к бесу" [ХлТ: 525];
а вот речь "Хлебникова", внутренняя, но с дидактическим посылом, демонстрирующая всю мощь героя:
"Я поступил, как ворон…. сначала дал живой воды, потом мертвой. Что ж, второй раз не дам!" [ХлТ: 530].
"Ка", подхватывающий и развивающий ТГЗ, – разумеется, не уникальный случай в русской модернистской среде. Но вот что особенно интересно. Русские модернисты любили подчеркивать свою причастность к Ницше, например, соответствующими заглавиями. Хлебников же в случае мимолетного обращения к Ницше (в таких произведениях, как "Зверинец") позволял себе открытые отсылки к нему, а в случае сюжетных заимствований "забывал" это сделать. Возможно, лишенный рефлексии по поводу интертекстуальной природы литературного творчества, он просто не отдавал себе отчет в том, что соавторствовал с немецким философом.
О модернистской моде на имитации ТГЗ дает представление поэзия 1900-х годов – "Песнь Заратустры" Николая Гумилева (1903–1905) и диптих Эллиса (Льва Кобылинского) "На мотив из "Заратустры"" (сб. "Иммортели", 1904). Эллис особенно показателен, ибо он любил обращаться к популярным темам и авторитетам. Вот как, например, он сводит в одном тексте ницшеанские мотивы с пушкинско-лермонтовскими:
Как ствол полусгнивший, в лесу я лежал,
И ветер мне гимн похоронный свистал,
И жгло меня солнце горячим лучом,
И буря кропила холодным дождем…
Семь дней, семь ночей, чужд житейской тревоги,
Как мертвый, я в грезах безумных лежал,
Но круг завершился, и снова я встал,Заратустра, плясун легконогий!
Я вижу, весь мир ожидает меня,
И ветер струит ароматы,
И небо ликует в сиянии дня <…>
Весь мир принимает подобие сада,
Веселое царство детей!
Вновь сердце трепещет… вновь пестрой толпою
Вкруг звуки и песни парят <…>
Мне снова открыты все в мире дороги,
Повсюду я встречу привет,
Со мной закружится весь свет!..Заратустра, плясун легконогий!
(1; цит. по: [Эллис 2000: 252–253]).
До "Ка" (а также после него) ницшеанством подпитывалась и модернистская проза, например, симфонии Андрея Белого. О том, что они были на слуху у Хлебникова, свидетельствует перекличка между тропом "морж с внешностью Ницше" в "Зверинце" (цитату см. выше) с "Симфонией (2-й, драматической)" (п. 1902), где чертами Ницше наделен кучер:
"3. … На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями.
4. Это был как бы второй Ницше" [Белый 1991: 92].
Начальный этап артистической карьеры Хлебникова, когда он на правах молодого таланта посещал "башню" Иванова, позволяет высказать следующую гипотезу. Будущий кубофутурист усваивал ницшеанство через посредство символистов, о чем косвенно свидетельствует его письмо 1912 года, адресованное Иванову (см. первый эпиграф на с. 121). В нем Хлебников, в сущности, примеряет на себя ситуацию известного афоризма Ницше "Счастье историка":
""Когда мы слушаем остроумных метафизиков и мистиков, то чувствуем себя "нищими духом", но вместе с тем сознаем, что нам принадлежит прекрасное, вечно изменяющееся царство весны и осени, лета и зимы, а их царство – царство мистическое с его серыми, холодными, бесконечными туманами и тенями". Так рассуждал сам с собой во время прогулки в солнечное утро тот, у которого при изучении истории обновляется не только дух, но и сердце. В противоположность метафизикам, он счастлив тем, что в нем живет не одна бессмертная душа, но много смертных душ" (пер. В. Бакусева, п. 2011; "Человеческое, слишком человеческое", раздел "Смешанные мнения, изречения", № 17).
От обсуждаемого письма – рукой подать до "Ка", где Хлебников тоже мыслит свою душу местом слета душ великих теней. Но вернемся к разбираемому письму. В нем Хлебников демонстрирует Иванову, что усвоил концептуальный – и одновременно афористический – аппарат Ницше. Овладение алфавитом мировой культуры, при помощи которого изъяснялись символисты, должно было послужить пропуском в тот интеллектуальный клуб, каковой являла собой "башня".
Вообще, не один только Ницше сформировал самообраз Хлебникова как сверхчеловека с гениальными прозрениями. На такое осмысление своей миссии его наверняка наставила символистская среда, в которой редкий писатель обходился без придумывания жизнетворческой миссии – пророка, сверхчеловека, проживающего исключительную жизнь, или, наконец, гения, которому подвластны все стихии мира.